«Скорая помощь приходит по двум номерам: 103 и… оттуда». Исповедь фельдшера, который вытаскивал людей с того света с помощью тех, кто уже по ту сторону.
Темнота той ночи до сих пор преследует меня. Не просто темнота — она была живой. Словно сама зима затаила дыхание, а снег, падающий с неба хлопьями пепла, глушил звуки мира, оставляя только стук моего сердца. Я шла по заснеженной тропе, сжимая в руках фельдшерскую укладку, и каждый шаг будто ввинчивался в память. Тогда я ещё не знала, что через двадцать минут моя жизнь повиснет на волоске, а спасение придет из того, что не должно существовать в реальности.
Меня зовут Алина. Я уже десять лет работаю фельдшером на скорой помощи в маленьком райцентре, где снег зимой ложится гробовым покровом, а летом пыль напоминает о том, что здесь даже время устало. Наша станция — это старые стены, поломанные рации и вечная нехватка кадров. Мы выезжаем в деревни по одному, с водителем, потому что других вариантов нет. Зарплата — смешная, но я осталась. Не ради денег. После того как год назад похоронила деда, а за ним, не пережив горя, — бабушку, я поняла: здесь, среди этих дорог и полей, я чувствую их ближе всего.
Именно поэтому, когда в три часа ночи раздался вызов на улицу Липовую — ту самую, что ведет прямо к кладбищу, где покоятся мои старшие, — я не колебалась. «Дед, баб, я к вам», — прошептала, застегивая куртку.
Водитель Василий Петрович, седой, как этот снег, молча кивнул, заведя машину. На улице было тихо. Так тихо, что слышалось, как хрустит под ногами снег — будто кто-то жует стекло. Луна спряталась за тучами, но снег отражал слабый свет, превращая мир в серебряный лабиринт. До дома оставалось метров тридцать, когда из темноты вышел он.
Парень лет двадцати, без куртки, в одной футболке, облепленной инеем. Глаза — черные провалы, руки дрожат.
— Здравствуйте! — выдохнул он, будто боясь, что его голос разбудит мертвых. — Я вызывал. Другу плохо… Давайте, я ваш чемодан понесу!
Я отдала укладку, не думая. В таких случаях не думаешь — бежишь к пациенту. Но уже тогда, глядя, как он сжимает ручку чемодана так, что костяшки белеют, в животе шевельнулось что-то холодное. «Не то», — мелькнуло в голове.
Дверь в дом не открывалась. Парень стучал, звал, но из-за стекла не доносилось ни звука. Потом вдруг сказал:
— Он, наверное, к соседям пополз… Пойдемте ко мне!
Квартира со двора. Дверь приоткрыта. Внутри — темнота и запах гнилых яблок. Из коридора донесся стон.
— Скорая помощь! — крикнула я, но голос дрогнул.
В полумраке на полу корчился второй парень. «Живот… рвется изнутри…» — хрипел он, сжимаясь в комок. Я попросила провожатого уйти, но он остался: «Вдруг нести придется…»
Когда он щелкнул выключателем, и свет не загорелся, я поняла: это ловушка.
Он бросился на меня с такой силой, что я ударилась спиной о стену. Руки — ледяные, но хватка — железная. «И зачем ты сюда пришла, сладкая?» — шептал он, впиваясь пальцами в горло. Я пыталась кричать, но его ладонь зажала рот. Второй, «больной», рванул к укладке. «Нашел!» — заорал он, выхватив ампулу с морфином.
И тут раздался голос.
Не крик, не шум — просто голос, спокойный, как будто он всегда был здесь:
— Я так и знал, что здесь нужен.
Нападавший отлетел от меня, словно его ударила невидимая сила. Я упала на колени, задыхаясь, и увидела его.
Высокий мужчина в легкой летней рубашке, расстегнутой на груди. Кудрявые светлые волосы, будто подсвеченные луной. Глаза — зеленые, как весенние листья в полдень. Он поднял нападавшего одной рукой и швырнул его в стену. Не раз, не два — раз за разом, как тряпичную куклу. Удары грохотали, как выстрелы. Второй парень, пытавшийся сбежать, рухнул в коридоре, ударившись головой о шкаф.
— Пульс есть! — крикнула я, проверяя его. Жив.
Спаситель обернулся. Улыбнулся. Не как герой, а как знакомый.
— В нашей стране легко из защитника стать обвиняемым, — выдохнула я, собирая укладку. — Уходим!
— Это мне не грозит, — ответил он, и в его голосе не было ни тени страха.
Он взял меня за руку. Не грубо — бережно, как ведут ребенка. На улице, пока мы шли к машине, я спросила:
— Вы… откуда?
— Не местный. Прогуляться вышел. Увидел «Скорую» — понял: нужно.
Я молчала. Зима. Три часа ночи. Человек в летней одежде, без следов на снегу. «Допустим», — подумала я, но сердце билось так, будто хотело вырваться.
У машины он поставил укладку, помог мне сесть. Я выскочила, чтобы спросить имя, но… его не было. Ни следов, ни тени. Только снег, гладкий, как лед.
— Василий Петрович! — закричала я. — Кто меня провожал?!
— Ты одна пришла, Алина, — покачал головой водитель. — Может, замерзла?
Он включил фары. В их свете я увидела: мои следы — туда и обратно. И ничего больше.
— Твой спаситель, наверное, по воздуху летает? — хмыкнул Василий Петрович.
Я не ответила. В тот момент я знала.
Это был не человек.
Это был он.
Дед.
Потому что в день похорон, когда я стояла у могилы, держа в руках его старую кепку, мне приснился сон. Он стоял молодым, в той самой рубашке, которую носил в моем детстве, и говорил: «Не бойся темноты, Алинка. Я всегда рядом».
Я не верила в ангелов. Но когда спустя год, на том же кладбище, разбушевавшаяся собака вцепилась мне в руку, и вдруг отпрыгнула, словно ее ударило током… я почувствовала его ладонь на своем плече. Теплую. Знакомую.
Той ночью, возвращаясь домой, я смотрела в окно на бегущий мимо снег и шептала:
— Спасибо, дед. Я тебя люблю.
И тогда, на секунду, ветер стих. А на стекле проступил след — отпечаток мужской ладони, будто кто-то провел пальцем сквозь время.
Теперь, когда страшно, я смотрю на снег. И жду.
Потому что знаю: он всегда придет.
Даже если его следов не будет.
