ДНК тест показал, что я десять лет воспитывал не своего ребенка
Послушай, я никогда не предполагал, что окажусь в подобной ситуации. Даже в самых фантастических грёзах не мог вообразить. Но судьба, видимо, способна удивлять так, что любые телесериалы меркнут. А всё началось, когда у моего сына — ну, как выяснилось позже, «сына» в кавычках — в одиннадцать лет начали отказывать почки. Сначала я даже не поверил: пацан ведь крепкий рос, здоровый, ну какие проблемы с почками? Но тут медики объявили: «Требуется пересадка. Немедленно».
— Какая пересадка? — я тогда прямо в кабинете у нефролога, помню, чуть не грохнулся с кресла. — Вы что, шутите?
— К сожалению, это диагноз, — доктор излагал всё таким отстранённо-спокойным тоном, что меня аж передёрнуло. — Необходимо найти донора, это единственный шанс.
Ну, искать донора — как искать? Я же отец, родная кровь. Естественно, я заявил: «Берите мою почку, без разговоров». Мне провели кучу анализов, и в рамках этой подготовки выполнили ДНК-тест, чтобы определить уровень совместимости. Да, я смутно понимал, что есть там необходимые медицинские процедуры. Но что меня ожидает, даже и не подозревал. Через неделю, когда мы пришли с женой за результатами, врач появился с таким выражением лица, будто готовился исповедоваться перед нами.
— Виктор Михайлович, вы с ребёнком… э-э… у вас нет генетической связи. Я не знаю, как вам это сказать, но по результатам анализов совместимость минимальна.
Я стоял, смотрел то на него, то на жену. И вдруг меня будто током пронзило: «А что значит — нет генетической связи?» Тут жена начинает заливаться слезами, бормочет что-то вроде: «Это какая-то ошибка, перепроверьте ещё раз!» Но я-то уже понял по её глазам всё.
— Подождите, вы хотите сказать, что это не мой ребёнок? — спрашиваю у врача заторможенно, как дурак.
— Я не могу судить о том, кто отец, — лепечет доктор, явно чувствуя себя некомфортно. — Но по анализам вы с ребёнком не являетесь биологическими родственниками.
Вот тут у меня земля ушла из-под ног. Я, тридцатишестилетний мужик, десять лет растил пацана, считал его своим сыном, строил его будущее, а оказывается — это не моя кровь. Да вообще, это что? Я сразу, естественно, уставился взглядом на жену, Катю. Мол, объясни! Она чуть ли не теряла сознание, а я кипел, как паровой котёл.
В коридоре больницы, все эти люди, ожидающие приём, оборачиваются, а мне плевать. Мне хотелось разорвать эту ложь в клочья, и одновременно я понимал, что ребёнок-то болеет, ему помощь нужна. Но и меня будто ножом в сердце пырнули.
— Объясни, что происходит? — шипел я на Катю, когда мы отошли в сторону.
— Витя, это было один раз… Понимаешь, я… тогда ещё, мы только поженились… была одна глупая ошибка, я думала, что беременна от тебя, и…
Она разрыдалась. И знаешь, раньше я бы, может, пожалел, обнял. Но тогда я чувствовал, что меня просто подменили. Все мои планы, все те десять лет, когда я с ним гулял, учил читать, каждый вечер делал уроки, водил на хоккей, а потом домой приносил эти крошечные шоколадки за его успехи — всё пошло прахом.
Я вспомнил, как впервые услышал слово «папа» от него. Как в роддоме бегал за медсёстрами с тортиками. Как, чёрт возьми, радовался, что вот он, мой наследник. И тут выясняется, что я просто дурак, слепо веривший женщине, которая…
Конечно, мы тогда с Катей натурально разругались прямо в той больничной приёмной.
— Как ты могла? — кричал я, совсем не заботясь о том, кто нас слышит. — Целых десять лет врать? Неужели тебе ни разу не было стыдно?
— Я боялась всё испортить, думала, это никогда не всплывёт… Я не знала, как признаться…
Её голос дрожал, и я видел, как она меняется в лице, но меня это не останавливало. Я ждал от неё хоть каких-то слов, оправданий, попытки объяснить, кто настоящий отец. Но внятных ответов не последовало, только рыдания и: «Прости, прости, я не хотела, чтобы так получилось!»
Потом появился врач, попросил нас не мешать работе отделения, предложил поговорить в более спокойной обстановке. Но куда там — у меня внутри всё кипело. Я даже на жену смотреть не мог.
Тут мне и моя позиция стала ясна: какое бы ни было предательство, мальчишка сейчас на грани, ему нужна почка. Да, я не биологический отец. Но он-то ведь считает меня отцом. И дело не только в том, что я его вырастил — у нас ведь настоящие отношения: он меня «папой» зовёт, доверяет, радуется, когда я прихожу. Как мне сказать ему: «Слушай, вообще-то я не твой батя»? То есть юридически я отец, в свидетельстве о рождении — всё как положено. Но по факту теперь выяснилось, что мы не кровные родственники.
В тот вечер мы вернулись домой в полном молчании. Сын, Максим, подбежал ко мне: «Пап, ну что врачи сказали, меня вылечат?» Я смотрю на него, и слёзы подступают. Осознаю, что мы вообще не похожи внешне (на что я никогда не обращал внимания: ну мало ли, бывают дети в мать, дедушку). А теперь это знание режет мне глаза. Но я ничего не произнёс, просто обнял его со словами: «Всё будет отлично».
Катя была раздавлена чувством вины, но я к ней вообще не мог прикоснуться, между нами встало что-то необратимое. Поздно вечером, когда Максим заснул, начался второй этап выяснений.
— Рассказывай всё, — произнёс я, даже не присаживаясь, — я хочу знать: кто этот… этот… биологический отец Макса?
— Я не помню… — еле вымолвила она. — Это случилось однажды на корпоративе… я перебрала… всё как в тумане… потом беременность, и я решила, что это твой ребёнок, прости… Прости? Да как тут простить? Но, как ни удивительно, мне уже тогда было почти безразлично, кто именно этот «генетический донор». Может, какой-то случайный мужик, которого мы никогда не найдём. Вопрос-то в другом: что делать с пересадкой? Нужно было искать подходящего донора. И, конечно, Максим — он действительно на грани.
Мы начали лихорадочно рыться в интернете, обзванивать все клиники, выяснять, есть ли возможность подобрать неродственную почку. Очередь на трансплантацию огромная, а время утекает. В один из вечеров я совсем потерял контроль, запустил тарелку об стену. В квартиру приехала тёща — думала, всё уладить.
— Витя, я тебя умоляю, он ведь всё равно твой сын, пусть и не кровный, разве сердце не подсказывает помочь? — причитала она, сидя на кухне и нервно комкая тряпку.
— А почему я должен нести ответственность за ошибки вашей дочери? Вы хоть понимаете, каково мне, когда я узнаю, что десять лет был просто… обманут? Но самое страшное — я-то не перестал любить Макса. Это даже не обсуждается. Он ничего не знал, да и не виноват в маминой выходке. Мальчик ведь и правда считал меня своим папой, и сейчас от этой «семейной» драмы могло зависеть его здоровье, а может, и жизнь.
Мы в итоге отправились на консультацию к нефрологу в другой медицинский центр. И там я заявил, что готов стать донором, несмотря на отсутствие родства. Врач посмотрел на меня с уважением, но предупредил: «Шансов, что ваша почка подойдёт, крайне мало. Если не совпадут группы или резус-фактор, ну или иммунологические показатели, пересадка будет невозможна».
Макс стал больше времени проводить в больнице на процедурах диализа. И каждый раз, когда я привозил ему какие-то сладости, старался шутить, якобы всё идёт по плану, операция пройдёт гладко, только вот «дядьки-врачи» придираются к бумажкам. Я не мог решиться сказать ему правду. Он и так мучился физически.
Как-то раз мы с Катей возвращались от Макса. Она вся распухшая от слёз, виновато бормочет:
— Витя, я всё понимаю. Ты имеешь право на развод, на всё что угодно… Но только, прошу, не бросай Макса. Он же тебя боготворит.
— Слушай, мне сейчас не до разводов, — рявкнул я. — Я о другом думаю: как спасти пацана?! И правда: в тот момент все мои эмоции сосредоточились на одной задаче — где достать донорскую почку для Макса? И здесь мы пошли по самому сложному пути: искать биологического отца. Я настоял, чтобы Катя вспомнила хоть что-то о том корпоративе. Мы составили примерный список людей, которые тогда были: коллеги, приглашённые партнёры. Катя, плача, тыкала пальцем в одни фамилии, потом в другие, пыталась вспомнить.
— Не могу! Всё как в тумане! Там была какая-то вечеринка после официальной части, меня уговорили остаться… Я, как ошпаренный, стал выпытывать у её знакомых, кто «тогда» мог быть рядом. Честно, чувствовал себя сыщиком в каком-то фильме. И вот через знакомых знакомых дошли до одного мужика, который, судя по рассказам, очень активно «ухаживал» за Катей на том корпоративе. Назовём его Игорем.
Я вбил его имя в соцсети, нашёл. Смотрю на фотографию: да уж, если присмотреться, что-то общее с Максом вроде есть. Волосы, овал лица. Я хотел позвонить ему сразу и всё высказать, но понял, что нужно действовать аккуратнее.
Поздно вечером пришёл к Кате:
— Смотри, вот Игорь. Это он?
— Может быть… — глаза у неё забегали. — Кажется, он там был. На следующей неделе я нашёл его номер через общие связи. Дрожали руки, когда звонил. «Привет, говорю, меня зовут Виктор, нам надо поговорить. По-семейному». Он явно опешил, но согласился на встречу в кафе.
Встреча та — настоящий ад! Я пришёл первым, заказал кофе, сижу, трясусь, как школьник перед выпускным. Влетает Игорь, такой уверенный, в рубашечке, солидный. Садится, улыбается:
— Ну, о чём речь?
— О том, что, возможно, ты — отец моего сына, — выпалил я. Он сначала опешил, потом хмыкнул:
— Ты что, совсем рехнулся?
— Послушай, — говорю, — я тут с женой по крупицам всё собрал, знаю, что вы вместе были на корпоративе одиннадцать лет назад. Сейчас у ребёнка серьёзные проблемы с почками. Ему нужна пересадка. Знаешь, он мгновенно посерел.
— Да быть не может… Катя? Серьёзно? Слушай, у меня семья, у меня двое детей… Нет, подожди, нет… Я пересказал ситуацию. Сказал, что мне плевать на его семейные обстоятельства, что мне надо одно: если он в самом деле отец, то мы просим сдать анализы на совместимость. Ребёнку-то уже плохо, диализ, время идёт.
Там, в кафе, у нас диалог был напряжённый до предела. Игорь, конечно, пытался прикинуться, что ничего не помнит и что, может, его подставляют. Но я поставил вопрос ребром:
— Либо ты делаешь тест, либо мы всё равно добьёмся этого через суд. У меня есть основания полагать, что Макс — твой.
Он фыркнул, сжал кулаки, но не подал виду, что испугался. В итоге произнёс:
— Ладно, убедил. Всё равно не верю, что это мой сын, но анализы сдам. Мы отправились в клинику, собрали образцы ДНК. Ему также провели базовые медицинские исследования на совместимость, и, как назло, всё совпало. Он оказался практически идеальным донором для Макса — это лишь подтвердило, что он и есть биологический родитель.
Когда результаты пришли, я, если честно, чуть не разрыдался. Не то от облегчения, не то от ярости, не то от всей этой безумной смеси чувств. Мой «сын»… Оказывается, не сын, но зато этот Игорь — отец в чистом виде.
Дальше мы столкнулись с юридическими вопросами: чтобы ему стать донором, требовались определённые формальности, согласие, врачебные комиссии и так далее. Игорь, хоть и без особого энтузиазма, согласился пожертвовать почку. Ему пришлось объясниться со своей семьёй — это вообще отдельная мучительная история. Он мне звонил, кричал:
— Ты осознаешь, что я теперь потерял жену? Она узнала, что я изменял ей много лет назад. А у меня двое детей, кредит, куча проблем, из-за твоей Кати всё рушится!
— «Моей» Кати? — только и смог я сказать. — Слушай, приятель, я тут вообще сам в шоке сижу. Но у нас, как минимум, один приоритет — Макс. Потом начался этап подготовки к операции: Макса переводили в другую больницу, Игоря госпитализировали туда же, обследовали. Я ходил туда, как на работу, взаимодействовал с медиками, подписывал документы. Игорь ходил мрачный, Катя так и вовсе была как тень.
В день операции я смотрел на Макса, старался его подбодрить:
— Сынок, не волнуйся, всё будет отлично, я рядом.
— Пап, а этот дядя Игорь кто такой? Почему он тоже в больнице? — спрашивает Макс, смотрит внимательно. Я сглотнул.
— Он поможет нам, чтобы твои почки снова заработали. Это всё, что тебе надо знать сейчас. Операция прошла сложно, но успешно. Врачи сказали, что Макс получает качественную почку, организм её должен принять. Мы с Катей торчали у реанимации, как два призрака. Я ощущал странную смесь горя, вины, надежды. Ведь, по сути, Игорь — герой дня, он отдал свою почку, чтоб спасти ребёнка. Но всё это — результат предательства, обмана, глупости.
Когда Макса перевели в палату, я зашёл, а он посмотрел на меня и спросил:
— Пап, всё позади? Мы победили?
— Да, дружище, — выдохнул я. — Тебя спасли. Я сказал правду: «Тебя спасли» — но не уточнил, что именно Игорь твой настоящий отец. И, может, я негодяй, но мне не хватило духу раскрыть все карты. Я понял, что пока что не готов. Ему нужно было восстановиться, вернуться к жизни.
Игорь выписался через неделю. С ним мы виделись один раз в коридоре, когда я подошёл поблагодарить. Он пожал плечами, сказал:
— Я сделал то, что должен был сделать, — и отвернулся. Теперь вот Макс пошёл на поправку. А у меня внутри всё перевернулось. Вроде спасли жизнь пацану. Но к Кате я больше ни на грамм доверия не испытываю. Столько лет жить в иллюзии, а потом… Я уже нанял адвоката, хочу развестись. Да, это будет скандально, будет куча вопросов, но не могу я больше жить с человеком, который так нагло лгал.
Что будет с Максом? Я не знаю. Люблю я этого пацана, но ведь когда-то придётся сказать ему правду. Может, через несколько лет, когда он окрепнет психологически. Или пусть сам узнаёт — не знаю. Я просто устал. Мне даже злиться уже не хватает сил.
Сейчас вот думаю: кто я ему теперь?
Формально — отец, ведь в документах я записан, всё официально, и он считает меня папой. Биологически — вообще никто.
