«Врач дал мне полгода», — заявила я семейке. Они сразу прибежали делить коттедж, не зная, что это был лишь первый шаг в моей забаве
Я сидела в своем любимом кресле, том самом, с потертыми бархатными подлокотниками, в которых навсегда остались отпечатки тысяч вечеров, тысяч чашек чая, тысяч тихих вздохов. Солнечный свет, робкий и пыльный, пробивался сквозь тяжелые портьеры, ложась ромбами на полированный паркет. Он выхватывал из полумрака знакомые силуэты: массивный буфет, доставшийся мне от бабушки, портрет деда в золоченой раме, ту самую вазу, которую мы купили с мужем в самом начале нашего пути, еще будучи бедными студентами. Этот дом был не просто стенами. Он был моей кожей, моей памятью, моей жизнью.
И сейчас в этой жизни, в моей гостиной, за большим дубовым столом, собрались трое моих детей. Трое людей, которых я носила под сердцем, кормила, учила ходить и говорить, утешала ночами от детских кошмаров. И сейчас я смотрела на них и не узнавала. Передо мной сидели три абсолютно чужих, холодных, выточенных изо льда и расчета человека.
Старший, Артем, сорока лет от роду. Его лицо, обычно такое уверенное и властное, сейчас было напряжено. Взгляд, устремленный в пространство, был острым и цепким. Я видела, как в его голове уже крутятся цифры, проценты, схемы слияний и поглощений. Он мысленно уже примерял на себя кресло генерального директора, уже делил шкуру еще даже не умершего медведя, уже чувствовал вес моего состояния в своем кармане.
Его сестра, Вероника, моя тридцатипятилетняя дочь. Ее изящные пальцы с безупречным маникюром перебирали край скатерти, но глаза, холодные и оценивающие, как у аукциониста, скользили по стенам. Они выхватывали картины, подсчитывали стоимость антикварного комода, задерживались на хрустальной люстре. Она не видела дома, она видела лоты. Не наше гнездо, а свой будущий аукцион.
И только младшая, Алина, которой едва исполнилось тридцать. Она сидела, сгорбившись, и смотрела не на вещи, не в пустоту, а прямо на меня. Ее большие, бездонные глаза, всегда такие добрые и немного печальные, были полны немого вопроса, предчувствия беды. В них читалось не любопытство, а тревога. Не жадность, а сострадание.
Горло мое сжалось таким комом, что я едва могла дышать. Я сделала крошечный, почти церемонный глоток воды, пытаясь смочить пересохшие губы, найти в себе силы произнести роковые слова, которые я репетировала перед зеркалом последнюю неделю.
— Врачи… — мой голос прозвучал хрипло и чужим. Я откашлялась, заставила себя выговорить. — Врачи отвели мне около полугода. Может, чуть больше. Но не больше года.
Тишина, повисшая в комнате, стала густой, звенящей, почти осязаемой. И тут же, не выдержав и секунды этой тишины, Артем резко подался вперед. Его холеные, ухоженные пальцы, пальцы бизнесмена, не знающего физического труда, нервно сжали льняную салфетку.
— Мама, нужно быть реалистами. Сейчас не время для эмоций, сейчас время для действий. Эмоции мы оставим на потом. Дела, твоя империя, все активы — они не могут ждать. Они должны быть переданы в идеально рабочем состоянии, без сбоев. Нам нужен план. Четкий, выверенный, пошаговый. Я уже набросал примерный алгоритм.
Его слова падали, как удары молота по наковальне. Холодные, металлические, лишенные даже тени тепла. Не «как ты себя чувствуешь?», не «мама, это ужасно!», не объятия, не слезы. Алгоритм.
Вероника тут же подхватила, ее голос зазвучал вкрадчиво, сладко, как у опытной торговки, заманивающей в свою лавку доверчивого покупателя.
— И дом, мама… Этот прекрасный дом, полный такой истории… Мы с Артемом уже думали, что для порядка, для полной прозрачности, нужно будет пригласить профессионального оценщика. Просто чтобы потом, не дай Бог, не возникло никаких споров, никаких недоразумений между нами. Чтобы все было по-совести, по-честному.
Я слушала их и чувствовала, как внутри меня что-то медленно и необратимо умирает. Окончательно и бесповоротно. Они даже не попытались сыграть в сочувствие, сделать вид, что им больно. Они перешли сразу к сути — к цифрам, квадратным метрам, рыночной стоимости и юридическим проволочкам.
Только Алина молчала. Она не произнесла ни слова. Медленно, словно сквозь воду, она поднялась со своего стула, обошла стол и подошла ко мне сзади. Осторожно, почти благоговейно, она положила свои теплые, немного шершавые от постоянной работы руки мне на плечи. И просто стояла так. Ее ладони были теплыми, и я почувствовала, как они чуть заметно дрожат.
На следующий день Вероника действительно приехала с риелтором. Молодым, щеголеватым мужчиной в дорогом костюме, который пахнул слишком навязчивым парфюмом.
«Мамочка, не волнуйся, это просто формальность, — звонко щебетала Вероника, — просто посмотреть, просто прикинуть рыночную цену, это же ни к чему не обязывает! Мы же должны быть во всеоружии!»
Этот лощеный юнец ходил по моим комнатам, по моей жизни, с лазерной рулеткой и планшетом, а моя дочь, моя кровь, уже шепотом, заговорщицки обсуждала с ним, как «неудачно» расположена ванная комната и как, к сожалению, «сильно упали цены на вторичку в этом престижном районе».
Артем звонил трижды за утро. Ни разу не спросив, как я провела ночь, не поинтересовавшись моим самочувствием. Его звонки были похожи на выстрелы: четкие, деловые, требовательные.
— Мама, мне немедленно нужен доступ ко всей финансовой отчетности за последний квартал. И вышли, пожалуйста, контакты всех корпоративных юристов. Немедленно. Бизнес — это живой организм, он не может простаивать ни дня. Любая заминка, любая пауза — это колоссальные убытки, это дыра в бюджете, которую потом будет невозможно заткнуть!
Я давала ему все, что он просил. Вернее, я делала вид, что даю. Спокойно, методично, без эмоций. Я стала идеальной машиной, исполняющей их желания.
Они суетились, метались, делили, планировали, строили воздушные замки из моих костей. Они были так заняты анатомированием моего наследства, что совершенно забыли самый главный, самый очевидный факт — я была еще жива. Мое сердце все еще билось в груди, пусть и разбитое на тысячу осколков.
Как-то вечером, когда я уже почти смирилась с одиночеством этой большой, пустой квартиры, в дверь позвонили. На пороге стояла Алина. В руках она держала два простых пластиковых контейнера. От нее пахло свежим бульоном и чем-то домашним, уютным. Она не спросила ни про завещание, ни про оценщиков, ни про отчетность.
— Я сварила куриный бульон, мама, — тихо сказала она. — И твою любимую творожную запеканку. Тебе нельзя пропускать приемы пищи. Тебе нужны силы.
Она прошла на кухню, разогрела еду, налила мне в тарелку. Потом села рядом на диван и взяла мою руку в свою. Ее ладонь была такой теплой, такой живой.
— Мама, если тебе что-нибудь нужно… если хочешь поговорить, или чтобы я просто рядом посидела, помолчала… Ты только скажи. Я все брошу и приеду. Я все сделаю.
Я смотрела на ее лицо, уставшее после долгой суточной смены в больнице, на эти простые, лишенные всякого пафоса слова, и что-то надорвалось у меня внутри. Впервые за эти страшные дни я едва не расплакалась.
А через неделю Артем и Вероника пришли вместе. И не одни. С ними был немолодой, серьезный господин с дипломатом — нотариус.
— Мама, мы подготовили проект завещания, — с порода заявил Артем, без предисловий, без приветствий. — Мы все структурировали, систематизировали. Чтобы тебе было проще, чтобы не пришлось ни о чем думать. Мы все учли, все расписали максимально справедливо и прозрачно.
Вероника с деловым видом протянула мне пухлую, увесистую папку.
— Твоя последняя воля должна быть оформлена идеально, безупречно с юридической точки зрения. Чтобы потом, не дай Бог, не возникло никаких проволочек, судов, тяжб между родными людьми.
Я взяла документы дрожащими руками. Листы шуршали, как осенние листья. Внутри все было расписано с пугающей, педантичной точностью до последней копейки, до последней столовой ложки. Мой дом, мои акции, мои сбережения, драгоценности — все было аккуратно, с немецкой точностью, поделено между ними двумя.
Имя Алины упоминалось в документе лишь вскользь, одним абзацем, словно в насмешку. Ей отходила старая, давно запущенная дача в глухом пригороде, которую мы не посещали лет двадцать, и мой старый, видавший виды автомобиль.
Я подняла на них глаза. Они смотрели на меня выжидающе, с плохо скрываемым, лихорадочным нетерпением. Они ждали моего кивка. Моей подписи. Моего последнего, предсмертного жеста. Они видели финишную прямую.
Но для меня это был не финал. Это было только начало моего страшного и очищающего спектакля.
— Спасибо, мои дорогие, что так позаботились, — сказала я на удивление ровным, спокойным голосом. — Я все внимательно изучу. Это очень важный документ. Дайте мне, пожалуйста, пару дней.
Когда дверь закрылась за ними, я не двинулась с места. Я сидела, пока не стемнело за окном. Потом подошла к своему старому, добротному сейфу, спрятанному за картиной. Я достала оттуда не их папку, а другую. Ту, что была составлена моим личным адвокатом еще месяц назад, сразу после того самого визита к врачу. И я позвонила Алине.
— Дочка, ты очень занята? Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, приезжай.
Алина приехала меньше чем через час. Без лишних вопросов, без суеты, просто бросив все свои дела. Она вошла, сняла пальто и села напротив меня в кресло, в то самое, которое Вероника уже мысленно примерила для своей новой гостиной и, возможно, уже собиралась вывезти на свалку, как устаревший хлам.
— Мама, что случилось? Ты выглядишь… странно. По-другому. Ты в порядке?
Я молча протянула ей тонкую, невзрачную на вид папку. Внутри лежала всего одна бумага — генеральная доверенность. На ее имя. Доверенность, которая давала ей право действовать от моего имени абсолютно во всех сферах.
— Мне нужно, чтобы ты сделала для меня несколько очень важных вещей. Это будет непросто. Это займет время и потребует от тебя сил. Но ты должна мне помочь. Только ты.
Она взяла документ, ее пальцы медленно, неверяще пробежались по сухим, казенным строчкам, несущим в себе такую взрывную силу.
— Хорошо, мама. Конечно. Что я должна делать? Я сделаю все, что скажешь.
— Это будет не спринт, а длинный, изматывающий марафон, — начала я свой инструктаж. — Для начала, завтра же ты встретишься с моим адвокатом, Сергеем Петровичем. Он все тебе объяснит, введет в курс дел. Он подготовит все необходимые документы для банков, для брокерских счетов. Никаких резких, заметных движений. Мы будем действовать медленно, осторожно, выводить активы небольшими, регулярными траншами, чтобы не привлекать лишнего внимания.
Алина подняла на меня удивленный, почти испуганный взгляд, но промолчала. Она не спрашивала, не сомневалась.
— Твой брат и сестра… Они будут думать, что полностью контролируют ситуацию. Что все идет по их плану. Я дам им эту иллюзию. Я буду подпитывать ее.
Она не спросила, зачем все это. Не спросила, почему именно она, а не опытный, хваткий Артем. Она просто доверилась мне. Безоговорочно. И в этом доверии была вся ее суть.
На следующий день я позвонила Артему.
— Сынок, я тут долго думала… Ты был абсолютно прав. Делами нужно заниматься, нельзя пускать все на самотек. Но я не хочу, чтобы ты распылялся и отвлекался от управления основным бизнес-направлением. Сделай для меня вот что — займись нашим старым заводом в Калужской области. Приведи там все в порядок, проведи полный аудит, разберись с кадрами. Это очень сложный, проблемный актив, и справиться с ним под силу только тебе. Только твоей хватке.
Я отправила его за триста километров от Москвы, в глушь, разбираться с почти обанкротившимся, убыточным предприятием, которое я и так давно собиралась закрыть и продать на металлолом. Он уехал, окрыленный, польщенный своей исключительной важностью, своей миссией.
Веронике я предложила другое.
— Дочка, ты была совершенно права насодума вещей. Нужно составить полную, детальнейшую опись всего, что есть в этом доме. Каждую безделушку, каждую картину, каждый стульчик. Сфотографировать, описать, занести в электронный каталог. Это нужно и для нотариуса, и для страховой компании. У тебя такой безупречный вкус, такое чувство стиля — только ты сможешь сделать это по-настоящему качественно. Займись этим, пожалуйста.
И она с головой ушла в это занятие. Неделями она ходила по дому, как тень, с фотоаппаратом и блокнотом, скрупулезно переписывая и снимая каждую вазу, каждую книгу, каждую картину. Она была абсолютно уверена, что составляет подробнейший каталог своего будущего имущества, своего будущего богатства.
А в это время Алина, после своих изнурительных суточных дежурств в больнице, по вечерам, стиснув зубы от усталости, встречалась с юристами, финансистами, банкирами. Она подписывала кипы бумаг, открывала новые, анонимные счета, переводила средства, дробила акции. Это было мучительно медленно, как капающая по капле вода, но зато абсолютно надежно и незаметно.
Артему я периодически «советовалась» по поводу другого моего актива — небольшого, но очень ликвидного коммерческого здания в центре города.
— Сынок, ты же лучший в этом деле, ты знаешь все ходы и выходы. Подыщи покупателя. Займись этой сделкой от начала и до конца. Я тебе полностью доверяю.
Он вцепился в эту задачу мертвой хваткой. Он лично искал покупателей, вел переговоры, торговался до последнего. Он был на седьмом небе от счастья, абсолютно уверенный, что все деньги от этой выгоднейшей продажи лягут прямиком на основной счет компании, который вот-вот перейдет в его полное владение.
Он даже представить себе не мог, что за неделю до финальной подписи Алина, пользуясь своей генеральной доверенностью, уже подписала договор дарения на это здание. И все деньги от сделки ушли не ему, а на ее новый, абсолютно секретный счет в маленьком, неприметном банке.
Так прошло два месяца. Я слабела на их глазах. Играть эту роль — роль угасающей, больной женщины — было на удивление несложно. Я и правда была очень уставшей. Но усталость эта была не от вымышленной болезни. Она была от многолетнего молчания, от многолетнего разочарования, от той пропасти, что годами росла между мной и моими старшими детьми.
Первым неладное заподозрил Артем. Аудит завода зашел в полнейший тупик, предприятие оказалось долговой ямой, и он, взбешенный, вернулся в Москву. И тут же ему позвонил наш общий финансовый консультант.
— Артем Валерьевич, я не совсем понимаю, что происходит, но ваша мать инициировала какую-то странную, поэтапную реструктуризацию всех активов. Вы в курсе этих процессов? Вы их утверждали?
В тот же вечер он ворвался ко мне без звонка, без предупреждения. Его лицо было багровым от ярости, глаза метали молнии.
— Мама, что ты творишь?! Что за идиотизм? Почему ты в полусекретном режиме распродаешь инвестиционный портфель по частям? Ты что, рехнулась?!
Я посмотрела на него усталым, потухшим взглядом, как и полагается умирающей.
— Какие деньги, сынок? Я… я оплачиваю лечение. Очень дорогое лечение в одной частной швейцарской клинике. Консультации, процедуры, экспериментальные препараты… это все баснословно дорого. Каждый день стоит целое состояние.
Он не поверил мне. Ни единому слову. Его взгляд стал жестким, подозрительным.
— Там были миллионы! Десятки миллионов! Ты не могла потратить все до копейки на какие-то консультации! Это невозможно!
Вероника примчалась следом, едва он позвонил ей. Ее знакомая, владелица престижной арт-галереи, случайно обмолвилась, что видела «вашу прекрасную семейную коллекцию импрессионистов» в закрытом предпродажном каталоге одного швейцарского аукционного дома.
— Мама! Ты что наделала?! Ты что, решила распродать наши фамильные ценности за бесценок?! Скажи, что это неправда!
Они стояли надо мной, эти двое моих взрослых, успешных детей, и кричали. Кричали до хрипоты, до слез ярости. Кричали о деньгах, об активах, о недвижимости, о том, что я «разбазариваю их наследство».
Им было плевать на меня. Им было плевать на мою «болезнь». В тот момент они оплакивали не мою скорую смерть, а свое ускользающее, тающее на глазах богатство.
— Где деньги, мама? — прошипел Артем, наклонившись ко мне так близко, что я почувствовала запах его дорогого одеколона. — Куда ты их дела? Просто скажи нам, где они!
В этот самый момент, как по сигналу, в гостиную бесшумно вошла Алина. Она только вернулась с дежурства, на лице — маска усталости.
— Что здесь происходит? — тихо спросила она. — Почему вы кричите? Маме нельзя волноваться, вы же знаете!
Артем резко развернулся к ней, вся его злость нашла новый выход.
— А ты не лезь, не твоего ума дело! Иди на кухню, суп помешай! Разбираться тут будешь!
И в тот миг я поняла, что спектакль окончен. Занавес пора опускать.
Я медленно, с неожиданной для всех легкостью поднялась с кресла. Я выпрямила спину. Мой голос, который последние месяцы звучал слабо и сипло, зазвучал вдруг громко, четко, властно, без тени старческой слабости или болезни.
— Она здесь — хозяйка. В отличие от вас двоих. И она будет говорить все, что посчитает нужным.
Артем и Вероника замерли, как вкопанные. Они смотрели на меня вытаращенными глазами, не в силах понять, что происходит.
— Что ты несешь? — первым опомнился Артем. Его голос дрогнул. — Какая еще хозяйка? О чем ты?
— Та самая, — я сделала шаг вперед, и они инстинктивно отпрянули. — Единственная и полноправная владелица этого дома. И всего, что в нем находится. И не только в нем.
Я повернулась к ошеломленной, бледной Алине.
— Прости меня, дочка, что втянула тебя в эту тяжелую, грязную игру. Но я должна была убедиться. Увидеть все своими глазами.
— Убедиться в чем?! — взвизгнула Вероника, и в ее голосе послышались истеричные нотки. — В том, что мы хотим получить то, что нам положено по праву рождения?! В том, что мы пытаемся сохранить то, что ты с отцом годами строили?!
— По праву? — я горько усмехнулась. — Какое право вы имеете на то, что никогда не ценили? На то, что для вас было лишь цифрой на банковском счете?
Я снова посмотрела на Артема, на его побелевшее лицо.
— Деньги никуда не делись, сынок. Не волнуйся. Они просто сменили своего законного владельца. Все. До последней копейки.
Лицо Артема из багрового стало мертвенно-белым. Он смотрел на меня, не мигая, и я видела, как в его глазах рушатся все его планы, все его имперские амбиции.
— Ты… ты все отдала… ей? — он прошипел, с ненавистью glancing в сторону Алины.
— Я отдала все той, кто приносил мне в больницу простой куриный бульон, а не приводил в дом нотариусов с готовыми завещаниями. Той, кто молча держал меня за руку, а не составлял подробнейшую опись моего же имущества. Той, чье сердце не очерствело и не превратилось в кусок льда.
Я подошла к столу, взяла в руки ту самую, толстую папку с их «проектом завещания».
— Вот это, — я с силой встряхнула листы, и они зашуршали, как симфония моего торжества, — просто бумага. Ничего не стоящая бумага.
А затем я медленно, демонстративно, наслаждаясь каждым мгновением, разорвала их «завещание» пополам. Звук рвущейся бумаги прозвучал в звенящей тишине как выстрел.
— Как ты могла… — прошептала Вероника, и по ее щекам покатились слезы. Слезы злости и бессилия.
— Я не только это могла, — мой голос стал еще тверже, стальнее. — Я еще много чего могу. Например, жить. И жить долго.
В комнате повисла гнетущая, давящая пауза. Они не понимали.
— Что? — переспросил Артем, и в его голосе впервые зазвучала неуверенность, почти страх.
— Я не умираю, — четко, по слогам, произнесла я. — У меня диагностировали тяжелейшее нервное истощение и стрессовую кардиомиопатию — синдром разбитого сердца. Врач сказал, что если я немедленно не изменю свою жизнь, не избавлюсь от главного источника стресса, то мое сердце не выдержит и мне останется жить от силы полгода. Я решила последовать его совету. И изменить свою жизнь. Радикально. Начать с чистого листа.
Шок на их лицах постепенно стал сменяться пониманием, а затем дикой, животной яростью.
— Ты… ты лгала нам все это время? — прорычал Артем, и его пальцы сжались в кулаки. — Ты устроила этот гнусный, этот подлый цирк? Ради чего? Ради чего?!
— Чтобы увидеть то, что я и так знала где-то в глубине души, но боялась себе признаться, — ответила я ледяным спокойствием. — Чтобы вы сами, своими руками, своими словами и поступками, показали мне свои истинные лица. Без масок, без прикрас. И вы превзошли все мои самые страшные ожидания.
Вероина зарыдала — громко, истерично, зло и бессильно.
— Ты лишила нас всего! Собственных детей! Ради этой… этой серой мышки!
— Вы сами себя всего лишили, — холодно парировала я. — В тот самый день, когда вместо слов поддержки и сочувствия принесли в мой дом оценщика и стали делить шкуру еще живого льва.
Я посмотрела на Алину. Она все еще стояла, прислонившись к косяку двери, бледная как полотно, и смотрела на меня огромными, полными слез и недоумения глазами.
— Все в порядке, дочка. Теперь все действительно в порядке. Прости меня.
Я подошла к входной двери и широко распахнула ее. Ночной прохладный воздух ворвался в комнату.
— А теперь, будьте добры, покиньте мой дом. Мне больше нечего вам сказать.
Артем шагнул ко мне, его лицо исказила гримаса ненависти.
— Ты еще пожалеешь об этом, мамаша. Я тебе обещаю. Мы будем судиться! Мы докажем через суд, что ты была невменяема, что на тебя оказывали давление! Мы все оспорим!
— Судитесь, — я пожала плечами, демонстрируя полное равнодушие. — Вот только каждую сделку, каждую подпись сопровождало подробнейшее медицинское заключение о моей полной и абсолютной дееспособности. За этим лично следил мой адвокат. А вот ваши действия — давление на больную, умирающую мать, попытка заставить ее подписать завещание в вашу пользу — это, знаете ли, суд может расценить совсем иначе. Как моральное насилие и вымогательство. Так что желаю удачи в ваших тяжбах.
Они вышли, не говоря больше ни слова. Они бросали на меня взгляды, полные такой лютой ненависти, что, казалось, воздух должен был загореться. Когда дверь наконец закрылась, я прислонилась к ней спиной и закрыла глаза. Я не плакала. Я просто дышала. Впервые за долгие месяцы я дышала полной грудью.
К Алина медленно подошла ко мне.
— Мама… Зачем? Зачем все это? Мне… мне ничего этого не нужно. Мне нужна была только ты. Здоровая и счастливая.
— Я знаю, дорогая, — я обняла ее, прижала к себе, чувствуя, как ее плечи мелко дрожат. — Именно поэтому все это теперь по праву принадлежит тебе. Только тебе.
Прошло несколько недель. Первый шок прошел. Шум, поднятый Артемом и Вероникой, понемногу утих. Они, как я и предполагала, обратились к самым дорогим и известным адвокатам. Но те, изучив все документы, все заключения, лишь развели руками и выставили им огромный, ничем не оправданный счет за консультацию. Бороться было бесполезно. Все было чисто, все было законно.
Алина начала медленно и тяжело осваиваться с новой, свалившейся на нее реальностью. Она не бросила свою работу медсестры в districtной больнице. Она сказала, что это ее призвание. Она просто переехала ко мне, в большой дом, но вела себя не как новая хозяйка, а все так же — как заботливая, внимательная дочь.
По вечерам она сидела за столом, заваленным бумагами, contracts, отчетами, и пыталась вникнуть в дела огромной компании, которая теперь принадлежала ей.
— Мама, это слишком много, — говорила она, с отчаянием проводя рукой по волосам. — Я тону. Я не справлюсь. Это не мой мир. Это мир Артема, мир цифр и интриг, а не мир людей.
— Ты справишься, — уверенно говорила я ей. — Потому что у тебя есть то, чего никогда не было и не будет у него — настоящее, живое сердце и чистая совесть. Люди потянутся к тебе. Они будут тебе верить. А это дороже любых денег.
Первой не выдержала и пошла на контакт Вероника. Она подкараулила Алину у выхода из больницы, когда та выходила после долгой смены.
— Ксюш… прости нас. Мы были слепы, мы были глупы. Мы ошибались. Мамин обман… он выбил нас из колеи, мы не могли мыслить здраво. Но подумай о детях. О моих мальчиках. Они же ни в чем не виноваты. Они твои племянники, твоя кровь.
Алина вернулась домой в тот вечер расстроенная, разбитая.
— Она просила не для себя. Она просила за детей. Говорила, что у них могут отобрать дом, что они останутся на улице.
Я смотрела на ее смятенное лицо и видела в ее глазах тяжелую, мучительную борьбу между справедливостью и милосердием.
— А что ты ей ответила?
— Я сказала, что мне нужно подумать. Я не знаю, что делать…
Через два дня на пороге появился Артем. Он избрал другую, более прагматичную тактику.
— Ты победила, мама. Я признаю свое поражение. Поздравляю, блестяще разыгранная комбинация, — он говорил с натянутой улыбкой, но его глаза были холодны. — Но теперь давай поговорим как взрослые, здравомыслящие люди. Алина — прекрасная девушка, но она за год развалит всю компанию, которую мы с отцом строили десятилетиями. Я предлагаю цивилизованное решение. Я становлюсь управляющим. Наемным менеджером. За скромный, но достойный процент от прибыли. Я сохраню все то, что вам дорого.
Он апеллировал к моей гордости, к памяти об отце, к деловой хватке.
— Это больше не моя компания, — отрезала я. — Все вопросы к новому владельцу. К Алине. Я больше не принимаю решений.
Они не изменились. Ни капли. Они просто сменили тактику, поменяли инструменты. Вместо молотка стали использовать напильник.
Вечером у нас с Алиной состоялся долгий, тяжелый, но очень важный разговор.
— Мама, я не могу так с ними поступать, — призналась она, и в ее голосе слышались слезы. — Я чувствую себя самой последней дрянью. Воровкой, которая отобрала у них будущее. Особенно из-за детей Вероники…
Я взяла ее руки в свои и посмотрела ей прямо в глаза.
— Деньги, состояние — это не подарок, Алина. Это испытание. Это ресурс. И если ты дашь им палец, они откусят всю руку по локоть. Это их урок. Суровый, жестокий, но необходимый. И они должны его усвоить до конца. Иначе они никогда не изменятся.
Я смотрела в ее чистые, полные сомнений глаза и ждала. Это было ее первое по-настоящему взрослое, самостоятельное решение в роли хозяйки своей жизни и своей судьбы.
Алина долго молчала, смотря в окно на темнеющее нело. Потом глубоко вздохнула, словно сбросив с плеч тяжелый груз, и кивнула.
— Ты права. Я понимаю. Ты права.
На следующий день она набрала номер Вероники.
— Вероника, я все обдумала. Я не буду давать тебе денег напрямую. Ни сейчас, ни потом. Но я открою образовательные счета на каждого из твоих детей. Доступ к ним они получат только в день своего совершеннолетия. И только при условии поступления в университет. Это все, что я могу для них сделать.
Потом она позвонила Артему. Ее голос звучал твердо, но без злорадства или высокомерия.
— Артем, спасибо за твое предложение. Я ценю твой опыт. Но я приняла решение нанять профессионального управляющего со стороны, через кадровое агентство. Если ты заинтересован, ты можешь, как и все, прислать свое резюме в отдел кадров. Твою кандидатуру рассмотрят на общих основаниях.
Повесив трубку, она вошла ко мне в комнату. В ее глазах больше не было растерянности, сомнений или страха. В них появилось новое, незнакомое прежде выражение — спокойная, уверенная решимость.
Я смотрела ей вслед и понимала, что моя страшная, рискованная игра окончательно окончена. И я в ней победила. Я выиграла не просто состояние — я подарила своей дочери самое ценное, что только может быть у человека — характер, стержень, силу духа.
Прошло пять лет. Пять лет настоящей, наполненной смыслом, путешествиями и простым человеческим счастьем жизни.
Сейчас я сижу на просторной, солнечной террасе нашего дома. Нашего общего с Алиной дома. Теперь он пахнет не напряжением, интригами и духами Вероники, а свежесрезанной сиренью, цветущей гортензией и ароматом свежесваренного кофе.
Я смотрю на Алину. За эти годы она совершила невозможное. Она не бросила медицину. Она основала крупный благотворительный фонд помощи сельским больницам и хосписам. Она не раздавала деньги направо и налево, а вкладывала их в конкретную, реальную помощь: покупала новое оборудование для районных больниц, оплачивала стажировки талантливым врачам из глубинки, строила современные хосписы.
Она не бросила компанию. Она наняла команду блестящих, молодых и честных профессионалов и научилась им доверять, но при этом всегда держала руку на пульсе. Она научилась говорить «нет» — твердо, спокойно, аргументированно, но без злобы и высокомерия.
Первый год был настоящим кошмаром. Она совершила массу ошибок, несколько раз была на грани срыва крупных контрактов, ее пытались обмануть, обвести вокруг пальца. Но она училась. Училась быстро, жестко, на собственных ошибках. И выросла в сильного, уважаемого лидера.
Артем так и не прислал свое резюме. Его гордыня, его непомерное самомнение не позволили ему stoop so low. Он был настолько уверен в своем наследстве, что загодя вложился в один крайне рискованный, авантюрный проект, взяв под него колоссальные кредиты под залог своего «будущего состояния».
Когда «будущее» рухнуло, рухнуло и все. Банки отобрали все его имущество, включая роскошную квартиру и машины. Теперь он живет в съемной однушке на окраине и работает менеджером по продажам в небольшой фирме, торгующей оргтехникой. Он не звонит. Ни разу за эти пять лет.
Вероина тоже пострадала. Ее муж, красавец-актер, женившийся на ней исключительно ради статуса и денег, не выдержал внезапно наступившей финансовой «засухи» и ушел к более обеспеченной женщине.
Веронике пришлось продать их огромный загородный дом с бассейном и переехать в обычную городскую квартиру. Она несколько раз пыталась давить на жалость, звонила мне, рыдала в трубку, говорила, что я сломала ей жизнь, отняла у нее все.
Я выслушала ее и спокойно, без злобы, ответила:
— Твою жизнь сломала не я, Вероника. Ее сломало твое собственное отражение в зеркале. Ты сама. Больше она не звонила. Алина исправно, как часы, пополняет образовательные счета ее детей. Это было ее личное решение, и я его полностью уважаю.
Мы с Алиной много путешествовали эти годы. Я наконец-то увидела северное сияние в суровой Норвегии и нежную, цветущую сакуру в Японии. Мы часами гуляли по улочкам Рима и сидели в маленьких кафе в Праге.
Но самые лучшие вечера — это те, когда мы просто молча сидим на нашей террасе, слушаем, как шуршат листья в саду, и пьем чай.
Однажды она отложила в сторону ноутбук, подошла ко мне, присела на корточки рядом с моим креслом и спросила тихо, заглядывая мне в глаза:
— Мама, скажи честно… ты когда-нибудь жалела о том, что тогда сделала? О той лжи, о той жестокой проверке?
Я посмотрела на нее, на ее спокойное, умиротворенное лицо, на ухоженный сад, на наш мирный дом, и мои глаза наполнились слезами счастья.
— Ни одной секунды, моя девочка. Ни одной мгновенной секунды.
Моя ложь, мой обман подарили мне самую главную правду в моей жизни. Они сожгли все мосты, которые вели ко лжи, лицемерию и корысти. По которым никто и никогда по-настоящему не собирался ко мне идти. И они построили один-единственный, но самый крепкий, самый надежный мост — мост к сердцу моей дочери.
Тот врач действительно дал мне полгода. Полгода, чтобы перестать быть функцией, кошельком, банкоматом, ресурсом. И начать быть просто человеком. Просто матерью. Просто собой.
Я взяла ее руку в свою, почувствовала ее тепло.
— Спасибо тебе, — прошептала я. — Спасибо, что тогда, в тот самый страшный день, ты принесла мне просто суп.
Она улыбнулась своей тихой, светлой улыбкой.
— Мама, это был просто суп. Обычный куриный суп.
Но мы обе прекрасно знали, что это был не просто суп. Это был выбор. Выбор между добром и равнодушием, между любовью и корыстью. И она свой выбор сделала правильно. И я свой — тоже.
