Она вырезала его имя из сердца скальпелем, но он приполз обратно с аневризмой, вдвое толще его самолюбия — „Спаси, ты же доктор!“ — хрипел он, не понимая, что её руки теперь помнят только вес инструментов, а не его прикосновения
Ледяные потоки осеннего ливня яростно хлестали по стеклам унылой съемной квартиры, за которыми растекался в грязных подтеках весь прежний мир. Вода упрямо стекала по мутной поверхности, словно пытаясь смыть картину происходящего внутри, но каждый раз, соединяясь в единые ручьи, лишь проступала четче, оставляя холодные, соленые следы на душе. Я стояла, замершая посреди комнаты, где каждый предмет еще хранил тепло совместного быта, и сжимала в окоченевших пальцах увесистый, пахнущий типографской краской и пылью библиотечных хранилищ том «Топографической анатомии». Он казался мне в тот миг не просто книгой, а единственным якорем, способным удержать на плаву в бушующем море фраз, которые резали глубже и безжалостнее любого хирургического лезвия. Текст на страницах расплывался перед глазами, превращаясь в абстрактные узоры, а слова звучали в ушах, навязчивые и неумолимые.
— Настя, ну перестань смотреть такими глазами, будто я совершаю преступление, — произнес он, старательно укладывая в дорожную сумку тщательно свернутые рубашки. Его взгляд скользил по потолочному карнизу, по углу с паутиной, по фотографии на тумбочке — куда угодно, только не в мою сторону. — Ты всегда отличалась острым умом и трезвым взглядом на вещи. Ты должна осознавать простую истину: иногда пути людей расходятся.
— Я осознаю анатомические термины, Вадим, — мой голос, к собственному удивлению, прозвучал негромко, но твердо, хотя внутри все сжималось в болезненный комок. — Я разбираюсь в латинских названиях и физиологических процессах. Но логику твоего сегодняшнего решения, его истинные мотивы, я, признаться, не улавливаю.
Он наконец решился повернуть голову. В его глазах, которые я когда-то сравнивала с цветом незабудок на утренней росе, теперь плескалась беспокойная смесь усталого раздражения и снисходительной, унизительной жалости. Эта гремучая смесь обжигала сильнее открытого пламени.
— Видишь ли, в этом-то и кроется корень проблемы, — выдохнул он, театрально разведя руками, будто обращался к невидимой аудитории. — Ты невыносимо сложна. Ты погружена в свой мир формул, диагнозов и графиков дежурств. Ты пахнешь антисептиком даже дома, а за ужином вместо легких шуток обсуждаешь методы наложения анастомозов. Ты напоминаешь оживший учебник, а мне… а мне сейчас необходима легкость. Мне нужен солнечный свет, смех, который не требует расшифровки, красота, которой хочется любоваться, а не разбирать по составным частям, как сложный химический препарат.
Внизу, под окном, настойчиво прозвучал автомобильный гудок, два коротких, один длинный — условленный сигнал. Мне не нужно было смотреть вниз, чтобы понять, кто ожидает его в низкой спортивной машине цвета спелой вишни. Ксения. Девушка с обложек, чьи волосы отливали дорогим медом, а улыбка была поставлена перед камерами. Ее мир состоял из вспышек и глянца, а не из ночных чтений при свете настольной лампы.
— Она дарит мне крылья, Настенька. А рядом с тобой я постоянно чувствую себя недостаточно… значительным. Мне жаль.
Дверь захлопнулась с коротким, финальным звуком. Этот щелчок замка прозвучал громче салюта, ознаменовав конец целой эпохи, длиной в пять лет. Я медленно подошла к окну, прижав ладонь к холодному стеклу. Сквозь водяные потоки, искажавшие реальность, я увидела, как он, не оглядываясь, бросил сумку на пассажирское сиденье и скрылся в салоне. Алое пятно машины растворилось в серой пелене улицы, увозя с собой все мои вчерашние мечты и завтрашние надежды. Тишина, воцарившаяся в квартире, была оглушительной; она звенела в ушах навязчивым, высоким тоном, заглушая даже стук собственного сердца.
Я не удержалась на ногах и медленно опустилась на холодный пол, прислонившись спиной к стене, с которой только что была снята его любимая картина. Фолиант выскользнул из ослабевших рук и раскрылся на иллюстрации, детально изображавшей строение человеческого сердца: предсердия, желудочки, изящные дуги сосудов. Всего лишь мышечный насос, биологический механизм. Почему же тогда в моей собственной груди бушевала такая адская, разрывающая боль, будто этот самый механизм дал сбой, запустив процесс самоуничтожения?
Та ночь казалась бесконечной. Слезы лились до тех пор, пока не иссяк источник, оставив после себя пустыню опустошения и сухое, колючее отчаяние. А когда первые лучи утра, бледные и нерешительные, просочились сквозь занавески, окрасив комнату в цвет пепла, во мне созрело решение, твердое и неоспоримое. Слова людей могут быть фальшивыми. Чувства — непостоянными. Обещания — пустыми, как шелуха. Люди ищут ярких оберток, не заботясь о содержимом, и бегут от сложностей, предпочитая им мишурный блеск.
Я подняла книгу, аккуратно разгладила помятую страницу, ощущая под пальцами шероховатость бумаги.
— Ты никогда не предашь, — тихо сказала я тишине. — Наука не бросит ради сиюминутного каприза. Она требует верности, и я дам ей эту верность.
Прошло десять лет. Целая декада, отмеренная не календарными листами, а тысячами прооперированных сердец, бессонными ночами в библиотеках, бесконечными конференциями и тихим шепотом благодарностей в больничных коридорах.
Тишину операционной, священнодействия, нарушал лишь монотонный, убаюкивающий писк аппаратов, отслеживающих ритмы жизни, и ровный гул системы, временно взявшей на себя работу самого главного органа. Здесь, в царстве стерильного света, растворяющего тени, не существовало прошлого и будущего. Не было места личным драмам, ноющим ранам души или горечи одиноких вечеров. Здесь была только я, Анастасия Сергеевна Ковалева, и хрупкая нить существования другого человека, которую я держала в своих, замерших в сосредоточенной готовности, руках. Мои пальцы, облаченные в тончайшую латексную перчатку, ждали команды.
— Скальпель, — прозвучало ровно, без тени эмоций, холодно и ясно, как удар хирургической стали.
Ассистент, молодой перспективный доктор, мгновенно вложил рукоятку инструмента в мою раскрытую ладонь. Доверие в его взгляде было для меня лучшей наградой.
— Наблюдается падение давления, Анастасия Сергеевна, — донесся сдавленный голос анестезиолога из-за ширмы мониторов.
— Фиксирую. Сохраняйте спокойствие. Мы приступаем к реконструкции дуги аорты. Риск предельно высок, но это его единственный билет в будущее.
На операционном столе под простынями лежал мальчик, семи лет от роду, с врожденным пороком такой сложности, что от его случая отказались ведущие клиники Старого и Нового Света. Вердикт звучал как приговор: «неоперабельно», «паллиативная помощь», «недолговечный прогноз». Мое резюме состояло из одного слова: «Везете».
Мои руки совершали движения, отточенные до автоматизма долгими годами практики. Каждый разрез, каждый шов, каждый прикосновение к живой ткани были осмысленны и выверены. Я превратилась в идеальный механизм спасения. За моей спиной коллеги, с уважением и легкой робостью, шептались, называя меня «Ледяной Сфинкс» — за непроницаемый взгляд и отсутствие каких-либо украшений на пальцах. Но те же самые коллеги считали за честь получить место у моего операционного стола.
— Зажим. Еще один. Шовный материал, пролен шестого номера.
Пять часов непрерывного, высочайшего нервного напряжения. Пять часов, когда физическое источение отступает перед силой воли, когда миг может стоить жизни. И когда, наконец, мы отключили аппарат, позволив маленькому, отважному сердцу забиться самостоятельно — сначала робко, с перебоями, а потом ровно и уверенно, — воздух в операционной, кажется, впервые за эти часы сдвинулся с места, вырвавшись в коллективном, счастливом вздохе.
— Мы совершили невозможное, — прошептал тот самый молодой ординатор, глядя на меня широко раскрытыми глазами, полными почти религиозного трепета. — Анастасия Сергеевна, это… это граничит с чудом.
— Это не чудо, Максим, — я стягивала с рук окровавленные перчатки, отправляя их в утилизационный контейнер. — Это глубокое знание, доведенное до интуиции, и умение не поддаваться панике. Завершайте процедуру.
Выйдя в предоперационную, я сорвала маску, и первым делом плеснула себе в лицо ледяной водой. В зеркале, запотевшем от контраста температур, отражалась женщина тридцати трех лет. Строгое каре обрамляло лицо с четкими, волевыми чертами; во взгляде стальных глаз не осталось и следа от той наивной, доверчивой девушки. Я больше не была той Настей, которую можно было променять на мишурный блеск. Я была доктором Ковалевой.
В коридоре за дверью меня ожидал иной вид испытаний — ослепляющий свет софитов и лес микрофонов. Я всеми силами старалась избегать подобного внимания, но история с мальчиком стала сенсацией. Пресс-служба была непреклонна: «Анастасия Сергеевна, это национальный прорыв. Общественность должна видеть своих героев. Да и внимание спонсоров лишним не будет».
Я вышла к журналистам в свежем, идеально отглаженном халате, с безупречным макияжем, смягчавшим строгость черт. Бейдж на груди поймал блик вспышки и на мгновение ослепительно сверкнул.
— Доктор Ковалева! Какие эмоции вы испытали, взяв на себя ответственность за, казалось бы, безнадежный случай?
— Правда ли, что в ходе вмешательства была применена ваша личная, уникальная методика?
Я отвечала лаконично, профессионально, с легкой, защитной отстраненностью. Операторы ловили крупные планы, и я знала, что камера благоволит моей сдержанной холодности, хотя сама я чувствовала лишь дискомфорт. В какой-то момент я смотрела прямо в объектив, словно в глаза каждому зрителю.
— Мы не всемогущи, — прозвучали мои слова в эфире федерального канала. — Мы лишь инструмент в руках науки. Люди, которые посвятили годы тому, чтобы учиться исправлять ошибки, заложенные природой. И… ошибки, на которые порой оказывается способно человеческое сердце.
В этот самый момент, за сотни километров от столицы, в полутьме запущенной гостиной, где воздух был спертым и пахнул остывшим жиром, включился экран старого телевизора.
Игорь — тот, кого когда-то звали Вадимом, — полулежал на продавленном диване, бесцельно щелкая пультом. Его жизненный путь свернул не на ту дорогу, что манила глянцевыми указателями. Ксения, та самая «легкость бытия», покинула его, едва ветер удачи переменил направление, а его собственный бизнес рассыпался как карточный домик. Ей потребовался более прочный фундамент, и она нашла его в лице другого. Он же остался наедине с грузом неудач, пачкой кредитных договоров и поседевшими у висков прядями.
Он уже собрался переключить канал, но палец замер в воздухе.
Голос. Тембр, интонации, даже манера расставлять паузы — все было знакомо до боли, до тошноты. Голос стал другим — уверенным, властным, — но его основа осталась неизменной.
На экране, в ореоле всеобщего внимания, стояла она. Ничего общего с той скромной девушкой в поношенном свитере. Перед ним была женщина-загадка, женщина-символ. Ее одежда говорила о безупречном вкусе и достатке, а взгляд, направленный прямо в камеру, излучал такую силу и уверенность, перед которой меркли все знакомые ему красавицы.
Бегущая строка внизу экрана гласила: «Анастасия Ковалева, ведущий кардиохирург национального центра, совершила уникальную операцию».
— Настька? — хрипло вырвалось у него, и пульт со стуком упал на пол. — Не может быть…
Он привстал, впиваясь взглядом в изображение. Она говорила о тонкостях хирургического вмешательства, о физиологических нюансах, о принятых рисках. Она сыпала теми самыми «умными» терминами, которые когда-то вызывали в нем лишь зевоту и раздражение. Теперь же, наблюдая за ее уверенностью, за тем, как мир ловит каждое ее слово, он почувствовал, как холодок пробежал по спине. Она была величественна. Неприступна. И она принадлежала теперь всему миру, а не крохотной кухне съемной квартиры.
В сюжете мелькнули кадры: она идет по сияющему чистотой коридору клиники — быстрая, целеустремленная походка, а за ней, едва поспевая, движется свита помощников. Она выглядела как воплощение успеха. Как человек, нашедший свое предназначение.
Игорь машинально взглянул на свое отражение в черном экране смартфона. Усталое лицо, небритые щеки, пустой взгляд. И она — вершина, спасатель жизней, герой.
В груди что-то екнуло. Не боль — сдавленная, удушающая волна осознания. Осознания того, какой бесценный алмаз он когда-то, в порыве глупой слепоты, выбросил, променяв на дешевую, мишурную подделку.
Он схватил телефон. Пальцы дрожали, сбиваясь при наборе.
«Ковалева Анастасия кардиохирург» — буквы складывались в запрос.
Десятки ссылок. Интервью в престижных журналах. Фотографии с международных симпозиумов на фоне узнаваемых достопримечательностей мировых столиц.
«Личная жизнь звезды отечественной медицины окутана тайной, — вторила одна из желтых газетенок. — Все свое время доктор Ковалева посвящает пациентам и науке».
— Значит, свободна, — прошептал он, и на его губах, сухих и потрескавшихся, появилась кривая, надеющаяся улыбка. — Значит, не все еще потеряно.
Он отыскал телефонный номер клиники через официальный сайт. Затем, после недолгих поисков, нашел ее старый, давно не обновлявшийся профиль в социальной сети. Личные сообщения, к его удивлению, были открыты.
Он начал набирать текст, снова и снова стирая неудачные фразы:
«Привет, Настя. Только что увидел репортаж. Ты… ты невероятна. Мы должны увидеться. Мне так много нужно сказать тебе, объяснить…»
Отправить.
В это самое время в моей ординаторской, на столе, заваленном журналами и историями болезней, тихо вибрировал телефон, оповещая о новом сообщении. Я даже не взглянула на экран. Меня ждал консилиум по поводу следующего сложнейшего случая. Я отхлебнула глоток остывшего, горького кофе, поправила прядь волос, выбившуюся из строгой прически, и вышла из кабинета, оставив телефон мерцать одиноким огоньком в полутьме.
Прошлое постучалось в мою дверь. Но мой график приемов был расписан только для тех, чьи сердца нуждались в реальном, а не метафорическом исцелении.
Мой телефон не умолкал, вибрируя на стеклянной поверхности стола с настойчивостью, достойной куда более важных миссий. Пятое сообщение за час. Десятый пропущенный вызов за сегодня. Экран то и дело вспыхивал именем, которое я не удосужилась удалить из памяти устройства, но которое давно и навсегда было стерто из памяти души. Игорь.
Я сидела в своем кабинете, изучая очередную серию снимков МРТ. Патология была ясна, как день: расширенный левый желудочек, сниженная фракция выброса. Все поддавалось логике, анализу, прогнозу. Полная противоположность тому эмоциональному хаосу, что пытался прорваться через стены моего выстроенного с таким трудом мира.
— Анастасия Сергеевна, — в дверь осторожно заглянула старшая медсестра отделения, Вероника. В ее руках красовался гигантский, безвкусно-пышный букет алых роз. Такой огромный, что за ним почти не было видно ее смущенного лица. — Это вам. Курьер настаивал, чтобы передали лично.
В кабинет ворвался густой, приторный аромат, грубо перебивая чистый, асептичный запах больницы. Я невольно поморщилась.
— От кого? — спросила я, не отрывая взгляда от светящегося монитора.
— Визитной карточки не приложили. Но курьер передал слова: «От человека, осознавшего всю глубину своей ошибки».
Я медленно сняла очки и посмотрела на цветы. Десять лет назад одно такое сочное, бархатистое соцветие от него могло бы растопить лед в моей душе. Тогда в подарок я удостаивалась лишь стандартных гвоздик к профессиональному празднику и упреков в излишней «занудности». Теперь же, когда я могла без труда приобрести целую оранжерею, эти розы казались мне жалкой, почти оскорбительной пародией на искренность.
— В мусорный контейнер, Вероника.
— Анастасия Сергеевна! — женщина ахнула, прижимая букет к себе. — Да они же целое состояние… Может, хотя бы в холл отнесем? Персонал порадуется.
— В мусорный контейнер, — повторила я, и в моем голосе прозвучала та стальная нота, которую не решался оспорить ни один подчиненный. — У меня аллергическая реакция на дешевые театральные жесты.
Вероника поспешно ретировалась, а я подошла к панорамному окну. С высоты десятого этажа город казался миниатюрной, нешумной моделью. Где-то там, в этой модели, блуждал он. Игорь. Я не открывала его послания, но первые строки всплывали в уведомлениях: «Настенька, прости…», «Я ослеп тогда…», «Давай просто встретимся, как старые друзья…».
Настенька. Меня передернуло от этого уменьшительно-ласкательного суффикса. Никто в стенах клиники не позволял себе подобного панибратства. Для всех я была Анастасией Сергеевной, эталоном профессионализма, живой легендой. Это глупое, детское прозвище цепляло что-то на самом дне сознания, словно крючок, зацепившийся за старую, полузабытую ткань. Не любовь. Любовь истлела в тот дождливый вечер. Это было странное чувство — смесь брезгливости и… да, чертового, горького торжества.
Вечером я задержалась на работе. Плановая операция оказалась сложнее, и я покинула стены клиники лишь затемно. На улице, будто следуя сценарию низкопробной мелодрамы, сеял мелкий, противный дождик.
Я направилась к своему автомобилю — темному, мощному внедорожнику, символу моей независимости. Щелчок брелока, и фары приветливо мигнули, освещая мокрый асфальт. Но сесть за руль мне не довелось.
Из тени декоративных туй, обрамлявших парковку, вышла фигура.
— Настя!
Я замерла, уже взявшись за ручку двери. Сердце, предательски знакомое с физиологией стресса, пропустило один удар, потом забилось учащенно. Я медленно обернулась.
Игорь постарел. Это было первое, что бросилось в глаза. Тот лоск, та уверенность в своей неотразимости — все испарилось, оставив после себя усталое, потухшее лицо. Под глазами залегли синеватые тени, волосы, когда-то густые, заметно поредели, а некогда модная куртка из тонкой кожи выглядела потертой и неопрятной. Он смотрел на меня взглядом затравленного зверя, в котором, однако, теплилась надежда.
— Ты не отвечаешь, — сказал он, сделав шаг вперед. — Я звонил.
— Я осуществляю профессиональную деятельность, Игорь, — холодно парировала я. — Мое время расписано по минутам. У меня нет возможности для приватных бесед. И для неожиданных визитов тоже.
— Ты выглядишь… потрясающе, — он проигнорировал мои слова, жадно скользя взглядом по силуэту. Мое пальто из тончайшего кашемира, сапоги ручной работы, лаконичная сумка известного мастера — все оценивалось его взглядом. — Ты стала… другой. Блестящей.
— Я стала хирургом, Игорь. Тем самым, чьи учебники мешали тебе дышать полной грудью. Что тебе, собственно, нужно?
Он приблизился, нарушая дистанцию, которую я инстинктивно старалась сохранять. От него пахло дешевым табаком и вчерашним перегаром. Контраст между нами был разительным, и он это остро чувствовал. Это, кажется, и злило его, и одновременно подстегивало.
— Я видел тот репортаж, — затараторил он сбивчиво, нервно. — Насть, я был полным идиотом. Честное слово. Ксюша… она пустоцвет. Красивая обертка, а внутри — вакуум. Я все эти годы вспоминал наши разговоры. Как ты что-то читала, а я слушал…
— Ты не слушал, — резко перебила я. — Ты смотрел телевизор. Или листал ленту в телефоне. Не стоит заниматься ревизией истории, Игорь. Она уже написана.
— Да какая теперь разница! — он всплеснул руками в отчаянии. — Я ошибался! Все ошибаются! Но мы же были так близки! Пять лет, Настя! Неужели ты все вычеркнула? Я знаю, ты одна. Я узнавал. Ни мужа, ни детей. Ты закопала себя в работе с головой, чтобы не чувствовать пустоты. Но я здесь. Я вернулся. Я готов все начать с чистого листа.
Он попытался взять мою руку. Его ладонь была влажной и горячечной. По телу пробежала волна отвращения, и я резко отдернула кисть.
— Ты «узнавал»? — тихо, с ледяной вежливостью переспросила я. — Ты не вернулся, Игорь. Ты просто увидел в новостях успешную, состоявшуюся женщину и решил, что она может стать удобным спасательным кругом для твоего тонущего корабля. Тебя интересует не я. Тебя интересует мой статус. Мои финансовые возможности. Моя известность.
— Это ложь! — выкрикнул он, и его голос сорвался. — Я люблю тебя! Я осознал это, только когда все потерял!
— Ты потерял меня десять лет назад. А осознал лишь тогда, когда увидел мое лицо на экране. Странная избирательность памяти, не находишь?
Я открыла дверцу автомобиля.
— Настя, подожди! — он грубо схватился за верх дверцы, не давая мне сесть. В его глазах, помимо мольбы, мелькнула знакомая, едкая злость. — Ты что, вознеслась так высоко, что людей не замечаешь? Думаешь, раз вскрываешь грудные клетки, то и сама стала бесчувственной? Ты же женщина, Настька. Обычная женщина, которой нужна опора, тепло. Ты вернешься сегодня в свою пустую, хоть и дорогую, квартиру и будешь задыхаться от одиночества. А я предлагаю тебе…
— Что именно? — я посмотрела ему прямо в глаза, и он невольно отступил на шаг. Мой взгляд, тысячу раз останавливавший кровотечение на операционном столе, обладал способностью замораживать. — Что ты можешь предложить мне, Игорь? Свои долги? Свое непостоянство? Свои жалобы на несправедливость судьбы? Убери руку с моего автомобиля. Иначе я вызову службу безопасности. И поверь, они выпроводят тебя за пределы территории быстрее, чем ты успеешь произнести это дурацкое «Настенька».
Он разжал пальцы. На его лице боролись ненависть и полное поражение.
— Ты об этом пожалеешь, Ковалева. Книги не согреют тебя в холодную ночь.
— Зато они никогда не предают, — бросила я ему в спину фразу, ставшую моим внутренним девизом.
Я села в салон, захлопнула дверь, отсекая его образ и назойливый шум дождя. Завела двигатель. В зеркале заднего вида он еще стоял под моросящим небом, маленький, ссутулившийся человек, которого я когда-то ошибочно принимала за путеводную звезду.
Я выехала на ночной проспект. Руки на руле слегка дрожали — выброс адреналина сходил на нет, оставляя после себя странную, звенящую пустоту. Он был прав в одном — я ехала в пустую квартиру.
Да, это были апартаменты с панорамным видом на ночную реку, с дизайном от известного архитектора. Но там меня не ждал ничьей взгляд, ничья улыбка. Даже домашнего питомца я не решалась завести, понимая, что мой график — не что иное как предательство по отношению к живому существу.
Я включила радио, сделав громче, чтобы заглушить навязчивый хор мыслей.
Дома, не зажигая верхнего света, я налила себе бокал насыщенного красного вина и опустилась на диван у окна. Встреча всколыхнула то, что десятилетиями лежало на самом дне, придавленное грузом обязанностей и достижений. Не любовь. Ни капли. Ощущение собственной… ущербности в чем-то ином, не в профессиональном. Я — виртуозный хирург. Я сегодня подарила человеку завтрашний день. Но почему же слова этого неудачника о том, что я «просто женщина», задели какую-то потаенную, уязвимую струну?
Телефон снова напомнил о себе коротким звуком.
Я взяла его, уже готовая раз и навсегда отправить номер в черный список.
Но сообщение было от незнакомого абонента.
«Анастасия Сергеевна, простите за беспокойство в такой поздний час. Это Николай, отец мальчика, которого вы оперировали на прошлой неделе. Степа проснулся и первым делом спросил, придет ли добрая волшебница, которая починила его моторчик. Я понимаю, что это не по правилам, но… просто спасибо. Вы вернули нам не просто здоровье, а будущее».
Я перечитала эти строки несколько раз. По телу разлилось тихое, согревающее тепло, вытесняя липкий, неприятный осадок от встречи на парковке. Я отложила телефон и подошла к зеркалу в прихожей.
— Ты не одна, — четко сказала я своему отражению. — Ты нужна. Ты важна.
Но телефон, будто назло, завибрировал снова. На этот раз звонил Игорь. Я сбросила вызов. Через мгновение пришло сообщение:
«У меня сердце. Болит ужасно. Не метафорически, Насть, реально давит, сжимает. Кажется, я умираю. Помоги. Ты же доктор. Ты давала клятву».
Я застыла. Это была самая грязная, самая низкая манипуляция из всех возможных. Или… нет?
Я врач. Если человек сообщает о симптомах, угрожающих жизни, я обязана отреагировать. Даже если этот человек — последний, кого я хотела бы видеть.
Профессиональный долг вступил в молчаливую схватку с личной обидой.
— Если ты лжешь, Игорь, — прошептала я в тишину квартиры, — я сама стану твоим личным кардиологом в аду.
Я набрала номер диспетчерской «Скорой помощи».
— Примите вызов. Мужчина, приблизительно 36 лет, жалобы на интенсивные загрудинные боли. Адрес… — я продиктовала адрес, который он, отчаявшись, выкрикнул мне вслед. — Да, пациента знаю. Не исключена симулятивная составляющая, но необходим полный осмотр.
Я выполнила свой долг. Как специалист.
Но я и представить не могла, что этот звонок запустит цепную реакцию событий, которая поставит под удар не только мою безупречную репутацию, но и тот хрупкий мир, который я выстраивала все эти годы. Потому что Игорь не собирался отступать. Он решил поставить ва-банк, и его главной ставкой стало мое честное имя.
Утро в клинике началось не с планерки и не с чашки крепкого эспрессо, а с оглушительного скандала. Громкого, пошлого, того, от которого смущенно отводили глаза даже самые стойкие санитары.
Когда я пересекла порог отделения, у поста медсестер уже бушевал настоящий ураган. В его эпицентре, в стандартной больничной пижаме, синей в белую полоску, которая висела на нем бесформенным мешком, стоял Игорь. Он размахивал руками, словно мельничные крылья, и его крик, полный пафоса и неискреннего страдания, эхом разносился по всему этажу.
— Это халатность в чистом виде! Я требую жалобную книгу! Я напишу в каждую инстанцию! Ваша знаменитая Анастасия Ковалева — моя бывшая невеста! Она мстит мне, игнорируя мое состояние! У меня сердце разрывается, а она подослала ко мне какого-то юнца!
Молодые медсестры, покраснев от смущения, жались к стене. Главный врач, уважаемый Лев Борисович, человек невероятного такта, пытался вставить слово, но Игорь его буквально заглушал.
— Она вынашивает план мести! — завопил он, заметив мое приближение. — Вот она! Явилась, наконец! Королева в белом халате!
В коридоре воцарилась мертвая тишина. Из палат выглядывали любопытные лица пациентов. Санитарки замерли на полпути. Все взгляды были прикованы ко мне. Игорь добился своего — он разыгрывал дешевый спектакль, где мне была отведена роль коварной интриганки.
Я подошла к нему медленно, ощущая, как внутри закипает холодная, сконцентрированная ярость.
— Прекратите этот непристойный спектакль, — мой голос, тихий и низкий, прозвучал в тишине, как щелчок взведенного курка. — Вы находитесь в кардиологическом центре, а не в цирковом шапито. Вокруг — люди, перенесшие инфаркты. Им необходим покой.
— Мне покой будет только на погосте! — Игорь картинно схватился за область сердца. — Ты этого и добиваешься, да? У меня адские боли! А ты даже не соизволила лично провести осмотр!
— Вас осматривал дежурный врач, Игорь. Была снята электрокардиограмма, взяты анализы на маркеры повреждения миокарда. Данных за острую коронарную катастрофу не выявлено. Предварительный диагноз — межреберная невралгия на фоне хронического стресса и интоксикации.
— Врете! — взвизгнул он, теряя остатки самообладания. — Вы все здесь заодно! Я требую, чтобы моим лечащим врачом была назначена она! Или ты боишься, Ковалева? Боишься, что рука дрогнет, когда увидишь мое сердце?
Он скривился в ухмылке, и в этой гримасе я увидела всю суть: мелкое, тщеславное желание унизить, опустить, сравнять с грязью, чтобы хоть как-то возвыситься самому в своих же глазах. Он жаждал разрушить мою репутацию, превратив из уважаемого светила в жертву неразделенных чувств.
— Хорошо, — сказала я ледяным, бесстрастным тоном. — Вы желаете полного, исчерпывающего обследования? Вы его получите. Вероника, подготовьте пациента к мультиспиральной компьютерной томографии с контрастным усилением. Полный протокол. Проверим каждый миллиметр сосудистого русла.
— Вот видишь, — Игорь самодовольно кивнул ошеломленным медсестрам. — С ней только так. Жестко и без сантиментов.
Через час я находилась в затемненной комнате отделения лучевой диагностики, всматриваясь в светящиеся мониторы. Рядом, нервно потирая переносицу, стоял опытнейший рентгенолог, Аркадий Семенович.
— Анастасия Сергеевна, — тихо, почти шепотом произнес он. — Вы видите то, что вижу я?
Я видела. И от того, что открывалось моему взгляду, кровь буквально застыла в жилах.
Игорь был уверен, что блефует. Он считал, что использует медицину как оружие в личной войне. Но он не подозревал, что организм — не игрок в покер; он не блефует.
— Аневризма восходящего отдела аорты, — выдохнула я. — Гигантских размеров. Более семи сантиметров в диаметре. И… Боже правый, Аркадий Семенович, здесь явные признаки начавшегося расслоения стенки.
— Это хронос, — мрачно подтвердил рентгенолог. — Бомба с тикающим механизмом. Она способна рвануть от любого резкого движения, от приступа кашля, от новой истерики…
Судьба обладает извращенным, циничным чувством юмора. Человек, когда-то разбивший мое сердце в переносном смысле, теперь стоял на краю пропасти, где его собственное сердце могло разорваться в самом буквальном. Его крики, его жалобы — это была не симуляция. Это был тихий шепот приближающейся смерти.
Я резко поднялась со стула.
— Готовьте первую операционную. Экстренное показание. Категория сложности — наивысшая. Я буду оперировать лично.
— Анастасия Сергеевна, — осторожно начал Аркадий Семенович. — Учитывая… личный контекст ситуации… этический комитет… Возможно, стоит передать случай другому хирургу?
— Нет времени на бюрократию, — отрезала я. — Пока мы будем созывать комиссию и искать замену, он умрет. Я — единственный специалист в клинике на сегодня, кто имеет достаточный опыт работы с дугой аорты.
Я вошла в его палату. Он лежал на койке, бесцельно листая глянцевый журнал, и выглядел довольным, даже торжествующим. Увидев меня, лицо его озарилось победной улыбкой.
— Ну что, Настенька? Нашла-таки в себе человеческие чувства? Пришла извиняться за холодность?
Я молча подошла к кровати и поднесла к его лицу планшет с изображением.
— Закрой рот и слушай. Внимательно. Потому что, возможно, это последние слова, которые ты от меня услышишь.
Он осекся. Мой тон, лишенный всяких эмоций, напугал его сильнее любых криков.
— Видишь этот темный, расползающийся пузырь? Это твоя аорта. Главная магистраль твоего тела. В норме ее диаметр — около двух сантиметров. У тебя — семь. Стенка расслаивается. Прямо в эту секунду.
— Ты… ты шутишь… — он побледнел, губы задрожали. — Это новый способ отвязаться? Запугать?
— Если бы я хотела от тебя отвязаться, я бы выписала тебя с диагнозом «невроз» и отправила домой. И ты бы умер сегодня вечером, поскользнувшись в душе или нагнувшись за пультом. Твоя жизнь сейчас держится на волоске. И этот волосок тоньше, чем прядь волос той особы, ради которой ты когда-то все бросил.
Игорь выронил журнал. Вся спесь, все наигранное величие слетели с него мгновенно, обнажив голый, животный, леденящий ужас. Он судорожно вцепился мне в рукав халата. В этом прикосновении не было ни похоти, ни агрессии. Только отчаянная мольба тонущего.
— Настя… Спаси. Умоляю. Я не хочу… Я дурак, я все понял… Родная…
— Отпусти, — сухо сказала я, высвобождая рукав. — Мне нужны чистые, стерильные руки, чтобы попытаться спасти твою непутевую жизнь.
Операция длилась восемь часов.
Это был сущий ад. Его ткани оказались дряблыми, сосуды — хрупкими, будто пергамент, что было прямым следствием десяти лет беспорядочного существования, постоянного стресса и систематических возлияний.
Дважды мы балансировали на грани, фиксируя критическое падение давления. Один раз сердце, не выдержав манипуляций, сорвалось в хаотическую фибрилляцию.
Я стояла над его вскрытой грудной клеткой. Я видела то самое сердце, биению которого когда-то внимала, прижавшись ухом к его груди. Теперь это был просто больной, изношенный орган. Сосуд, требующий срочного и филигранного ремонта.
В какой-то момент, когда мои пальцы накладывали шов на искусственный протез аорты, в сознании мелькнула черная, отравленная мысль: «Один неверный, чуть более сильный движение. Один лишний миллиметр. И все закончится. Естественные осложнения. Сложнейший случай. Статистика».
Это была всего лишь секунда. Мгновение слабости, рожденное давней болью.
Но я вспомнила свои же слова, сказанные когда-то опустевшей квартире: книги не предают. И я не имею права предать то, во что превратила свою жизнь — служение. Я — хирург. Я спасаю жизни. Я не судья и не палач.
— Зажим, — раздалась моя команда, и рука, держащая инструмент, была тверда, как гранит.
Мы закончили глубокой ночью. Я покинула операционную, шатаясь от чудовищной усталости. Халат был промокшим насквозь, ноги отказывались слушаться. Но я знала: он выживет.
Игорь пришел в себя через сутки в палате интенсивной терапии. Я зашла к нему во время утреннего обхода. Он лежал, опутанный проводами и трубками, бледный, слабый, но живой.
Увидев меня, он попытался слабо улыбнуться. Глаза его были мокрыми.
— Настя, — прошептал он едва слышно. — Спасибо. Я… я все осознал. Ты… ты святая. Давай начнем все сначала? Я исправлюсь. Я буду тенью. Я буду дышать твоим воздухом. Только дай шанс.
Я смотрела на него и не чувствовала ровным счетом ничего.
Ни злобы. Ни обиды. Ни торжества победителя. Ни жалости.
Передо мной лежал пациент. Клинический случай № 478. Успешно выполненное протезирование восходящей аорты. И точка.
Эта операция вырезала из его тела не только смертельную аневризму. Она окончательно вырезала его из моей личной истории. Я увидела его изнутри, в самом прямом смысле, и там не осталось ничего, что могло бы меня заинтересовать или тронуть.
— Игорь, — сказала я своим обычным, профессиональным тоном. — Оперативное вмешательство прошло успешно. Период реабилитации займет от четырех до шести месяцев. Через неделю, при стабильном состоянии, вас переведут в городскую больницу по месту проживания для дальнейшего наблюдения.
— В городскую? — он растерянно моргнул. — Но… а как же мы? Насть, я же люблю тебя! Я прозрел!
— Вы любите жизнь, Игорь. И я дала вам второй шанс ею воспользоваться. Посвятите его тому, чтобы исправить другие свои ошибки. Но не в моем направлении.
— Настя! — он попытался приподняться, но мониторы тут же запротестовали тревожным писком.
— Не двигайтесь, — строго сказала я. — Риск расхождения швов. Всего доброго, Игорь. Берегите сердце. Теперь у вас часть его искусственная, но даже самая совершенная техника не гарантирует искренности чувств.
Я развернулась и вышла из палаты, не оглядываясь. За моей спиной пищал аппарат, отсчитывая ровные ритмы его новой, подаренной жизни, в которой для меня не было места.
Я вышла на крыльцо клиники. Ночной дождь прекратился, и воздух, промытый им, был невероятно свеж и прозрачен. Я сделала глубокий, полный вдох. Впервые за долгие десять лет я дышала действительно свободно. Груз, который тащила за собой все эти годы, наконец-то остался там, в операционной, вместе с частями его старой аорты.
— Анастасия Сергеевна?
Я вздрогнула от неожиданности. У подножия широких ступеней стоял высокий, подтянутый мужчина. И в его руках был букет — но не чудовищных роз, а простых, нежных белых тюльпанов. А рядом, крепко держась за его большую ладонь, стоял мальчик, мой недавний пациент. Под его теплым свитерком угадывалась линия послеоперационного шва.
Это был Николай и его сын Степан.
— Мы… мы слышали, что у вас сегодня была очень трудная операция, — немного смущенно произнес мужчина. — Степа настоял. Сказал: «Пап, тете доктору тяжело, нужно, чтобы она улыбнулась».
Я посмотрела на них. На спокойное, открытое лицо Николая. На сияющие, полные жизни глаза ребенка, чье сердце я вернула к правильному ритму.
Это не было картинкой из рекламного проспекта. Это было что-то настоящее. Теплое. Настоящее.
Я спустилась по ступеням. Усталость будто отступила, растворившись в прохладном воздухе.
— Спасибо, Степа, — я взяла букет. Тюльпаны пахли весной и надеждой.
— Вы не против, если мы вас подвезем? — неожиданно для себя спросила я у Николая. — Моя машина здесь, но я… я сегодня слишком устала, чтобы вести.
— Для нас это будет честью, — серьезно и как-то по-домашнему тепло ответил он, открывая передо мной дверь своего немодного, но ухоженного семейного автомобиля.
Я села на пассажирское сиденье. Мельком взглянула на окна палаты интенсивной терапии на третьем этаже, где оставался Игорь. Свет там горел, но эта история для меня была закончена. Последняя страница дописана, книга закрыта и убрана на дальнюю полку памяти.
Впереди, за лобовым стеклом, расстилался город, залитый вечерними огнями. И впервые за долгое время я смотрела на него не как на фон своей одинокой жизни, а как на пространство возможностей. Впереди начиналась новая глава. И, кажется, на этот раз я была готова перелистнуть страницу, чтобы в ее строках нашлось место не только для скальпеля и мониторов, но и для простого человеческого тепла. Того самого, что не продается в глянцевых журналах и не уезжает в красном кабриолете, а просто ждет своего часа, скромно стоя у подножия лестницы с букетом белых тюльпанов.
