| Pofu.ru - Всё обо всём!

Пока бабка храпела на печи, я влюбился в дочь гулящей — вся деревня шипела, что мне конец, но они не знали, чья кровь течёт в её синих глазах

Пока бабка храпела на печи, я влюбился в дочь гулящей — вся деревня шипела, что мне конец, но они не знали, чья кровь течёт в её синих глазах

1941 год. Деревня зубами скрипела, пока не увидела, как он выносит её из подсевшего лагеря не на руках, а в седле коня, украденного у фрицев

1941 год. Деревня зубами скрипела, пока не увидела, как он выносит её из подсевшего лагеря не на руках, а в седле коня, украденного у фрицев

“Ты — колхозная замухрышка, недостойная моего сына!”. Свекровь мечтала о невестке-принцессе, но на пороге стояла я — „замухрышка“ в поношенных сандалиях. Судьба смеялась над её планами

“Ты — колхозная замухрышка, недостойная моего сына!”. Свекровь мечтала о невестке-принцессе, но на пороге стояла я — „замухрышка“ в поношенных сандалиях. Судьба смеялась над её планами

Всё детство я молилась, чтобы бабушка хоть раз посмотрела на меня без омерзения, а оказалось, её священный устав запрещал любить тех, кого нашли в мусоре — даже если это сделал её собственный сын

Всё детство я молилась, чтобы бабушка хоть раз посмотрела на меня без омерзения, а оказалось, её священный устав запрещал любить тех, кого нашли в мусоре — даже если это сделал её собственный сын

1954 год. Когда свекровь подкинула мне проклятое платье, чтоб я высохла, как осенний тополь. Но и заставила её колдовские тряпки гореть ярче угольной шахты

1954 год. Когда свекровь подкинула мне проклятое платье, чтоб я высохла, как осенний тополь. Но и заставила её колдовские тряпки гореть ярче угольной шахты

Как я три года „лечил“ ухо у сорокатрёхлетней лор-врачихи, чтобы втюхать ей в кафе свою любовь, а теперь мои дети рвут её клубнику в деревне. Никто не верил, что наша история выживет после её бегства

Как я три года „лечил“ ухо у сорокатрёхлетней лор-врачихи, чтобы втюхать ей в кафе свою любовь, а теперь мои дети рвут её клубнику в деревне. Никто не верил, что наша история выживет после её бегства

Ленинградская зима 1942 года. В осаждённом городе, где каждый кусок хлеба на вес жизни, мать совершает немыслимый поступок, чтобы спасти своих детей. Под чужими именами они отправляются в неизвестность, а её сердце разрывается между надеждой и ужасающей правдой: чтобы дать им шанс выжить

Ленинградская зима 1942 года. В осаждённом городе, где каждый кусок хлеба на вес жизни, мать совершает немыслимый поступок, чтобы спасти своих детей. Под чужими именами они отправляются в неизвестность, а её сердце разрывается между надеждой и ужасающей правдой: чтобы дать им шанс выжить

Она рожала детей от разных мужчин, искала любовь в клубах, а счастье — в чужих кошельках. Мать плакала, зятья уходили, а она все ставила не на тех коней. Пока однажды жизнь не поставила ее саму на кон, и ставкой оказался единственный, кто оказался настоящим мужчиной

Она рожала детей от разных мужчин, искала любовь в клубах, а счастье — в чужих кошельках. Мать плакала, зятья уходили, а она все ставила не на тех коней. Пока однажды жизнь не поставила ее саму на кон, и ставкой оказался единственный, кто оказался настоящим мужчиной

Её война началась в сороковом, когда лучшая подруга надела платье невесты. Она выжила на фронте, но так и не родила своих детей. А в сорок четвертом к ней в дом вошёл семилетний сирота, который сам назвал её мамой

Её война началась в сороковом, когда лучшая подруга надела платье невесты. Она выжила на фронте, но так и не родила своих детей. А в сорок четвертом к ней в дом вошёл семилетний сирота, который сам назвал её мамой

Оставила алкаша-мужа с коровами и огородом – думала, образумится. Он нашёл себе новую доярку, а я – покупателя на своё мясо и… на всю оставшуюся жизнь. Иногда чтобы всё продать, нужно просто уйти в город за пакетом картошки

Оставила алкаша-мужа с коровами и огородом – думала, образумится. Он нашёл себе новую доярку, а я – покупателя на своё мясо и… на всю оставшуюся жизнь. Иногда чтобы всё продать, нужно просто уйти в город за пакетом картошки

Лунная колыбельная для дочери врага народа: как голос из лагерной пыли чуть не разорвал мою семью в 1940-м. Когда фронт забрал отца, я поняла — самые страшные снаряды не свистят над окопами, они тихо рвут души тех, кто поёт тебе „спокойной ночи“ с обеих сторон

Лунная колыбельная для дочери врага народа: как голос из лагерной пыли чуть не разорвал мою семью в 1940-м. Когда фронт забрал отца, я поняла — самые страшные снаряды не свистят над окопами, они тихо рвут души тех, кто поёт тебе „спокойной ночи“ с обеих сторон

1943 год. Они вписали «да» в военную метрику под октябрьский ливень 1943-го — её свадебный букет был венком из мокрых листьев, а кольцо — обещанием, выцарапанным на гильзе. Два месяца ада превратили их любовь в легенду окопов

1943 год. Они вписали «да» в военную метрику под октябрьский ливень 1943-го — её свадебный букет был венком из мокрых листьев, а кольцо — обещанием, выцарапанным на гильзе. Два месяца ада превратили их любовь в легенду окопов