Она просто спасла замерзающую старушку — от которой отказались богатые сыновья.Но её отблагодарил не кто-то, а бывший воспитанник детдома…Который оказался тем самым
Та буря обрушилась на город с яростью забытого божества. Она была не просто сильной; она была апокалипсисом из хрусталя и льда, самой свирепой за последние полвека, парализовавшей огромный мегаполис, вырвавшей у него шумные артерии дорог и заставившей замереть в белом, безмолвном ужасе. Но именно эта буря, этот хаос, стал тем клеймом судьбы, что навсегда сплавило воедино жизни троих: полунищую официантку с сердцем, не знавшим цены доброте, брошенную старушку, у которой за душой не осталось ничего, кроме горьких воспоминаний, и мужчину, который двадцать лет искал её, чтобы вернуть долг самому светлому человеку в своей жизни.
Тот вечер начался с тихого кружения снежинок, невинных и хрупких, как крылья мотыльков. Но к полуночи невинная игра превратилась в неистовство. Милан утонул в белой, слепящей и абсолютно враждебной мгле. Метель, завывая в печных трубах и срывая с петель вывески, парализовала город, сковав его ледяными оковами. Общественный транспорт замер, словно игрушечный, улицы стали непроходимыми лабиринтами из сугробов, а температура с циничной безжалостностью упала до отметки, от которой стекла трескались с тихим, жалобным хрустом.
В этот адский вечер Ариана Верди заканчивала свою смену в «Тихой Гавани» — крошечном, уютном ресторанчике на самой окраине, затерявшемся среди серых, безликих зданий. В свои двадцать шесть, с дипломом филолога, пахнущим уже не свежей типографской краской, а пылью бесперспективности, она цеплялась за эту работу официантки как за спасательный круг. Официантка… когда-то ей грезились строки романов и запах библиотечной пыли, а теперь — запах жира с кухни и вечная вонь от мусорных баков в переулке за заведением. Всё это — чтобы платить за свою клетушку, комнату-студию в квартале Куарто Оджаро, месте, где надежды приходили умирать. Её родители, простые фермеры из знойной Калабрии, сами едва сводили концы с концами. Просить помощи было не только неудобно, но и попросту бесполезно.
В такие вечера, когда природа сходила с ума, в «Тихой Гавани» было пусто. Лишь пара отчаянных смельчаков, живших по соседству, забегали за порцией супа, чтобы согреться, и тут же исчезали в бушующей белизне. Владелец, синьор Манчини, толстый и вечно озабоченный, ушёл пораньше, сломя голову помчавшись в свой ухоженный, тёплый дом в престижном районе Порта Романа.
И Ариана осталась одна — вытирать столы, расставлять стулья, пересчитывать запасы под завывающий за дверью хор ветра. Было почти одиннадцать, когда она, наконец, щёлкнула выключателем, погрузив зал в темноту, и вышла в объятия разъярённой стихии. Холод ударил её по лицу с такой силой, что у неё потемнело в глазах. Это была не просто стужа, а осязаемая, живая субстанция, ненавидящая всё тёплое и дышащее. Снег лез в глаза, забивался в нос, мгновенно леденил ресницы, превращая их в хрупкие сосульки. Её тонкое осеннее пальто, купленное три года назад на блошином рынке за сущие гроши, не спасало ни на йоту, продуваемое насквозь, словно его и не было. Стоптанные, некогда удобные сапоги с каждым шагом вязли в снежной каше, предательски пропуская ледяную влагу, от которой немели пальцы.
Именно тогда, пробираясь с опущенной головой, словно путник, бредущий навстречу своей гибели, она увидела Её. Тёмную, неподвижную фигуру на скамейке прямо перед рестораном. Её очертания были почти полностью скрыты слоем снега, превратившим её в причудливую, забытую скульптуру, в памятник чужому отчаянию.
Сначала Ариана подумала, что это просто куча старого тряпья, выброшенного кем-то перед бурей. Но фигура вдруг слабо, едва заметно пошевелилась, и девушка с ледяным ужасом в душе поняла — перед ней человек. Живой, дышащий человек. Она бросилась вперед, увязая по колено в сугробах, сердце заколотилось в груди птицей, попавшей в капкан.
Это была пожилая женщина. Лет семидесяти, может, больше. Её лицо, прекрасное и величественное даже сейчас, было изборождено морщинами — глубокими траншеями, проложенными временем и безразличием. На ней было старенькое чёрное пальто, слишком лёгкое, слишком ветхое для этого убийственного холода. Ни перчаток, ни шарфа, ни шапки. Ничего.
Снег лежал на её седых, когда-то, наверное, роскошных волосах, собранных в небрежный пучок, на её согбенных, узких плечах, на узловатых, трясущихся руках, которые она судорожно сжимала и разжимала, пытаясь высечь хоть искру тепла. Но самое пронзительное — это были её глаза. Когда она подняла их на Ариану, та увидела глаза бледно-голубого, почти выцветшего акварельного цвета. И в этих глазах, на дне, словно на самом дне замерзающего колодца, ещё теплился крошечный, но упорный огонёк. В этих глазах жили достоинство, неподдельный, всепоглощающий стыд и такая покорность судьбе, что у Арианы сердце оборвалось и упало куда-то в ледяную бездну.
Фиолетовые, почти синие от холода губы старушки едва шевельнулись. Голос, пробивавшийся наружу, был тонок, хрупок и прозрачен, как летняя паутинка. Ариана, не раздумывая, опустилась перед ней на колени в снег, и ледяная влага мгновенно промочила её брюки, но она не чувствовала ничего, кроме острого, режущего жалости.
Она взяла руки женщины. Они были холодны, как мраморные плиты надгробий, безжизненны и страшны. Старушка посмотрела на молодое, полное тревоги и сострадания лицо перед собой, и что-то в её душе, долго сдерживаемое, надломилось с тихим хрустом. Молчаливые, тяжёлые слёзы потекли по её морщинистым, восковым щекам, почти мгновенно застывая в ледяные дорожки.
И история полилась, срывающаяся, прерывистая, вырывающаяся наружу вместе с последними силами. Она рассказала, что утром, когда ещё светило солнце, вышла за продуктами. Жила она неподалёку, в нескольких кварталах, в старой квартирке, где прошла вся её жизнь. Но, вернувшись, обнаружила дверь запечатанной холодным официальным знаком. Выселение. За долги. Гладкая бумага, приклеенная к дереву, стала её смертным приговором.
Она не платила за аренду шесть месяцев. Её сыновья, два её родных мальчика, давно перестали отвечать на её звонки, их телефоны были вечно недоступны. Соседи, к которым она в отчаянии стучалась, глядя на неё сквозь глазки, не открывали. Никто.
Социальные службы, последняя надежда униженных, были закрыты из-за непогоды. Денег на хостел, на чашку кофе, чтобы согреться, у неё не было. Не было никого. Абсолютно. Ариана слушала, и каждый её нерв, каждая жилка взывала к этой боли. Она знала это чувство — быть одной на всём белом свете, не иметь ни единой души, на которую можно опереться. После университета, когда она, зелёная и полная розовых грёз, приехала покорять Милан, ей приходилось рыдать ночами в своей каморке, спрашивая у потолка, правильный ли выбор она сделала. Но даже тогда… ей ведь не было семидесяти лет. Её никогда не вышвыривали из дома на улицу. Она никогда не чувствовала смертельного, костоломного холода, проникающего в самое нутро, выжигающего душу.
И, глядя на эту женщину, на эту бабушку, которой могла бы быть её собственная, Ариана почувствовала, как в ней шевельнулось что-то древнее, важное, идущее от самых истоков человечности. Перед ней лежал выбор кристальной, почти болезненной ясности.
Можно было, отводя глаза, пробормотать что-то о помощи, позвонить по какому-нибудь номеру, который всё равно не ответит, и уйти, утешая себя, что сделала всё, что могла. Но нет. Это была ложь. Она быстро, почти яростно сняла с себя свой тёплый, хоть и потрёпанный, шерстяной шарф и обмотала им одеревеневшую шею старушки. Сорвала с рук свои варежки и натянула их на ледяные, почти негнущиеся пальцы. Потом, мягко, но с железной решимостью, помогла ей подняться.
Старушка была легка, как пушинка, как высохшая былинка — годы, одиночество и, возможно, постоянное недоедание сделали своё чёрное дело. Ариана обняла её за хрупкую, почти детскую талию, взяв на себя всю её ношу. Они почти не разговаривали, медленно, как в тяжком сне, бредя сквозь разгулявшуюся стихию. Старушка, которую звали Лидия, опиралась на неё, и каждый её шаг давался с огромным трудом, словно она поднималась на Эверест. Двадцать минут пути до её студии показались вечностью, путешествием через адские круги Данте, только сделанные изо льда.
Ветер выл диким зверем, снег слепил глаза, превращая мир в молочную муть, холод пронизывал до самых костей, высасывая остатки сил. Но Ариана шла, переставляя онемевшие ноги, прижимая к себе это хрупкое, беззащитное тело, согревая его своим дыханием и жаром собственного сердца. Когда они наконец добрались до её дома, серого, обшарпанного, безнадёжного здания семидесятых годов постройки, Ариане пришлось практически нести Лидию на руках по лестнице.
Лифт, вечный символ её бедности, не работал уже несколько месяцев. Три пролёта. Каждая ступенька была как отдельное испытание, гора, которую нужно было покорить. На третьем этаже, дрожащими от усилия руками, Ариана открыла дверь в свою студию и ввела, почти втолкнула старушку внутрь. Пространство было крошечным, нищенским: односпальная кровать в углу, кухня, представлявшая собой лишь плиту и холодильник, стол с двумя разномастными стульями и ванная, в которой развернуться можно было с большим трудом.
Но здесь было тепло. Боже милостивый, здесь было тепло! Отопление, слава всем святым, работало, и в эту ночь её убогая квартирка стала самым роскошным убежищем, самым желанным местом на земле. Ариана усадила Лидию на единственное мягкое кресло, подаренное когда-то прежней хозяйкой.
Она сняла с неё промокшее, смердящее сыростью пальто, стоптанные, промёрзшие насквозь ботинки, тонкие мокрые носки. Накинула на её плечи свой самый тёплый, хоть и поношенный плед, поставила на плиту воду для чая — всё, что она могла предложить, вместе с парой сухих печений и куском чёрствого хлеба. Гостья молчала, погружённая в свой стыд и невероятность происходящего.
Она дрожала, её тело била крупная дрожь, зубы выстукивали дробь. Ариана приготовила самый горячий чай, какой только можно было пить, не обжигаясь, щедро насыпав в него сахара — для энергии. Вложила грубую керамическую чашку в её онемевшие руки, помогла поднести к губам.
Женщина пила маленькими, жадными глотками, закрыв глаза, и слёзы, теперь уже тёплые, текли по её щекам, оставляя чистые дорожки на грязной коже. После чая Ариана разогрела немного вчерашнего овощного супа, который скромно стоял в её холодильнике. Лидия ела медленно, с усилием, каждая ложка давалась ей как подвиг.
Только потом, когда краска жизни постепенно, миллиметр за миллиметром, вернулась на её щёки, а дрожь утихла, превратившись в лёгкую испарину, они наконец познакомились. Старушку звали Лидия Росси.
Ей было 74 года, она овдовела больше двадцати лет назад, а всю свою сознательную жизнь проработала воспитательницей в детском интернате. Её муж был ремесленником, краснодеревщиком, человеком с золотыми руками и такой же душой. У них было двое сыновей, Марко и Андреа, которые когда-то, давным-давно, уехали искать счастья за границу, в туманный Лондон. Или, по крайней мере, так они говорили.
На самом деле Лидия давно поняла горькую правду: её мальчики просто стёрли её из своей жизни. Стыдились её бедности, её старомодности, её старости. Последние годы она доживала, существовала на крошечную пенсию, которой едва хватало на аренду и самую дешёвую еду. Когда год назад её сразила тяжёлая болезнь, счета от докторов и лекарства съели все её скромные, отложенные на похороны сбережения. Она перестала платить за квартиру, наивно надеясь, что сыновья, узнав о её беде, наконец-то придут на помощь. Но её звонки уходили в пустоту, а письма возвращались обратно. И вот финал — она на улице, выброшенная на помойку, спасённая девушкой, которая никогда в жизни её не видела и не была ей обязана.
Ариана слушала, с огромным, давящим комом в горле. Потом и она рассказала о себе. О своей мечте, такой же хрупкой, как те зимние снежинки, — стать писательницей. О том, как суровая реальность большого города разбила её юношеские иллюзии о вдребезги. О том, как она работала по шестьдесят часов в неделю, чтобы просто не оказаться на улице, как эта женщина перед ней. О своей тоске по дому, по запаху полей и оливковых рощ, о своём одиночестве в этом каменном мешке.
Они разговаривали до глубокой ночи, две одинокие души, два островка, нашедшие друг друга в бушующем океане снежной бури. Потом пришло время спать. Ариана настояла, чтобы Лидия легла на её единственную кровать.
Сама же она устроилась в кресле, укрывшись вторым, тонким одеялом. Лидия слабо протестовала, но девушка была непреклонна, в её голосе звучали стальные нотки, не терпящие возражений. Она помогла старушке лечь, укрыла её всеми одеялами и пледами, что нашлись в студии, подложила под её голову свою собственную, любимую подушку. Лидия, устроившись на узкой, но такой желанной кровати, смотрела на облупившийся потолок, по которому бежали тени от фар редких машин. Слёзы снова навернулись на её глаза, но на этот раз — это были слёзы не только от горя. Они были от благодарности, от неверия, от смутной надежды, что в этом жестоком, холодном мире ещё может существовать такая безрассудная, такая чистая доброта. Перед тем как сомкнуть веки, она прошептала нечто, что Ариана, свернувшаяся калачиком в кресле, едва расслышала, но что навсегда отпечаталось в её памяти:
— Спасибо тебе, дитя моё. Ангелы тебя не оставят.
Ариана улыбнулась в темноте. Она давно перестала верить в ангелов и в справедливое воздаяние свыше — слишком уж жестокой и несправедливой была жизнь, которую она наблюдала каждый день. Хотя иногда, в самые трудные минуты, она всё же открывала свой потрёпанный блокнот и делала в нём пару набросков, пытаясь превратить эту жестокость в строки.
На следующее утро мир за окном был нереальным, застывшим, похожим на гигантскую черно-белую фотографию. Снегопад прекратился, оставив после себя сугробы метровой высоты, искрящиеся под редкими лучами зимнего солнца. Город всё ещё был парализован, затихший и беспомощный. За завтраком — тем же хлебом с джемом и крепким кофе — Лидия выглядела уже иначе. В её глазах, тех самых бледно-голубых, появилась жизнь, проблеск былого достоинства и тихой, сдержанной радости.
Днём Ариана, отогревшись и переодевшись в сухое, снова пешком отправилась на работу, оставив Лидию в тепле и безопасности своей квартиры. «Тихая Гавань» была почти пуста, в воздухе висела сонная тишина. За стойкой она механически мыла кружки, а её мысли были там, в студии, с той самой Лидией Росси. И вот, в самом конце её смены, когда солнце уже садилось, окрашивая снег в розовые тона, в дверь вошёл мужчина.
Ему было лет за сорок, может, чуть больше. Он был одет в длинное, дорогое пальто из кашемира, тёмного, как ночь, цвета, а его лицо, умное и выразительное, было отмечено печатью лёгкой усталости и сильного, неподдельного беспокойства.
— Чашку эспрессо, пожалуйста, — попросил он, и его взгляд, тёмный и проницательный, скользнул по пустующему залу. Потом он обратился к Ариане, и в его голосе прозвучала нота отчаянной надежды: — Простите за беспокойство, я ищу одну женщину. Лидию Росси. Вы не встречали её в этом районе? Пожилая синьора, семидесяти с лишним лет. Очень… очень дорогой мне человек.
Сердце Арианы сделало в груди резкий, болезненный кульбит. Она пристально, почти подозрительно посмотрела на незнакомца.
— А вы ей… кто? Родственник? — её голос прозвучал резче, чем она хотела.
Мужчина покачал головой, и в его глазах, таких тёмных и глубоких, мелькнула тень старой, неизбывной печали.
— Нет. К сожалению, нет. Я… я человек, которого она когда-то считала своим вторым сыном. Меня зовут Лоренцо. Лоренцо Висконти.
И он рассказал. Коротко, скупо, но за каждым словом стояла целая жизнь. Он вырос в сиротском приюте здесь, в Милане. Лидия много лет проработала там воспитательницей. Она была добра и справедлива ко всем детям, но к нему, к маленькому Лоренцо, прониклась особой, материнской теплотой. Она часто забирала его к себе домой на выходные, водила в парк, покупала мороженое, читала ему на ночь книги, сидя на краешке его кровати. У неё даже были мысли его усыновить, но затем трагически погиб её муж, и страх не справиться одной, оставить без внимания собственных двух сыновей-подростков, заставил её отказаться от этой затеи.
— Но я никогда её не забывал, — тихо, но очень чётко произнёс Лоренцо. — Ни на один день. Для меня она всегда оставалась самым тёплым, самым светлым воспоминанием из того холодного детства. Я стал журналистом, писателем, объездил полмира, но я всегда хотел её найти, отыскать. Недавно, через общих знакомых, я узнал, что у неё чёрная полоса, что её сыновья, Марко и Андреа, попросту бросили её. Я их знаю, иногда вижу в Лондоне, они делают вид, что не узнают меня, хотя в детстве мы ели за одним столом. У них своя жизнь, успешный бизнес, но, видимо, душа у них, простите, высохла. Я начал её искать, но выяснил только, что её выселили за долги. Соседи сказали, что вчера её видели где-то здесь, в этом районе… вот я и хожу, стучусь во все двери, заглядываю во все заведения.
Ариана больше не сомневалась. Не только его слова, но и само звучание его голоса, глубокая, неподдельная боль в глазах — всё кричало о правде.
— Она у меня, — тихо сказала она, и её собственный голос дрогнул. — Сейчас она в безопасности. Тёплая, накормленная, спит на моей кровати.
Час спустя Лоренцо Висконти стоял на пороге её убогой студии. Когда Лидия, услышав шаги, подняла на него глаза, она замерла, словно увидела призрак. Прошла секунда, другая, наполненная густым, почти осязаемым недоумением. Потом слёзы, настоящие, горячие, обжигающие, хлынули из её глаз водопадом.
— Лоренцо? Мой мальчик… Мой хороший… Это правда ты? — её голос сорвался на высокую, детскую ноту.
Она протянула к нему дрожащие, исхудавшие руки, и он, не сдерживаясь, не думая ни о чём, опустился перед ней на колени, как когда-то, двадцать лет назад, и обнял её, прижавшись лицом к её коленям.
— Я нашёл тебя, мама Лидия. Прости, что так долго. Прости за всё… — его могучие плечи содрогнулись от сдерживаемых рыданий.
Ариана наблюдала за этой сценой, стоя в дверях, и чувствовала, как по её щекам беззвучно текут слёзы. Это было самое прекрасное и самое горькое зрелище, которое она видела в своей жизни.
Позже, когда первые, самые бурные эмоции улеглись и все уселись за стол, Лоренцо повернулся к Ариане.
— Я не знаю, как благодарить вас, — сказал он ей, и каждое слово было наполнено такой искренней тяжестью, что не верить было невозможно. — Вы спасли не просто человека. Вы спасли мою память, мою совесть, моё детство. Скажите, чем я могу отплатить вам. Деньги? Новая работа? Квартира в приличном районе? Назовите anything.
Ариана решительно, почти сердито покачала головой.
— Нет. Пожалуйста, нет. Я не за награду это сделала. Я просто не могла поступить иначе. Я бы не смогла жить с собой, зная, что прошла мимо. Любой бы на моём месте…
— Не любой, — резко, перебивая её, проговорил Лоренцо. — Уверяю вас, совершенно не любой. Мир полон людей, которые проходят мимо. Но вы — нет. И я всё равно должен как-то отблагодарить вас. Я не могу этого не сделать.
Он долго, настойчиво уговаривал её, и наконец Ариана, сделав глубокий вдох, словно собираясь с духом перед прыжком в бездну, произнесла то, о чём боялась даже подумать. Этот разговор мог навсегда перевернуть её жизнь.
— Хорошо… Если вы действительно настаиваете… Вы — писатель. У меня… есть несколько рассказов. Они лежат в столе, пылятся. Я писала их ещё в университете, потом, когда приехала сюда, в Милан. Я всегда об этом мечтала, но… — она с горькой улыбкой обвела рукой свою бедную обстановку, — сейчас приходится просто выживать, а не мечтать. Я бы хотела… узнать ваше мнение. Только честное. Самого строгое.
Лоренцо внимательно посмотрел на неё, и в его глазах, ещё влажных от слёз, вспыхнул искренний, живой интерес, интерес мастера к потенциальному таланту.
— Покажите, — просто сказал он. И в этом слове была вся вселенная возможностей.
Он сделал для неё даже больше, чем она могла ожидать в своих самых смелых фантазиях. Он не просто прочёл её рассказы — он разобрал их по косточкам, как строгий, но абсолютно справедливый и бесконечно терпеливый наставник. Он указывал на слабые места, без лести хвалил удачные моменты, образы, метафоры, и сказал то, чего ей не хватало все эти годы, как глоток живительного воздуха в душной комнате: «У вас есть голос, Ариана. Настоящий, живой. Его нужно тренировать, шлифовать, но он есть. Это бесценно».
Лоренцо использовал свои обширные связи в издательском мире, чтобы устроить её на стажировку в одно из ведущих миланских издательств. Он же помог ей поступить на заочное отделение университета, найдя специальную льготную программу для повышения квалификации. Ариана вдруг, в одно мгновение, получила шанс, о котором уже почти не смела и мечтать, который закопала в самых дальних уголках своей души.
Между ними легко, ненавязчиво и очень естественно зародилась симпатия, которая с каждой их встречей — то в издательстве, где он появлялся якобы по своим делам, то за чашкой кофе в дорогих кафе, куда он приглашал её обсудить её новые наброски, то в гостях у Лидии, которая теперь жила в светлой, уютной квартирке, снятой для неё Лоренцо в спокойном районе, — незаметно, но неумолимо переросла во что-то большее, глубокое и трепетное. Лидия смотрела на них с тихой, мудрой улыбкой и часто намекала Ариане, когда они оставались наедине за вязанием, что не стоит бояться своего сердца, ведь оно — самый честный проводник.
Но Ариана сдерживала себя, запирала свои чувства в глухой, надёжный сундук. Она знала, что последние несколько лет Лоренцо часто работает в соавторстве с Изабеллой Фьерро, блестящей, невероятно эффектной и успешной писательницей. Ариана видела их фотографии вместе на страницах глянцевых литературных журналов и в соцсетях — они выглядели так идеально, так гармонично, что она была абсолютно уверена: между ними не только творческий союз. Как она, простая девушка с окраины, с руками, пахнущими моющим средством, может конкурировать с такой женщиной? Это казалось абсурдом.
Лоренцо, в свою очередь, смущала разница в возрасте — ему было за сорок, ей — всего двадцать шесть. Он видел в ней хрупкий, но сильный талант, чистую, только расправляющую крылья душу. «Она ищет во мне лишь наставника, учителя, а зачем ей уставший от жизни мужчина средних лет, обременённый грузом прошлого?» — убеждал он себя, наблюдая, как она смеётся, и чувствуя, как при этом сжимается его старое, израненное сердце.
Всё изменилось в один вечер, накануне его очередной, полугодовой командировки в Лондон. Они ужинали втроём — он, Ариана и Лидия — в той самой новой квартире Лидии. Было уютно, пахло домашней пастой и базиликом. После ужина Лидия, с хитрой, почти детской улыбкой, сославшись на усталость, ушла в свою комнату, оставив их одних на маленьком балконе с видом на засыпающий, усыпанный огнями город.
Воздух был напоен ночной прохладой и сладким ароматом цветущего где-то поблизости жасмина. И ещё он был густ от невысказанных слов, которые висели между ними тяжёлым, но прекрасным грузом.
— Завтра я уезжаю, — тихо сказал Лоренцо, опираясь на прохладные перила.
— Я знаю, — так же тихо ответила Ариана, глядя на бесконечную россыпь огней вдалеке.
— На полгода. Это очень долго.
Он повернулся к ней. В мягком свете, падавшем из гостиной, её лицо казалось бледным и невероятно прекрасным, словно высеченным из мрамора.
— Ариана, я должен сказать тебе кое-что, прежде чем уеду. Иначе я буду жалеть об этом все эти месяцы, каждый день, каждую секунду.
Она посмотрела на него, и её сердце забилось с такой бешеной силой, что она услышала его стук в ушах.
— Я… я знаю об Изабелле, — выпалила она, опережая его, желая прекратить эти мучения. — Я видела ваши фотографии. Я понимаю. Тебе не нужно ничего объяснять. Всё в порядке.
Лоренцо удивлённо поднял бровь, а потом тихо, счастливо рассмеялся.
— Изабелла? О, Господи… Изабелла — мой самый старый и преданный друг. И, прошу заметить, она безумно счастлива в браке с моим редактором уже десять лет и обожает своих трёх дочерей. Мы просто отличные творческие партнёры, и её муж — мой лучший друг.
Он сделал шаг вперёд, сократив расстояние между ними до нескольких сантиметров. Теперь она чувствовала исходящее от него тепло.
— Я хотел сказать совсем о другом. Я хотел сказать, что эти месяцы, что я знаю тебя, были… самыми светлыми и настоящими для меня за долгие-долгие годы. Ты поразила меня с первой же встречи — той ночью, в метель, — своей силой, своей добротой, а потом, когда я прочёл твои рассказы, я увидел и твой блестящий ум, и твою ранимую душу. Я откладывал этот разговор, потому что боялся. Боялся, что я слишком стар для тебя, что ты видишь во мне лишь благодетеля, учителя…
Ариана не дала ему договорить. Все её страхи, все глупые, надуманные сомнения развеялись в один миг, как дым на ветру. Она положила свою ладонь на его руку.
— Тогда я буду ждать, — прошептала она, и её голос дрожал от переполнявших её чувств. — Шесть долгих месяцев. И столько, сколько потребуется. Я буду здесь.
Он не сдержал широкую, сияющую улыбку, и в его глазах, таких взрослых и уставших, вспыхнул молодой, почти мальчишеский огонёк, который она видела впервые.
— Правда? — это было больше не утверждение, а вопрос, полный надежды и неверия в своё счастье.
Она кивнула, уже не стесняясь слёз, которые катились по её щекам и блестели в лунном свете.
— Правда.
Он взял её руку, и его пальцы, тёплые и сильные, мягко, но уверенно сомкнулись вокруг её запястья, словно заключая нерушимый договор.
— Тогда я обещаю тебе, что это будет самая короткая и самая плодотворная командировка в моей жизни. Я вернусь. Очень скоро.
Они стояли так, рука в руке, глядя на огни Милана, которые мерцали внизу, как миллионы далёких, но таких близких звёзд, зажигающихся в ночи, полной обещаний и надежды. Их личная буря, буря одиночества, непонимания и страха, наконец закончилась. И впереди, они чувствовали это каждой клеточкой своего существа, их ждала тихая, ясная, бесконечно солнечная погода.
