Выписалась из роддома — а муж с маменькой уже выставили мои вещи в коридор… Но они не знали, что у меня есть квартира, о которой молчала три года
Я вышла из родильного отделения, и массивная стеклянная дверь, шипя, медленно захлопнулась за мной, словно отсекая меня от того безопасного, пусть и стерильного мира, где на руках у меня лежало моё новорождённое счастье. Воздух, пахнущий пыльцой и прогретым асфальтом, ударил в лицо, показавшись непривычно густым и сладким после больничного антисептика. Я неловко придерживала синий полиэтиленовый пакет, выданный сестрой, — внутри болтались остатки моей «прошлой» жизни: растянутая футболка, тапочки и косметичка, которую я так и не открыла за эти три дня.
Ноги были ватными, тело — чужим и разбитым. Всё существо жаждало одного: горячей воды, которая смоет липкий пот страха и боли, и погружения в бездонную пучину сна на своей, пахнущей домом кровати. Но самой страшной была тишина. В ушах всё ещё стоял тихий сопящий звук, ритмичное посапывание моего сына, Степана, оставшегося в больнице ещё на сутки под наблюдением. У него была небольшая желтушка, и врачи, молодые, но уверенные в себе девушки, решили перестраховаться. «Ничего страшного, — успокаивали они, — завтра заберёте своего богатыря». Эта фраза отдавалась эхом в абсолютной пустоте, звенящей в моей душе.
Такси, вызванное через приложение, подъехало ровно через двадцать минут. Я, как сомнамбула, забралась на заднее сиденье, с трудом втягивая ноги, и весь путь провела, глядя в окно на мелькающие улицы. Мир за стеклом казался слишком ярким, слишком быстрым и абсолютно безразличным. Я расплатилась, вышла и долго стояла у подъезда, вглядываясь в знакомые окна, пытаясь разглядеть в одном из них тень любимого человека, который ждёт нас с сыном.
Дверь нашей — нет, уже не нашей — квартиры открылась не после третьего звонка, как обычно, а почти мгновенно, будто за ней кто-то стоял и ждал. В проёме возник Артём. Мой муж. Человек, чьё имя я шептала в схватках, как мантру. Он стоял в прихожей, скрестив руки на груди, словно выросший из пола страж, преграждающий путь в крепость, которая когда-то была нашим общим домом. Его поза была напряжённой, неестественной. Ни цветов, ни объятий, даже тени улыбки на его красивом, всегда таком мягком лице я не увидела. Оно было застывшей маской, вырезанной изо льда.
— Ну, привет, — произнёс он сухо, и это слово прозвучало как выстрел в тишине прихожей.
Я молча прошла мимо, чувствуя, как по спине бегут мурашки. В квартире витал странный, чужой запах — тяжёлая, удушающая смешь дорогого мужского парфюма, который я когда-то любила на нём, и приторно-сладкого аромата духов моей свекрови. Это был не мой дом. Это была чужая территория.
— Твоя мама приехала? — спросила я, заглядывая в гостиную. Голос прозвучал хрипло и неуверенно. В голове мелькнула наивная надежда: может, Лидия Викторовна просто примчалась навестить внука, и оттого Артём так нервничает?
— Да, она здесь последние три дня, — ответил он, не глядя на меня. — Готовит ужин.
На кухне действительно гремели посудой. Я, как во сне, поплелась туда, неосознанно придерживая свой всё ещё большой, но пустой и ноющий живот. Лидия Викторовна стояла у плиты, её стройная, подтянутая спина была ко мне повёрнута. Она помешивала что-то в кастрюле, и её движения были отточенными, почти театральными. Услышав мои шаги, она обернулась. Её взгляд, холодный и оценивающий, медленно пополз по мне — от спутанных, немытых волос до больничных тапочек на босу ногу.
— Выписали? — бросила она вместо приветствия. В её голосе не было ни капли тепла. — А ребёнок где?
Я почувствовала, как подкашиваются ноги, и опустилась на ближайший стул.
— Здравствуйте, Лидия Викторовна. Степана ещё на сутки оставили. Желтушка, ничего серьёзного…
Свекровя тонко, как лезвием, поджала губы, очерченные яркой помадой.
— Уже проблемы начались, — отрезала она и с презрением щёлкнула ложкой о край кастрюли. — Артём, не стой столбом, помоги матери накрыть на стол.
Мой муж, мой взрослый, самостоятельный муж, послушно засуетился, доставая тарелки. Они двигались по кухне в каком-то жутком, отлаженном танце, в котором для меня не было места. Меня словно не существовало. Я поднялась и побрела в спальню, надеясь найти утешение хоть в чём-то родном.
Удар ждал меня там. Приоткрыв шкаф, я увидела, что мои вещи, некогда занимавшие две трети пространства, были согнаны на одну-единственную полку. Остальное пространство заполняли аккуратные стопки блузок, юбок и костюмов Лидии Викторовны. Её духи вытеснили знакомый аромат моего тела и нашего с Артёмом совместного быта. Это было вторжение, планомерное и безжалостное.
Перед сном, когда в квартире наконец воцарилась тишина, я нашла в себе силы заговорить. Артём уже лежал в кровати, отвернувшись к стене, и демонстративно листал ленту в телефоне, синий свет экрана подсвечивал его неподвижное лицо.
— Артём… что происходит? — прошептала я, осторожно присаживаясь на край матраца. Пружины жалобно заскрипели. — Я родила тебе сына. Ты даже не спросил, как я, как он… как всё прошло.
Он медленно, с театральной паузой, отложил телефон и сел, опершись спиной о изголовье. Его глаза смотрели куда-то мимо меня, в тёмный угол комнаты.
— Нам надо поговорить, Алиса, — начал он тем ровным, бесстрастным тоном, каким объявляют о чьей-то смерти. — Мы с мамой всё обсудили.
Лёд в моей груди начал медленно таять, превращаясь в липкий, холодный ужас.
— Что… что обсудили? — голос снова подвёл меня, сорвавшись на шепот.
— После родов тебе придётся съехать.
Понадобилось несколько секунд, чтобы эти слова, простые и чёткие, сложились в мозгу в осмысленную фразу. Я почувствовала, как пол уходит из-под ног, даже сидя.
— Что значит «съехать»? Куда? Это наш дом!
— Мама сказала выгнать тебя после родов! — выпалил он, наконец-то взглянув на меня. В его глазах я увидела не ненависть, а что-то худшее — покорность и жалкое оправдание. — Ты ведь понимаешь, это её квартира. Она подарила её мне ещё до нашей свадьбы. Юридически ты здесь никто.
Я смотрела на этого человека и не узнавала его. Черты лица были те же — знакомые морщинки у глаз, линия подбородка, которую я так любила целовать. Но внутри сидел незнакомец. Тот, с кем мы строили планы, выбирали имя сыну, смеялись до слёз и грелись друг о друга холодными ночами. И этот незнакомец сейчас, когда я была разбита, уязвима и беспомощна, вышвыривал меня на улицу.
— А сын? — выдохнула я, и в этом вопросе прозвучала вся моя оборвавшаяся надежда.
— Степан останется со мной и мамой, — отчеканил он, и в его голосе прозвучала заученная, внушённая уверенность. — Тебе самой это должно быть очевидно. Ни жилья, ни работы. У тебя ничего нет. А у нас — всё. Мама выйдет в декрет.
— В декрет? Твоя мать? — во мне всё перевернулось от этой чудовищной абсурдности. — Ей шестьдесят пять лет!
— Ну да. Она на пенсии, у неё полно времени. А тебе надо будет где-то жить, работать, деньги зарабатывать. На алименты можешь не рассчитывать, мы тебе и так помогаем — ребёнка забираем.
В этот момент я почувствовала не боль, не горе, а нечто иное — белую, холодную ярость, которая начала медленно подниматься из самых глубин моей израненной души. Она была похожа на целебный наркоз. Слёзы отступили, уступив место стальному спокойствию. Я молча встала и вышла из спальни.
В гостиной, на нашем диване, который был застелен новым, чужим бельём, сидела Лидия Викторовна. Она смотрела какой-то сериал, но её поза выдавала напряжённое ожидание.
— Артём всё объяснил? — бросила она, не отрывая взгляда от экрана.
Я не удостоила её ответом. Прошла на кухню, налила себе стакан воды. Руки не дрожали. Внутри всё было спокойно и пусто. Я провела ночь на краю кровати, глядя в потолок и слушая, как Артём спит рядом — тяжёлым, предательским сном человека с чистой совестью.
Утром я встала первой. Горячий душ смыл не только больничные запахи, но и последние следы иллюзий. Я позвонила своей подруге, Ирине. Выслушав мою сбивчивую, но твёрдую речь, она не задала лишних вопросов.
— Приезжай, — сказала она просто. — Пока твоя крепость не будет готова, мой дом — твой.
Я начала собирать вещи. Не всё, только самое необходимое. Когда проснулся Артём, я уже застёгивала свою дорожную сумку.
— Ты куда это собралась? — спросил он, его голос был хриплым от сна и натужной неискренности.
— Ухожу. Как ты и хотел.
— Но Степана ещё не выписали! Ты должна его забрать, а потом уже… решим, как ты съедешь.
Я горько усмехнулась. Конечно. Им нужен был я, живой носитель документов, чтобы забрать их «законного» наследника из роддома.
— Не волнуйся, сына я заберу. И не только из роддома.
Он нахмурился, детская обида мелькнула в его глазах.
— Что это значит? Мы же договорились!
— Ничего мы не договаривались, Артём. Это твоя мать всё за нас решила.
Как по сигналу, в дверях спальни возникла Лидия Викторовна. Она была похожа на разгневанную фурию в дорогом шелковом халате.
— Куда это ты собралась, а? — начала она, и её голос зазвенел, как натянутая струна. — Ты должна валяться в ногах у нас в благодарность, что мы позаботимся о твоём же ребёнке! У тебя ни гроша за душой, ни кола ни двора! На что ты его содержать будешь? На какие шиши? На подачки?
Я повернулась к ней. Внутри всё было спокойно. Та ярость, что поднялась в ночи, теперь кристаллизовалась в непоколебимую силу.
— Не тратьте свои нервы, Лидия Викторовна. Мы с Степаном справимся.
— Никуда ты с ним не пойдёшь! — её голос сорвался на визг. — Артём, скажи же ей! Она не имеет права забирать ребёнка! Это наш внук!
Мой муж растерянно смотрел то на мать, то на меня, как мальчишка, застигнутый врасплох в драке двух взрослых.
— Алиса, давай не будем торопиться… — залепетал он. — Может, останешься ещё на пару дней, пока не найдёшь что-то? Мама просто волнуется о малыше…
— Нет, — ответила я с такой ледяной окончательностью, что он отшатнулся. — Я ухожу сегодня. И не переживай за свою драгоценную мамину квартиру — мне от неё ничего не нужно.
Я вышла из спальни и направилась к выходу. В прихожей Артём схватил меня за локоть.
— Алиса, остановись! Ты не можешь так поступить! Ты лишаешь сына отца!
Я медленно освободила свою руку. Мой взгляд, должно быть, был страшен, потому что он отпустил меня.
— Без отца? — тихо, но чётко произнесла я. — А ты уверен, что готов быть отцом, а не послушным сыном своей матери? И кстати, ты в курсе, что у меня есть своя квартира?
Его лицо вытянулось от изумления. За его спиной замерла и Лидия Викторовна.
— Какую… квартиру? — пробормотал он.
— Ту, что я купила на деньги от продажи бабушкиной двушки в центре, ещё до нашего знакомства. Я сдавала её и молчала, потому что ты так гордился этим «подарком» от мамы. Хотела сделать тебе сюрприз, когда родится Степан. Думала, мы сложим наши квадратные метры и купим просторное семейное гнездо. Настоящее.
Лидия Викторовна побледнела, затем побагровела.
— Врёшь! — прошипела она. — Откуда у тебя, у провинциалки, могли быть такие деньги?
— От продажи бабушкиной квартиры, Лидия Викторовна. Она оставила её мне в наследство. Я не считала нужным хвастаться этим. В отличие от некоторых.
Артём смотрел на меня так, будто видел впервые. В его глазах читался не просто шок, а стремительный пересчёт всех жизненных координат.
— Почему… почему ты никогда не сказала? — прошептал он.
— А зачем? — голос мой дрогнул, но я не сломалась. — Ты был моим мужем. Я думала, у нас одна жизнь на двоих, общие мечты, общие планы. Оказалось, я была слепа.
Я открыла входную дверь и на прощание окинула их последним взглядом — мать, застывшую в немой ярости, и сына, стоящего в прострации.
— Если захочешь увидеться с сыном — звони. Но твоей матери, — я посмотрела прямо на Лидию Викторовну, — я запрещаю приближаться к Степану. И не вздумайте устраивать спектакль в роддоме. Я уже предупредила заведующую и охрану. Всё официально.
Дверь закрылась с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я вышла на улицу, и солнечный свет, тёплый и живой, обжёг мне лицо. Я вызвала такси до Ирины, а по дороге набрала номер своих арендаторов. Моя жизнь, моя настоящая жизнь, только что началась.
На следующий день, когда я забирала Степана из роддома, Артём не пришёл. Зато приехала моя мама, сметающая все преграды на своём пути, как неукротимый ураган любви. Она примчалась из Воронежа на первом же самолёте, едва услышала мою историю. Она молча взяла у меня коляску, обняла за плечи, и мы поехали к Ирине.
Через неделю раздался звонок от Артёма.
— Алиса, нам надо встретиться. Поговорить, — голос его был жалким и потерянным.
— О чём? — спросила я, глядя на спящего Степана.
— Я хочу видеть сына. И… тебя. Я всё понял. Я был слепцом и подлецом.
В субботу он пришёл с огромным, нелепым букетом и целой горой детских вещей. Он долго стоял над кроваткой, глядя на спящего Степана, а потом его плечи вдруг задрожали, и он разрыдался — тихо, по-мужски, беззвучно и оттого ещё страшнее.
— Прости меня, — выдохнул он, вытирая лицо ладонями. — Я… я всё осознал. Мама уехала. Я сказал ей, что она разрушила мою жизнь, и я не позволю ей разрушить жизнь моего сына.
— Ты опоздал, Артём, — сказала я мягко, но твёрдо. Той ночью в нашей бывшей спальне она разрушила всё, что между нами было. До основания.
— Но я всё исправлю! Дай мне шанс! Вернись… это же наша семья!
Я покачала головой. В его глазах была искренняя боль, но за моей спиной лепетал мой сын, и его будущее было для меня дороже любой старой боли.
— Нет. Ты сделал свой выбор, когда я была беззащитна как никогда. Ты предал меня. Предал нашего сына в самый первый день его жизни. Это не забывается. Ты можешь видеться со Степаном, когда захочешь. Это твоё право. Но мы будем жить отдельно.
Он приходил каждые выходные. Играл с сыном, покупал подгузники, пытался заглядывать мне в глаза в поисках прощения. Когда моя квартира освободилась, мы с мамой и Степаном переехали туда. Она была маленькой, но своей. Настоящей. Мама осталась со мной, став тем тихим, мудрым причалом, который мне был так нужен.
Через полгода Артём, преобразившийся, повзрослевший, снова сделал мне предложение. Он продал квартиру матери и купил трёшку в новом районе. «Подальше от прошлого», — сказал он. Он действительно изменился. Но шрам на моём сердце был слишком глубок.
— Прости, — ответила я. — Мы останемся родителями Степана. Но не мужем и женой.
Он принял мой отказ. Возможно, он и вправду вырос. А я обрела нечто большее, чем просто жильё. Я обрела себя. Тот горький, страшный урок подарил мне самое ценное — непоколебимую веру в то, что моя судьба и судьба моего сына отныне и навсегда будут только в наших руках. И тишина, что окружала меня теперь, была не пугающей, а мирной, наполненной дыханием моего ребёнка и тихим гулом новой, свободной жизни.
