Забирайте УВАЛЬНЯ! — Ваш сыночка уже три года не слазит с моей шеи! Всё! Хватит! Принимайте эстафету, раз он для вас такой отличный!
— Что ты делаешь? — раздался из спальни голос Павла, хриплый ото сна и раздражения. В нём не было тревоги — только ленивое недовольство человека, которого вырвали из утренней дрёмы посторонним шумом.
Марина не ответила. Она продолжала собирать вещи — механически, чётко, как будто выполняла давно запланированную операцию. Его любимая растянутая футболка с логотипом давно забытой группы — та, в которой он спал и бродил по квартире — была смята и брошена в раскрытую спортивную сумку, лежащую посреди коридора. Следом туда же полетели три пары носков, выуженных из-под дивана, и джинсы с поношенными коленями. Её движения были резкими, но не вспышкой гнева — это была работа. Холодная, методичная работа, будто она вскрывала тело давно умерших чувств.
Павел появился в проёме, прищурившись от света. Небритый, в одних трусах, с выражением обиженного младенца на лице — тем самым, что раньше казалось Марине трогательным, а теперь вызывало лишь ледяную усталость.
— Я тебя спрашиваю, что происходит? Решила уборку устроить? Да успокойся, чего ты так завелась?
— Я не завелась, Паша. Я закончила, — сказала она, не отрываясь от шкафа. Её голос был ровным, пустым, как эхо в пустом зале. Она распахнула дверцу, срывая с вешалок рубашки — одну за другой — и бросая их в сумку, будто тряпки.
Он замер. Медленно, как будто мысль пробиралась сквозь туман, до него начало доходить. Его лицо из сонного стало растерянным.
— Что значит «закончила»? О чём ты?
Марина наконец повернулась к нему. Взгляд её был холодным, оценочным — без любви, без жалости, без ненависти. Только усталое презрение, словно она смотрела на застарелое пятно, которое давно пора было вывести.
— Обо всём, Паша. Обо всём. О твоих «поисках себя», о твоих «стартапах», которые разваливаются, не начавшись. О твоём «вот-вот всё изменится», которое я слышу уже тысячу раз. Я закончила быть кормильцем твоего вечного отпуска.
Он попытался улыбнуться — криво, неуверенно. Сделал шаг вперёд, протянул руку, как будто собирался обнять, включить своё любимое оружие — обаяние несостоявшегося гения.
— Марин, да ты просто устала. Давай я сделаю тебе кофе, посидим, поговорим…
— Не надо мне твоего кофе, — оборвала она, отступая и выставляя руку, как щит. — Ты даже турку с плиты вовремя снять не можешь. А всё остальное — лежать на моём диване, играть в приставку и жаловаться, что мир тебя недооценивает.
Её слова попали точно в цель. Он дёрнулся, как от пощёчины.
— Это неправда! Я как раз работал над новым проектом…
— Над седьмым уровнем? — её голос был пропитан сарказмом. — Я видела твой «проект» вчера в два ночи. Ты был полностью погружён. А теперь слушай.
Она подошла вплотную. Он инстинктивно съёжился.
Марина схватила набитую сумку, чуть не потеряв равновесие от тяжести, и впихнула её ему в руки. Потом вернулась, взяла его кроссовки с полки и бросила к ногам.
— Одевайся. Дам денег на такси — до мамы доедешь с комфортом. Она тебя ждёт. Она всегда ждёт. Она-то точно верит, что ты гений, просто не признанный.
Он стоял посреди коридора, держа в руках сумку с остатками своей прежней жизни. Его лицо было пустым — он не мог осознать, что происходит. Он смотрел на Марину, как на чужую. Как будто его покорная кошка вдруг встала на задние лапы, выдала ему счёт за три года проживания и велела идти прочь. Марина молча наблюдала, как он неуклюже натягивает кроссовки. Потом достала из кошелька несколько купюр и сунула ему в карман рубашки, которую он успел накинуть. Этот жест — спокойный, почти бесстрастный — был последним ударом. Не муж, а иждивенец, которому выдали подъёмные.
Неделя тишины. Для Марины это была не просто отсутствие звуков. Это было ощущение — как будто воздух стал легче, чище, без привкуса чужой лени и застоялого кофе. Исчезли джойстик на кухонном столе, крошки на диване, журналы с загнутыми страницами. Впервые за три года она дышала свободно. Купила дорогие зёрна, которые раньше казались роскошью, и теперь каждое утро с наслаждением молола их вручную, savouring момент.
В субботу, ровно в полдень, раздался звонок. Короткий, настойчивый — чужой, как будто из прошлой жизни. Марина знала, кто за дверью. Она спокойно отложила книгу, сделала глоток кофе и пошла открывать.
На пороге стояла Людмила Петровна. Не плачущая, не злая. Она была воплощением снисходительной скорби — в лучшем пальто, с аккуратно повязанным платком, с выражением лица, отрепетированным перед зеркалом. В руках — контейнер с котлетами, от которых пахло жареным луком.
— Здравствуй, Мариночка. Я тут мимо проходила, в магазин… Нажарила котлет, Пашенька их любит. Думала, и тебе принести — ты ведь, наверное, совсем одна замоталась.
Ложь была настолько прозрачной, что Марина едва сдержала улыбку. «Мимо проходила» — от её дома до ближайшего магазина — три остановки в обратную сторону. Молча она отступила, пропуская свекровь.
— Проходите, Людмила Петровна. Раздевайтесь.
На кухне, сверкающей чистотой, свекровь огляделась с плохо скрываемым недоумением. Она ожидала хаос, следы одиночества, признаки краха. Вместо этого — порядок, уют, новая кофемолка. Это не вписывалось в сценарий. Она поставила контейнер на стол, как флаг перемирия, скрывающий войну.
— Садись, Мариночка, поговорим, — начала она, устраиваясь как судья. — Я пришла не как мать, а как женщина к женщине. Семья — это лодка. Бывают штормы. Главное — грести вместе. А ты взяла и бросила весло.
Марина молча налила чай, поставила чашку перед гостьей. Её спокойствие, её хозяйственные движения раздражали Людмилу Петровну — как скрип по стеклу. Она привыкла видеть Марину уставшей или злой. А эта — холодная, собранная, уверенная — была чужой.
— Пашенька очень страдает, — продолжила свекровь. — Он добрый мальчик, просто потерялся. Талантливый, но растерянный. Ему нужна поддержка, женская мудрость. Ты ведь умная, должна понимать.
Каждое слово было пропитано фальшивым сочувствием. Образ ранимого гения, которого надо простить и вдохновить. Марина сделала глоток, посмотрела прямо.
— Людмила Петровна, — сказала она тихо, но чётко, — этот ваш «поиск себя» стоит мне трёх лет жизни и половины зарплаты каждый месяц. Это не кризис. Это паразитизм.
— Ну и что? Вы же семья! Должны держаться вместе! Особенно ты — ведь он твой муж!
— Он мой бывший муж, — поправила Марина. — И ваш сын. Так что котлеты вы принесли по адресу. Ему они теперь нужны больше. У вас.
Контейнер с котлетами стоял на чистом столе — как артефакт из другой, давно закончившейся жизни. Маска мудрости на лице Людмилы Петровны треснула. Глаза стали жёсткими, голос — резким.
— Паразитизм? — переспросила она, и в её словах больше не было ни капли сладости. — А я называю это кризисом. Творческим кризисом мужчины, которого женщина не смогла понять и поддержать!
Она мгновенно перестроилась. Уговоры не сработали — значит, в бой идёт тяжёлая артиллерия: чувство вины. Но она не учла главного — у Марины к такого рода обстрелам уже давно выработался иммунитет. Три года жизни с её сыном — это был не просто брак, это была вакцинация от жалости и вины.
Марина усмехнулась. Открыто, почти с насмешкой. Она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и превратилась в зрителя, которому наконец-то показывают интересное, пусть и отвратительное, представление.
— Поддержать? — повторила она. — Людмила Петровна, я его поддерживала. Все эти три года. Финансово — когда он «в поиске инвесторов» лежал на диване. Морально — когда я слушала его монологи о том, что весь мир состоит из посредственностей, не способных оценить его гений. Даже физически — когда таскала продукты, потому что у него была «депрессия» и «не было сил». Моя поддержка исчерпана. Бак пуст.
Свекровь резко вскочила. Её маска снисходительной мудрости треснула и осыпалась. Теперь она нависала над столом, упершись в него костяшками пальцев, как будто собиралась перепрыгнуть через него.
— Да ты вообще понимаешь, что ты делаешь?! Ты думаешь, с ним легко жить? А я, я-то как теперь?!
И тогда началось. То, чего Марина ждала. То, ради чего стоило пережить этот визит. Людмила Петровна, не сдержавшись, начала жаловаться — на своего собственного сына.
— Он за три дня сожрал всю мою зимнюю заморозку! Всю! Ходит, как барин, требует, чтобы я каждый день готовила по-новому! Ночью сидит за приставкой, свет горит — мне не спится! Говорит, что интернет у меня медленный, будто он тут стартап запускает! А какой стартап? Он из комнаты не выходит! Сварила ему борщ — воротит нос: «У Марины вкуснее было»!
Она выплёвывала всё это на одном дыхании, и в её словах было столько искреннего возмущения, что Марина не смогла сдержать тихий смех. Не весёлый. Смех человека, который вышел на свободу и слушает, как новый тюремщик жалуется на того же заключённого, которого он сам когда-то вырастил.
— А вы как думали? — спросила она, вытирая слезу, выступившую от смеха. — Вы получили именно то, что сами и вырастили. Тридцать восемь лет вы его берегли, как хрупкий цветок. Каждое «Пашенька устал», каждое «Пашеньку обидели», каждое «он особенный» — это был кирпич в фундамент этого человека. Вы же сами говорили мне, что я его плохо кормлю, что он у меня голодает. Теперь у вас есть шанс доказать, что вы — лучше хозяйка. Наслаждайтесь.
Людмила Петровна замерла, тяжело дыша. Она поняла: проиграла. Её жалобы не вызвали сочувствия. Они вызвали злорадное удовлетворение. Это было хуже, чем ненависть. Она сама, своими словами, подтвердила правоту той, которую хотела сломить.
— Ты… ты его сломала! — выдохнула она, переходя к последнему, отчаянному обвинению. — Он был другим! Ты его не ценила, не вдохновляла! Ты сделала из него этого… этого…
— Я? — Марина тоже встала. Теперь они стояли друг против друга, как два боксёра, разделённые только столом. — Я не внушала ему, что работа — для простых смертных, а он — избранный. Я не платила ему «карманные» в тридцать пять лет. И не звонила ему каждые два часа с вопросом «Сыночек, ты поел?». Вы его вырастили. Вы его и получили. Принимайте эстафету, Людмила Петровна. Я свой забег закончила. А теперь — развод. И новая жизнь. В ней нет места ни вашему сыну, ни вам.
Она обошла стол, подошла к двери и распахнула её — не грубо, не агрессивно. Просто открыла. Как будто говорила: «Выход — там. Ваше место — снаружи».
— У меня впереди много дел. И ни одно из них вас не касается. Заберите котлеты. У Павла, кажется, на них аллергия на «мамину заботу».
Прошли ещё несколько дней. Дней абсолютной тишины, почти осязаемой пустоты, которую Марина впитывала, как вода в засохшую землю. Она возвращалась домой не в чужое пространство, наполненное напряжением, а в своё — тихое, чистое, своё. Больше не нужно было напрягаться, открывая дверь. Больше не было ожидания сцены, упрёков, тяжёлого молчания. Воздух был просто воздухом. И это было счастьем.
В пятницу вечером, поднимаясь на свой этаж, она увидела их. У самой её двери, как два изгнанника у ворот рая. Людмила Петровна и рядом — Павел. Последний ход. «Живой укор». Он стоял, помятый, с глазами побитой собаки, в той самой рубашке, в которой уходил. Он был живым воплощением отчаяния — не потому что скучал по ней, а потому что потерял удобную жизнь.
Марина остановилась в паре шагов. Ни удивления, ни гнева. Только холодная, почти клиническая брезгливость. Они были жалки. Два взрослых человека, разыгрывающих позорный спектакль на лестничной клетке.
— Мы должны поговорить! — начала Людмила Петровна, уже не просительно, а требовательно. Уговоры кончились — наступала агрессия. — Ты не можешь так просто разрушить его жизнь!
Одновременно заговорил и Павел — тихо, жалко, срывающимся голосом:
— Марин… я всё понял. Правда. Я был неправ. Давай начнём сначала. Я исправлюсь…
Их голоса слились в убогий дуэт — мать требует, сын кается. Один и тот же мотив: вернуть комфорт. Вернуть кормушку.
Марина молчала, давая им выговориться. Её взгляд был прикован к Павлу. Она смотрела на него, как учёный на редкий, но отвратительный образец. Ни капли жалости. Только осознание масштаба своей ошибки.
Когда они замолчали, ожидая слёз, упрёков, криков, она заговорила. Спокойно, ровно, без тени эмоций. И говорила не свекрови. Говорила ему.
— Исправишься? Паша, ты не можешь исправиться. Потому что сначала нужно быть кем-то. А ты — ничто. Пустота. У тебя нет ни целей, ни воли, ни ответственности. Ты — функция. Функция потребления. Ты потреблял моё время, мои деньги, моё терпение. Теперь ты потребляешь пенсию своей матери.
Каждое слово — как скальпель. Точный, хирургический разрез.
— Ты говоришь, что «всё понял». Что именно? Что бесплатная еда и крыша исчезают, когда перестаёшь нравиться? Что кто-то должен работать, пока ты сидишь в приставке? Это и есть твоя «просветлённость»? Нет, Паша. Ты не понял. Ты просто понял, что у мамы не так удобно, как у меня. У неё суп хуже, интернет медленнее. Вот и вся глубина твоего раскаяния.
Его лицо изменилось. Жалость сменилась обидой, обида — злобой. Он не ожидал такого. Он ждал слёз, истерики, на которые можно было бы сыграть. А не этот холодный, беспощадный диагноз.
Людмила Петровна, впрочем, не сдавалась.
— Как ты смеешь так с ним говорить?! — взвизгнула она.
Марина повернулась к ней. Взгляд — лёд.
— А вы молчите. Вы уже всё сказали. Вы — автор этого шедевра. Ваше главное достижение. Вы боялись, что он станет самостоятельным и уйдёт. Можете радоваться — ваш страх не оправдался. Он никогда от вас не уйдёт. Потому что не может. Он ваш крест, который вы сами выстругали, а теперь пытались повесить на меня. Не получилось.
Она шагнула вперёд. Они инстинктивно отступили.
Марина вставила ключ, повернула, открыла дверь.
— Теперь вы навсегда связаны. Мать и её взрослый провал. Его беспомощность — ваша заслуга. Его лень — ваша работа. Вы будете кормить его до самой смерти. Стирать за ним, слушать нытьё. Потому что больше некому. Вы его создали. Вам его и донашивать. Приятного вам будущего.
Она вошла, не оглянувшись. Закрыла дверь. Щёлкнул замок — чётко, окончательно.
На лестничной клетке, в тусклом свете, остались двое. Мать и сын. Наедине. С тем, кого они сами сделали. Наедине — навсегда.
