Я родила тройню, а муж испугался и удрал, даже не забрал меня из роддома, но кто бы знал что случится
— Тройняшки?! Да вы настоящая героиня, Валентина Николаевна! И все здоровенькие — мальчик и две девочки! Это просто невероятное чудо!
— Я всего лишь мама, — улыбнулась я сквозь пелену изнеможения, стараясь осознать всё то, что произошло в моей жизни за последние восемнадцать часов.
Это было одновременно и чудом, и источником страха. Первые дни в роддоме слились в размытое пятно между изнеможением и счастьем.
Я лежала на жёсткой кровати, пытаясь восстановить силы после тяжёлых родов, и представляла, как Федя увидит наших малышей.
Лёшка, наверняка, будет с его глазами, а девочки — черноволосыми, как я. Врачи обещали принести их, как только закончат обработку последних анализов.
Я ждала его на следующий день — он не пришёл. Позвонила на почту, чтобы передали сообщение… Наверное, не дозвонились. В леспромхозе третий день был плановый обход делянок, возможно, там задержался?
На третий день мне принесли передачу: компот в банке, пирожки с творогом, чистые пелёнки. Но это была не от Фёдора — подарок от соседки.
Несколько строчек на бумажке гласили: «Федька пьёт, Валя. Думаем, что дед Григорий тебя заберёт. Не волнуйся, мы поможем». Внизу стояли три подписи — Таня, Вера, Зоя.
Мои ладони покрылись холодным потом.
Всего пять дней назад я была обычной деревенской женщиной, ожидающей ребёнка, а теперь стала матерью троих детей, которых даже собственный муж не удосужился увидеть. Липкое чувство предательства медленно ползло по моему позвоночнику.
За окном роддома начал падать снег. Белый, медленный, безразличный.
В коридоре послышались тяжёлые шаги.
— Валентина, — заглянула медсестра, — вас Григорий приехал забирать. Говорит, ваш сосед. На телеге приехал, представляете? Сказали, чтобы возле запасного входа, у пищеблока, ждали.
Медсестра помогла мне собрать вещи, перепеленать малышей. Её руки двигались быстро и уверенно, бережно укутывая моих крохотных, ещё таких хрупких, детей.
— Держите, — протянула она мне маленький свёрток. — Девочка ваша старшая.
Я взяла дочку на руки. Алёнка. Так я её назвала — самую тихую из трёх. Врач сказала, что она на две минуты раньше своей сестры появилась на свет.
А сестру я назвала Викой, надеясь, что она сможет преодолеть все жизненные трудности. А сынишку — Лёшкой, как моего дедушку.
Мы вышли на крыльцо. Я шла медленно, осторожно, каждый шаг отзывался странной пульсирующей болью.
Дед Григорий стоял рядом со своей старой телегой, в которую была впряжена задумчивая гнедая лошадь. Увидев нас, он бросил догорающую самокрутку в снег.
— Ну что, мать? Поехали, — сказал он, забирая из рук медсестры двух других малышей и аккуратно укладывая их в заранее подготовленные одеяла на телеге. — Прорвёмся.
Весь путь я молчала. Снег усиливался, но дорога к деревне была хорошо накатана, и телега плавно скользила между сугробами.
Дед изредка взмахивал вожжами и что-то бормотал себе под нос. Мы проехали колхозные поля, лесополосу, мост через ручей, и, наконец, показалась крыша нашего дома.
— Потерпи, — только и сказал дед, помогая мне спуститься.
На телеге остались дети, и я боялась даже на минуту отойти от них. Но нужно было открыть дверь, затопить печь.
Дед поднял люльки, а мои руки словно онемели от страха и усталости. Он первым зашёл в дом, я за ним — и замерла на пороге.
Посреди комнаты стоял Фёдор. Перед ним — раскрытый чемодан, вокруг разбросанные вещи. Он поднял голову и посмотрел на меня так, будто я была чужой.
— Ты чего? — мой голос не слушался, звучал хрипло.
— Я не готов. Не ждал троих, — он смотрел куда-то сквозь меня. — Ты сама справишься. Прости.
Дед Григорий медленно опустил люльки на лавку у печи. Я видела, как набухли вены на его шее, как побурело его лицо.
— Ты с ума сошёл, Федя? Троих детей и жену бросаешь? — голос деда заполнил всю комнату.
— Не лезь, старый! — огрызнулся Фёдор и вернулся к своему чемодану.
— Совсем совесть потерял! — дед схватил его за плечо, но Фёдор вырвался и, не говоря ни слова, застегнул чемодан.
— Федя, — сделала я шаг к нему. — Хотя бы взгляни на них.
Он мельком взглянул на люльки и двинулся к двери. Через порог, через двор, через калитку — и исчез в снежной завесе. Будто его никогда и не было в моей жизни.
А я медленно опустилась на пол и почувствовала, как внутри меня что-то угасает. Я дышала, но внутри была лишь пустота.
Первый год стал испытанием, которое я не пожелала бы даже своему злейшему врагу.
Поднималась с рассветом и засыпала глубоко за полночь. Пелёнки, распашонки, бутылочки, соски. Жизнь превратилась в бесконечное повторение одних и тех же действий. Кормила одного — плакал второй.
Перепеленала всех троих — и снова всё сначала. Руки трескались от бесконечной стирки, на пальцах появились мозоли от выкручивания мокрых пелёнок.
Выживали благодаря чуду. Каждое утро на крыльце находила то крынку молока, то мешочек с крупой, то связку дров. Деревня поддерживала молча, без лишних слов.
Таня заходила чаще всех. Помогала с купанием малышей, научила готовить смесь, когда моего молока стало недостаточно.
— Не переживай, Валюша, — говорила она, ловко пеленая Лёшку. — В деревне люди не пропадают. Федька твой — дурак. А тебя Бог детишками наградил.
Дед Григорий заглядывал каждый вечер — проверял, натоплена ли печь, цела ли крыша.
Однажды он привёл с собой мужчин — починили сарай, заменили прогнившие доски в полу, законопатили щели в окнах.
Когда ударили первые морозы, Вера принесла вязаные шерстяные носочки — крошечные, по три пары каждого размера. Малыши росли стремительно, несмотря на скудное питание и трудности.
К весне дети начали улыбаться. Алёнка — спокойная, рассудительная даже в младенчестве, смотрела на мир с каким-то взрослым пониманием.
Вика — капризная, требовательная, постоянно привлекала внимание звонким плачем. А Лёшка — любознательный и подвижный, едва научившись переворачиваться, сразу начал исследовать всё вокруг.
В то лето я заново училась жить. Привязывала люльку к спине, двух других детей сажала в самодельную тележку и шла на огород. Работала между кормлениями, между стирками, между короткими промежутками сна.
Фёдор не появлялся. Лишь изредка до меня доходили слухи от соседей, что видели его в соседней деревне — опухшего, небритого, с мутным взглядом.
Больше я не злилась на него. На злость уже не оставалось сил — только на любовь к детям и ежедневную борьбу за их будущее.
К моменту, когда наступила пятая зима, жизнь начала входить в привычное русло. Дети подросли и постепенно становились самостоятельнее.
Они помогали друг другу, играли вместе и даже начали посещать детский сад. Я же наконец смогла устроиться на работу — в сельскую библиотеку, хотя бы на полставки. Каждый вечер я приносила книги домой и читала их малышам перед сном.
Той зимой в нашу деревню прибыл новый слесарь — Андрей. Высокий мужчина с проседью в бороде и глубокими морщинами вокруг глаз. На вид ему было около сорока, но он держался так молодо и уверенно, что казался гораздо моложе своих лет. Впервые он зашёл в библиотеку одного метельного февральского дня.
— Здравствуйте, — произнёс он чуть хрипловатым голосом. — Не найдётся ли чего-нибудь для чтения вечерами? Может, есть что-то из Дюма?
Я протянула ему потрёпанный экземпляр «Трёх мушкетёров». Он поблагодарил и ушёл. А уже на следующий день вернулся, держа в руках вырезанную из дерева игрушку.
— Это вашим ребятам, — сказал он, протягивая маленького деревянного коня. — У меня руки к столярному делу приспособлены.
С той поры он стал регулярно заходить — то чтобы поменять книгу, то чтобы принести очередную игрушку.
Лёшка сразу принял его — бежал навстречу, хватал за руку и тащил показывать свои сокровища. Девочки держались более осторожно, но любопытство постепенно взяло верх.
В апреле, когда снег начал таять, Андрей принёс мешок картошки.
— Это вам, — сказал он просто. — Для посадки отличная.
Я смутилась — не привыкла принимать подарки от мужчин после Фёдора.
— Спасибо, но я как-то справляюсь…
— Знаю, — кивнул он. — Все в деревне знают, какая вы сильная. Но иногда принять помощь — это тоже проявление силы.
В этот момент Лёшка выскочил из-за угла дома с радостным криком:
— Дядя Андрей! Смотри, какую палку я нашёл! Можно сделать из неё меч?
— Конечно, можно, — ответил Андрей, присаживаясь перед мальчиком. — А давай вместе сделаем? И для твоих сестёр что-нибудь смастерим.
И они отправились в сторону сарая, оживлённо обсуждая будущие творения. Я проводила их взглядом и впервые за пять лет почувствовала, как внутри разливается тепло.
Летом Андрей стал заглядывать ещё чаще. Помогал с огородом, ремонтировал забор, играл с детьми.
Алёнка и Вика перестали стесняться его и теперь наперебой рассказывали свои детские секреты. А мне было спокойно рядом с ним — без суеты, без лишних слов.
В сентябре, когда дети уже легли спать, мы сидели на крыльце. Небо было усыпано звёздами, а где-то вдалеке лаяли собаки.
— Валентина, — повернулся ко мне Андрей. — Можно я буду рядом с вами? Не просто помогать, а жить. Я люблю ваших детей, как родных.
Его глаза блестели в свете луны, и в них не было ни капли фальши.
Я смотрела на звёзды и понимала: иногда судьба забирает одно, чтобы дать другое, гораздо большее. Просто нужно научиться ждать.
Пятнадцать лет с момента рождения малышей пролетели как один миг. Наш двор преобразился: вокруг крепкий забор, новая крыша, добротный сарай, где мирно кудахтали куры. Андрей построил светлую и просторную веранду с большими окнами.
Теперь наши вечера проходили там — за общим столом. Лёшка, долговязый пятнадцатилетний парень, уже перерос Андрея на полголовы. Его руки покрывались мозолями — всё лето он помогал в колхозной кузнице и возвращался домой, пропахший металлом и углём.
Алёнка была настоящей умницей — готовилась к экзаменам и мечтала поступить в педагогический институт после окончания школы. А вот Вика, неугомонная мечтательница, исписывала одну тетрадь за другой своими стихами.
Я вернулась в школьную библиотеку на полную ставку. Дети обращались ко мне «Валентина Николаевна» с уважением и теплотой.
Иногда, когда учителя болели, меня просили подменить их — провести урок литературы или русского языка. Сидя перед классом, я рассказывала ученикам о жизни, о выборе, о силе духа.
Андрей стал мастером на все руки в нашей деревне. Он открыл небольшую мастерскую возле дома, где чинил всё — от замков до моторов.
Лёшка проводил часы в этой мастерской, обучаясь отцовскому ремеслу. Дети давно называли его папой, а он отзывался на сына и дочек.
В тот июньский день, когда вся наша семья возвращалась с выпускного Вики, произошёл этот разговор. На крыльце школы кто-то окликнул Андрея по имени. Мы обернулись.
У забора стоял Фёдор. Годы не пощадили его — осунувшийся, с опухшим лицом, в изношенной одежде. Он сделал несколько неуверенных шагов в нашу сторону.
— Андрюха, выручи, а? Червонец бы до пенсии… — голос его был сиплым, со свистом.
Лёшка нахмурился:
— Мам, а кто это?
Сердце пропустило удар. Мой сын даже не узнал своего родного отца.
Алёнка встала между нами и Фёдором, словно защищая нас. Вика прижалась к Андрею, который положил руку ей на плечо.
— Сейчас, — сказал Андрей, доставая кошелёк и вытаскивая десятку.
Фёдор, шаркая, подошёл ближе. Я видела, как он пристально всматривается в детей — будто пытается найти знакомые черты.
Мои дети изменились, выросли, окрепли. Но глаза Лёшки — те же самые, что и у его отца пятнадцать лет назад.
— Ваши? — спросил Фёдор, кивая на детей.
— Наши, — твёрдо ответил Андрей, протягивая купюру.
Фёдор взял деньги и ещё секунду смотрел на детей. Затем развернулся и побрёл вдоль улицы — ссутулившийся, одинокий.
— Мам, а кто этот странный дядька? — спросила Вика, когда мы вошли во двор.
— Когда-то я его знала, — ответила я, закрывая калитку. — Очень давно.
Тот вечер мы провели как обычно — вместе. Андрей рассказывал смешные истории из мастерской, Лёшка делился планами на лето, Алёнка спорила с сестрой о книгах.
А я смотрела на них и чувствовала, как меня переполняет благодарность к судьбе.
Поздно ночью, когда дети уже разошлись по комнатам, мы с Андреем сидели на веранде. Он держал мои руки в своих — бережно, как всегда.
— О чём думаешь, Валюш? — спросил он тихо.
— О жизни, — ответила я, глядя на звёзды сквозь стекло. — Знаешь, я много лет не могла понять, почему всё так случилось. Почему Федя ушёл, почему мне пришлось пройти через всё это.
А сейчас понимаю. Если бы не та боль, я бы не узнала свою силу. Если бы не его уход — не было бы твоего прихода.
Андрей молчал, лишь крепче сжал мои пальцы.
— Я не знаю, что делает человека слабым, а кого — сильным, — продолжила я. — Но знаю точно: жизнь не всегда рушится, когда рушатся люди. Она, наоборот, начинает строиться. Только с нуля. Только — с любовью.
Я не жалела ни о чём — ни об одном дне из тех пятнадцати лет. Каждая слеза, каждая бессонная ночь, каждая минута отчаяния привели меня к этому моменту тишины и покоя.
К дому, полному детских голосов. К мужчине, который смотрел на меня с нежностью и уважением.
