Медбрат многие годы самоотверженно ухаживал за пациенткой, находившейся в коме. Когда женщина пришла в себя, все вздрогнули
Тень одиночества была первым, что помнил Костя. Она была длиннее его детской кроватки в казенном доме, холоднее промозглых стен с облупившейся краской. Он не помнил ни материнских рук, ни отцовского смеха. Только смутный, словно подводный, образ женщины в светлом платье, который растворялся каждый раз, когда он пытался к нему прикоснуться памятью. В детский дом его привезли в двухлетнем возрасте — тихим, испуганным комочком, в кармашке курточки которого не нашлось даже клочка бумаги с именем. Его назвали Константином. Без отчества. Просто Костя.
Жизнь в приюте научила его не ждать манны небесной. Он вырос замкнутым, но не ожесточенным, с тихим, но несгибаемым стержнем внутри. Выпускной, пустой и формальный, сменился поступлением в медицинское училище. Это был не порыв души, а логичный выбор того, кто с детства хотел чинить сломанное, будь то старая игрушка или человеческая жизнь. Возможно, в глубине души теплилась наивная надежда — однажды помочь кому-то, кто тоже потерялся в этом мире, и таким странным образом найти и себя.
Красный диплом открыл ему дорогу в одно из отделений городской больницы. Спасать людей стало его тихой, личной религией. Он искал родственников через всевозможные службы годами, но тщетно. Казалось, он появился на свет из ниоткуда, и его прошлое было наглухо запечатано.
Жил он на самой окраине города, в убогой однушке, полученной от государства по достижении совершеннолетия. Соседи шептались, что раньше тут доживал свой век отпетый алкоголик, и квартира впитала в себя запахи безысходности и дешевого портвейна. Костя потратил несколько месяцев, чтобы выскоблить дочиста эти воспоминания: содрал вздувшиеся обои, отмыл многолетнюю копоть с окон, зашпаклевал дыры в стенах. На новую мебель денег не было — зарплаты младшего медперсонала хватало лишь на самое необходимое. Он спал на скрипящей раскладушке, а книги расставлял на полу, вдоль стены, в идеальном алфавитном порядке. Единственным уютом стали старенькие, но чистые занавески и подарок от бывшей воспитательницы детдома, бабы Ани, — потертое, но выстиранное с любовью постельное белье с ромашками. Плита с двумя конфорками казалась ему верхом блаженства — он мог варить себе кашу и греть молоко.
Первые месяцы на свободе от казенщины были самыми тяжелыми. Тишина в квартире звенела набатом. Возвращаясь ночью после двойной смены, он каждый раз с замиранием сердца слушал эту гнетущую тишину. Но однажды ее разорвал жалобный, тоненький писк. В углу под лестницей, на грязном матрасе, который кто-то выбросил, дрожал маленький серый комочек. Крошечный, испуганный котенок с двумя бездонными глазами-пуговицами. Костя принес его домой, отмыл, накормил вчерашней кашей. Он назвал ее Пуговкой. В его жизни появилось существо, которое его ждало. Которое безоговорочно его любило.
Однажды в отделение привезли девушку. Ее нашли местные бомжи у реки, под крутым глинистым обрывом, без сознания, почти без признаков жизни. Ее тело было переохлаждено, дыхание — поверхностным. Ее сразу определили в реанимацию. И с первой же минуты, как Костя помогал обрабатывать ее ссадины и ставить капельницы, его сердце сжалось от странной, пронзительной боли. Она была невероятно красивой, даже в синяках и бледности, с темными растрепанными волосами, рассыпавшимися по белой подушке. Ее тонкие, изящные руки лежали поверх одеяла, и ему страстно захотелось взять их в свои, чтобы согреть.
Но самое странное было не это. Странно было полное, оглушающее отсутствие информации о ней. Никто не звонил, не приезжал, не разыскивал. Полиция разводила руками: в базах данных девушек с такими приметами не числилось. Казалось, она, как и он, родилась из ниоткуда. Эта мысль родила в его душе болезненное, острое чувство родства.
Неравнодушные пациенты и горожане, тронутые ее историей, собрали немного денег. Медперсонал, видя самоотверженность Кости, тоже помогал, кто чем мог. Но этих средств катастрофически не хватало на хорошие препараты, на консультации светил. И тогда Костя принял решение. Он стал откладывать практически всю свою зарплату. Он экономил на еде, питаясь в больничной столовой и самыми дешевыми крупами, перестал ездить на общественном транспорте, предпочитая ходить пешком. Даже для Пуговки он покупал самый недорогой корм, ласково извиняясь перед ней. Все уходило на лечение. На ее лечение. На ту, чьего имени он не знал, но в чье пробуждение верил фанатично, как в единственную истину.
Прошли годы. Целое десятилетие. «Спящая красавица», как ее прозвали в больнице, не просыпалась. Но с Костей происходила удивительная метаморфоза. Он не просто ухаживал за ней. Он жил с ней. Его дежурства заканчивались, но его день — нет. Он приходил к ее кровати, читал ей вслух — сначала учебники по медицине, потом классику, потом стихи, которые сам открывал для себя. На блошином рынке он за копейки купил старый советский магнитофон и кассеты с классической музыкой. Он включал ей Чайковского и Вивальди, уверяя, что музыка будит душу, даже если разум спит.
Он рассказывал ей о своем дне, о капризной Пуговке, о первом снеге, о том, как распустились почки на деревьях в больничном дворе. Он изучил каждую родинку на ее лице, каждую ресничку. Он влюблялся в нее все сильнее с каждым днем. Эта любовь была странной, трагической и прекрасной. Он любил не реальную женщину, а ее образ, ее тихое присутствие, ее безмолвную тайну.
Коллеги сначала умилялись, потом жалели, а потом начали посмеиваться за его спиной.
— Чудной наш Костя, — качали головами санитарки. — Живет в сказке. Ждет, что хрустальный гроб расколется и принцесса оживет, чтобы тут же в него влюбиться.
— Да она же овощ, — грубо отрезал как-то новый анестезиолог. — Ты десять лет жизни на нее положил. На что? Она даже не знает, что ты есть.
Но Костя не слушал. Он верил. Он чувствовал ее. Ему иногда казалось, что ее пальцы чуть шевельнулись в ответ на его прикосновение, что ее дыхание меняет ритм, когда он говорит с ней особенно тепло. Все его сны были о ней. О том, как она открывает глаза и first thing видит его.
Однажды утром раздался телефонный звонок. Звонил главврач, его старый покровитель.
— Костя, привет. Слушай, тут такое дело. Тебя переводят в новую, очень перспективную клинику. Это проект моего лучшего друга, ему нужны именно такие, как ты — преданные, с горящими глазами. Соглашайся, не раздумывай. Это шаг вперед.
Сердце Кости упало. Уехать? Оставить ее? Но приказ есть приказ. В тот же день он приступил к новым обязанностям на другом конце города.
Каждая минута away from her была пыткой. Он мысленно представлял себе ее палату — тихую, пустую, лишенную теперь его рассказов и музыки. Несмотря на усталость и большую удаленность, он каждый день после смены мчался через весь город, чтобы провести у ее кровати хотя бы час. Если бы не необходимость кормить и гладеть преданно ждущую Пуговку, он бы оставался там ночевать в кресле.
И вот однажды, ворвавшись в палату на привычном скоростном взлете, он замер на пороге. Возле ее кровати стоял незнакомый мужчина в дорогом, идеально сидящем костюме. Он был красив, холен, но на его лице застыла маска холодной, почти хирургической концентрации. Его длинные, ухоженные пальцы с дорогими запонками уже касались трубки системы жизнеобеспечения, будто собираясь ее пережать.
В мозгу Кости что-то взорвалось. Без мысли, чисто на животном инстинкте, он рванулся вперед.
— Что вы делаете? Немедленно отойдите от пациентки! — его крик прозвучал хрипло и громко, сотрясая стерильную тишину палаты.
Мужчина резко обернулся. Его глаза, светлые и бездонные, как ледяные омуты, метнули в Костю молнию ненависти и презрения.
— Иди вон, щенок! Не мешай взрослым делам! — прошипел он, и его голос был скользким и ядовитым. — Все равно она уже не жилец. Пора заканчивать этот фарс.
Костя не думал. Он набросился на него, сбил с ног, загородив собой кровать с девушкой. Поднялась тревога, примчались охранники, вызванная дежурной медсестрой полиция.
Расследование показало чудовищное. Этот человек — ее муж. Богатая наследница из очень известной семьи, она вышла замуж по любви, ослепленная его charm и напором. Он же с самого начала видел в ней лишь кошелек. Заманив в лодку под предлогом романтической прогулки, он отвез ее на самую глубину, туда, где течение было сильным, и столкнул в воду, зная, что она не умеет плавать. Он уже почти оформил все наследство на себя, но ее тело так и не было найдено, что мешало ему получить все сразу. И вот, спустя годы, он выследил ее. Пробравшись в больницу под видом волонтера из благотворительного фонда, он пришел завершить начатое. Ему нужно было, чтобы она наконец-то «не выдержала многолетней комы». Ему помешал какой-то никчемный, безродный медбрат.
Теперь его ждали не миллионы, а долгие годы в тюрьме.
Костя, не раздумывая, попросил руководство перевести его обратно. Теперь он оставался с ней днями напролет. Его рассказы стали другими — в них появилась надежда, злость прошла, осталась только нежность. И вот, в один из вечеров, когда он, сидя на стуле, вслух читал «Анну Каренину», его взгляд поймал едва заметное движение. Он замер, не веря своим глазам. Его собственное сердце остановилось. Ее палец… ее указательный палец дрогнул. Потом еще раз. Медленно, преодолевая тяжесть десятилетнего сна, ее веки задрожали и начали приподниматься.
Их взгляды встретились. Два темных, мутных от долгого забытья озера смотрели на него. В них не было страха. Только глубокая, бездонная усталость и… узнавание? Ее губы шевельнулись, и тихий, скрипучий, похожий на шорох осенних листьев шепот коснулся его слуха:
— Я… так рада… видеть тебя здесь снова. Я всегда… слышала тебя. Спасибо… что не оставил меня. Никогда.
Это были не просто слова. Это было рождение нового мира. Их мира.
Реабилитация заняла еще почти год. Костя был с ней каждую секунду. Он учил ее заново ходить, есть, говорить. И все это время они говорили. Говорили без конца. Она рассказала ему всю свою жизнь, а он — свою. Они плакали и смеялись, и ее первым осознанным, полноценным желанием было познакомиться с Пуговкой.
В день ее выписки, когда они вышли из больницы hand in hand, и слепящее солнце ударило им в лица, Костя остановился. Он достал из кармана маленькую коробочку. В ней не было дорогого кольца — только скромное, но изящное серебряное колечко с крошечным сапфиром — цветом ее глаз, которые теперь сияли, глядя на него.
— Выходи за меня, — сказал он, не спрашивая, а умоляя, веря и боясь одновременно. — Давай никогда не расставаться. Ни на минуту.
Слезы брызнули из ее глаз, но это были слезы безграничного, всепоглощающего счастья. Она кивнула, не в силах вымолвить и слова, и надела кольцо на свой палец, все еще слабый и тонкий.
Они сыграли свадьбу в больничном саду, пригласив всех, кто был с ними все эти долгие годы: врачей, медсестер, санитарок, бабу Аню и, конечно, главного талисмана — Пуговку, с бантом на шее. Их любовь, рожденная в тишине палаты интенсивной терапии, выкованная в испытаниях и выстраданная в десятилетии молчаливого ожидания, была прочнее стали и ярче самого яркого солнца. Они нашли друг друга на обломках своих одиноких вселенных и собрали новый,perfect world, где не было места одиночеству. Они, двое потерянных и найденных, наконец-то обрели свой дом. Взгляды друг друга. И тихое, довольное мурлыканье у их ног.
