1941 год. Она родила от врага народа. Её называли девкой, принёсшей в подоле позор, но когда её «позор» спас всю семью от голода, а её мать сбежала к отцу ребёнка, языки у соседей обвисли навеки
Был тот особый час позднего вечера, когда летнее небо, уставшее от дневного зноя, медленно погружается в глубокие, бархатистые сумерки. Воздух, напоенный ароматом нагретой за день земли и скошенной у околицы травы, становился прохладнее, обещая спокойный ночной покой. В маленькой горенке, под толстым стёганым одеялом, пятилетняя Марьяша, устроившись на своей узкой кровати, вдруг замерла. Её большие, ясные глаза, в которых ещё отражался последний солнечный луч, заскользивший по занавеске, вопросительно устремились на мать, поправлявшую складки на подушке.
— Мамуня, а ты меня правда в подоле принесла? А откуда? С поля, что ли?
Голосок звучал серьёзно и доверчиво. Надежда застыла на мгновение, и тёплая, умиротворяющая улыбка сама собой расплылась по её усталым чертам, хотя внутри всё болезненно и резко сжалось, словно от нечаянного укола. Она поняла, откуда ветерок надул эти слова в детскую головку.
— С поля, моя ягодка, с поля, — ласково, чуть певуче проговорила она, нежно проводя ладонью по шелковистым волосам дочери.
Накрыв девочку одеялом так, чтобы только носик выглядывал, она ещё минуту посидела на краешке кровати, напевая под нос старую колыбельную, пока дыхание Марьяши не стало ровным и глубоким. Лишь тогда Надежда поднялась, неслышно переступила порог и, притворив за собой дверь, обернулась. Её взгляд, ещё секунду назад мягкий и сияющий, теперь стал твёрдым и укоризненным. В слабом свете керосиновой лампы, стоявшей на грубом деревянном столе, силуэт её матери, Ульяны Степановны, казался угловатым и незыблемым, как скала.
— Зачем ребёнку такие вещи говоришь? — выдохнула Надежда, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Какие же? — Ульяна Степановна оторвалась от шитья, поправила на переносице старомодные, в стальной оправе очки и устремила на дочь внимательный, чуть хитроватый взгляд.
— Зачем ты ей сказала, что я её в подоле принесла?
— А что не так? — женщина пожала широкими, костистыми плечами и снова взяла в руки иглу. — Не в подоле разве принесла, в браке, что ли, зачала? Или в законном сговоре была?
Голос её звучал ровно, без злобы, лишь с привычной, сухой констатацией факта, который она считала единственно верным.
— Зачем ты вообще ведёшь с ней такие разговоры? — в голосе Надежды прорвалось давно копившееся раздражение, смешанное с болью.
— А чего? — мать снова пожала плечами, тщательно вдевая нитку в игольное ушко. — Спросила у меня Марьяша, откуда она взялась, я и ответила. По-честному. Про капусту врать, как другим несмышлёнышам? Или про аиста надо было сказать, будто с небес сбросил? Научи, как правильно, — в углу её губ заплясала кривая, невесёлая усмешка.
— Мама, у нас только ты знаешь, как правильно, — тихо, с бесконечной усталостью ответила Надежда и, развернувшись, вышла на улицу.
Ночь встретила её звёздным, бездонным куполом и прохладным, чистым дыханием. Она опустилась на прохладные ступеньки крыльца, обхватила колени руками и, наконец, позволила слёзам прорваться наружу. Тихие, горькие, они текли по её щекам, оставляя солёные дорожки. Да, она принесла в подоле. Но разве она первая? Разве сердце — это преступление? Разве никто больше не грешил, не терял голову от внезапно нахлынувшего, всепоглощающего чувства, которое сметает все преграды, все условности, оставляя лишь трепетное ожидание и сладкую, щемящую боль под грудью? Они ведь собирались с Левочкой пожениться, всё было решено, и счастье казалось таким близким, таким осязаемым… Но его забрали. Арестовали.
Обвинение было абсурдным и страшным: порча колхозного имущества. А было всё так… Стояла уже поздняя зима, конец февраля, когда морозы, казалось, теряли свою хватку, но река всё ещё скована была крепким, молочно-белым панцирем. Левон был водителем на колхозной полуторке и часто, чтобы сократить длинный, утомительный путь из города, осторожно проезжал по льду через неширокую, сонную речушку. В тот день он вёз в колхоз драгоценный груз — соль и сахар, упакованные в плотные, серые мешки. Мосток находился далеко в стороне, пришлось бы делать большой крюк, да к тому же ночью густо повалил снег, замело все дороги, сделало их непроходимыми для уже уставшей машины. И он свернул на проторенную, казавшуюся надёжной ледовую дорожку. Утром проехал без единого скрипа, лёд под колёсами лишь слегка поскрипывал, уверяя в своей силе. А вот на обратном пути… Солнце, почти весеннее, уже припекало по-настоящему, его лучи, ещё робкие, но настойчивые, делали своё дело. Лёд подтаял незаметно, коварно. Раздался треск, похожий на выстрел, — и тяжёлая полуторка, гружёная сахаром и солью, с грохотом провалилась в чёрную, ледяную воду. Левону чудом удалось выбраться. Мешки же, размокшие, бесполезные, спасти не удалось. О происшествии доложили председателю, а тот, не имея права скрывать ущерб, отправил весть в город. Машину вытаскивали всем селом, с криками, потом и скрежетом лебёдок, а на следующий день за Левоном приехали.
В день суда, когда её любимому огласили приговор — семь лет лагерей, — Надежда, стоя в переполненном, душном зале, сжав до боли в костяшках платок, вдруг с абсолютной, животной ясностью поняла: она ждёт ребёнка. Мир вокруг поплыл, заглушённые голоса растворились в гуле, и лишь холодная, металлическая полоска обручального кольца, которое она тайно носила на цепочке под одеждой, жгла кожу.
Она жила с матерью — отец, добрый и тихий человек, погиб давно, когда Надежде было всего шесть лет. Ульяна Степановна после этого замуж не стремилась, да и дочь понимала: мало найдется охотников связать жизнь с женщиной суровой, властной, не признававшей иных мнений, кроме своего. Может быть, именно эта холодность в доме, это отсутствие простого человеческого тепла и толкнуло Надежду в объятия Левона. Её сердце, изголодавшееся по ласке, по нежности, по словам, сказанным просто так, а не в приказном тоне, потянулось к нему, как росток к солнцу.
Узнав о беременности дочери, Ульяна Степановна не стала кричать. Её молчаливая ярость была страшнее любой бури. Она вышла во двор, сняла со столба вожжи, тяжёлые, сыромятные, и, не говоря ни слова, от души прошлась по ногам неразумной дочери. Каждый удар отдавался огненной болью и глухим, влажным звуком. Она хлестала методично, с холодным остервенением, и лишь сквозь сжатые зубы шипела: «Позор! Какой позор на мою седую голову! Как я в глаза людям смотреть теперь буду?»
— Мама, кто же знал, что Левочку арестуют? — шептала сквозь рыдания Надежда, прижимаясь спиной к шершавой стене сарая. — Мы бы поженились… всё бы было как надо…
— А зачем же ты с ним до свадьбы-то грешила, а, непутёвая? Где разум-то был? В пятках? — голос матери звучал ледяной сталью.
— Я люблю его, а он — меня. Может, его по амнистии раньше отпустят… Могут ведь…
— Тьфу на тебя, тьфу! Чтоб глаза мои тебя не видели! — окончательно вышла из себя Ульяна Степовна, сверкая глазами, в которых горела не столько злость, сколько жгучий, непереносимый стыд.
Когда до родов оставалось чуть больше месяца, пришла страшная, обрывающая последние надежды весть: Левон умер в лагере. От болезни, от истощения, от тоски — кто знает. Надежда закрылась в своей комнатёнке и три дня не выходила, не отвечала на стук, не прикасалась к еде. Она просто лежала, уставившись в потолок, и слёз уже не было — только пустота, огромная и чёрная. Когда она наконец вышла, бледная, с впавшими глазами, то узнала, что отец Левона, Игнат Васильевич, ушёл из дома, оставив его своему брату Трофиму и его многочисленному семейству. Жены его не было в живых уже пару лет.
— Куда же Игнат Васильевич подался, дядя Трофим? — спросила Надежда, забежав к соседям.
Старик вздохнул, почесал затылок.
— Сказал, что жизнь другую начинает. Мол, здесь всё напоминает, душит. Воспоминания, говорит, тяжким грузом на сердце ложатся, дышать не дают.
— А есть у него куда идти?
— Найдётся угол, не пропадет он, Надюша, мужик крепкий ещё. Сам говорил, что вернётся, когда в душе буря эта утихнет, увидит внучка, коли Бог даст.
Прошло три месяца. На руках у Надежды уже была крошечная, тихая Марьяша. И вот однажды она узнала, где обрёл пристанище Игнат Васильевич. Оказывается, он ушёл в лес, заняв место старого сторожа при железнодорожной будке неподалёку от полустанка. Прежний сторож, одинокий дед, скончался, и Игнат Васильевич занял его избушку. Надежде рассказала об этом её подруга, весёлая и говорливая Зинка.
— Игната Васильича видела, на полустанке теперь обретается, сторожем.
— Так это же рукой подать! Зачем же из родного дома-то ушёл? — удивилась Надежда. — Идти чуть больше получаса.
— Сердце, Надюха, не камень, — вздохнула Зинка. — Больно ему, вот и ищет уединения. Главное, что жив-здоров, а то ты уж вся иссохлась от переживаний.
Стоял трескучий декабрьский мороз, выбеливший инеем каждую веточку, каждую травинку. Надежда, укутав дочку в полтора одеяла и старый материнский платок, отправилась на полустанок. Дорога казалась бесконечной в колючей, морозной тишине. В здании вокзальчика, маленьком и пропахшем дымом, она подошла к окошечку кассы.
— Сторожа вам зачем? — устало спросила кассирша, женщина с усталым, осунувшимся лицом.
— Повидать нужно, Игната Васильича.
— Так он ночью службу несёт, а сейчас, поди, дома, отсыпается. В лесной избе живёт, в домишке прежнего сторожа. Одинокий он, вот там и кукует, — женщина махнула рукой. — Выходишь из дверей — направо. Дойдёшь до пятого телеграфного столба, увидишь протоптанную тропку в сторону Октябрьского. По ней и иди. Избушка у самой дороги, не пройдёшь.
Дочка на руках начала хныкать, утомлённая холодом и дорогой. Надежда прижала её к себе, чувствуя сквозь толщу одеял слабое тепло маленького тельца.
— Тихо, моя радость, тихо, — шептала она, целуя холодный капюшончик. — Сейчас мы к дедушке придём, он тебя увидит, обрадуется… наш ты мой хороший.
Избушка, низкая, почерневшая от времени, стояла в глубине леса, и тонкая струйка дыма из кривой трубы была единственным признаком жизни в этом заснеженном царстве тишины. Надежда, замирая сердцем, постучала в обледеневшую дверь. Она отворилась с скрипом, и в проёме возникла знакомя, но сильно изменившаяся фигура Игната Васильевича — обросшая, сутулая, в старом ватнике.
— Надюха? Ты? — в его глазах мелькнуло изумление, а затем взгляд упал на свёрток в её руках. Он замер. — Проходи, родная, проходи, с холоду-то.
Он заплакал. Тихими, нескончаемыми слезами, когда Надежда развернула платки и показала ему спящую внучку. Мужчина опустился на табурет у кровати, куда положили ребёнка, и долго просто смотрел, боясь дышать, вытирая ладонью щёку.
— Счастье-то какое… — прошептал он сдавленно. — На Левочку нашего… вылитый. Вся в него.
— Игнат Васильич, я её покормлю, а вы, если можно, водички нагрейте? Замёрзла я, чайку бы попить. Я малинового варенья прихватила, помню, как вы его любили.
Старик кивнул, смахнул последнюю слезу и засуетился у печки. Надежда, убаюкав и снова уложив дочку, села за грубый, некрашеный стол, слушая, как потрескивают в огне сухие поленья, как поёт на огне чугунок. Тепло медленно разливалось по телу, оттаивая душу.
— Почему вы ушли? — наконец решилась она задать этот мучивший её вопрос. — Отчего село покинули, от родного угла?
Он застыл, стоя к ней спиной, затем медленно обернулся. Его взгляд, обычно такой прямой и твёрдый, теперь был полон такой бездонной тоски, что Надежде снова захотелось плакать.
— Не могу, дочка… Сердце ноет, душу рвёт на части. Тяжело находиться в стенах, где когда-то смеялись, где жизнь кипела, где растили сына… У нас ведь помимо Левочки ещё трое ребятишек было, да Бог прибрал всех в младенчестве. Один он и остался, свет в окошке. Много горя тот дом повидал, но и радости в нём было через край. А потом не стало Анисьи, жены моей. Я ждал, ждал, что вот Левон жену приведёт, внучата заплачут в доме, буду я с ними возиться, сказки сказывать… Когда он сказал про тебя, что влюблён по уши, что свадьбу играть будем, я на седьмом небе был. А потом… арест. Сложно было, но держался, надеялся, что разберутся, что амнистия какая выйдет… А потом весть пришла… что он умер. И будто свет во всём мире погас. Каждая щель в стене, каждый скрип половицы — всё голоса напоминало. Стало невмоготу. Решил уйти… Я знал, Надюша, что ты дитя ждёшь. Мог остаться, должен был… но боялся, что с ума сойду от этой тишины, наполненной голосами… Я бы пришёл, родная, обязательно. Чуть позже. Как душа оттаяла бы. Но раз уж ты сама — это знак.
Надежда слушала, и слёзы текли по её лицу беззвучно, капая на сложенные на столе руки.
— Как вам тут живётся-то? Одиноко?
— Да как… Спокойно, — он махнул рукой. — Не думай, что я тут как медведь в берлоге залег. Охотники иногда заглядывают, погреться, новостями перекинуться. Вон, тракторист наш, Васька, сюда от своей благоверной иногда сбегает, отдохнуть. Живём.
— Но теперь… теперь, когда у вас внучка есть, когда мы нуждаемся в вас… может, вернётесь в село?
— Нет, Наденька, не вернусь, — твёрдо покачал он головой. — В колхозе каждый камень, каждый взгляд напоминает. А дом я брату отдал, у того своих детей — полна изба. Пусть живут, хозяйствуют. Мне и тут хорошо — служба необременительная, люди вокруг хорошие, тишина. Я хоть за какие-то денежки служу, не за трудодни. Внучке помогу, чем смогу.
— Игнат Васильич, — Надежда глубоко вздохнула. — А можно мне… можно нам с Марьяшей к вам приходить?
На его обветренном лице впервые за весь вечер появилась настоящая, широкая улыбка, раздвинувшая седую бороду.
— Я буду только рад. Вас ждать буду.
С тех пор тропинка к лесной сторожке стала проторенной. Надежда приходила с дочкой часто, а когда Марьяша подросла, она и сама бегала к деду, особенно в его выходные. Лесная избушка стала для неё особым миром, полным тайн, запаха хвои и дёгтя и бездонного дедушкиного терпения.
1941 год. Август.
Война пришла не громом, а тревожным, нарастающим гулом по радио и лихорадочной суетой на станции. И вот однажды Игнат Васильевич, придя в дом Надежды, объявил:
— На фронт ухожу.
— Как же так, Игнат Васильич? — она отшатнулась, будто от удара, смотря на него с неподдельным, животным страхом.
— А чего ты так смотришь, Надюха? Откуда в глазах таких изумление? Али стар я, по-твоему? Не гожусь?
— Нет, не старый, но…
— Мне всего пятьдесят два. Ты не смотри, что косматый и бородатый, — он провел рукой по своей окладистой бороде. — Сегодня же сбрею. Негоже по окопам с такой растительностью. Запутаюсь, чего доброго.
— Вас… вас берут?
— Отчего же не взять? Я, к твоему сведению, стрелок хоть куда. Ещё в Гражданскую, пацаном, ворошиловским стрелком был, навык не утратил. И глаза ещё зоркие.
— А как же мы с Марьяшей? — вырвалось у неё, детски-беззащитно.
— А чего? Как и другие бабы — знай себе работай и дитё расти. Мужики-то на что? Должны своих беречь, землю свою защищать. Вот я этим и займусь. Через недельку сюда другой сторож подселится, Егорыч, от своего семейства бежит — тесно ему, шумно. А ты, милая, внучку мою береги — вы у меня теперь самые близкие. Да и матушку свою слушай, она хоть и ворчлива бывает, но ум у неё острый, дело часто говорит.
— Поедом она меня ест, — горько прошептала Надежда. — Уже Марьяше говорит, что в подоле я её принесла. Тепла в её душе не сыщешь.
— Пусть лучше она скажет, честно, чем другие за спиной шептаться будут, — мудро заметил старик. — А душу и согреть можно, надо только ключик подобрать. Вы обе — упрямые, ой какие упрямые.
Когда он уезжал, Надежда с дочкой стояла на деревянном перроне. Паровоз испускал клубы белого, обжигающе-горячего пара, солдаты грузились в вагоны с громкими, нарочито бодрыми возгласами.
— До скорой встречи, дочка! — крикнул он, уже стоя на подножке и держась за поручень. Он впервые назвал её так.
— Я буду ждать вас, папа! — крикнула она в ответ, и слёзы, которые она так старательно сдерживала, хлынули градом.
С той поры жизнь её превратилась в одно сплошное, мучительное ожидание. Она жила от письма до письма, а когда в село приходили похоронки, замирало сердце и темнело в глазах. Она молилась. Тихо, по-своему, не зная правильных слов, но вкладывая в это всё своё естество.
1945 год.
— Что, опять Игнатыч письмецо прислал? — Ульяна Степановна вышла во двор, где Надежда сидела на заветной лавочке, прижимая к груди заветный треугольник.
— Прислал, — её лицо озарила такая светлая, такая чистая радость, что мать на мгновение смягчилась. — Пишет, что победа уже совсем близко, что духом крепок. Господь услышал… Все его ранения были лёгкими, заживали, и он снова возвращался в строй. Наш герой!
— Да, а кто меня раньше уверял, что Бога нет, что советскому человеку в это верить негоже? — не удержалась Ульяна Степановна, но в её усмешке уже не было прежней колкости. — А как война началась, как Игнатыч твой на фронт ушёл, так и поверила, и молиться стала.
— Мама, атеистов сейчас уж мало осталось… — тихо ответила Надежда, машинально касаясь пальцами медного крестика на груди, того самого, что она достала из глубины сундука в тот самый августовский день.
— А когда я молилась пред образами — насмехалась, — ворчала Ульяна Степановна, но ворчала уже как-то по-домашнему, беззлобно, принимая бельё с верёвки.
Надежда только улыбалась. Да, мать ревновала. Смешно и трогательно. Игнат Васильевич стал для неё по-настоящему родным, отцом, которого она лишилась в детстве. В письмах она так и писала: «Здравствуй, мой дорогой папа…» Он был отцом её нерождённого мужа, дедом её дочери. А в её сердце он занял место самого дорогого, самого надёжного человека. Она давно считала себя вдовой, не взирая на формальности. У них была общая память, общая любовь и общая девочка.
— Мама, а ты знаешь, Игнат Васильич обратно в колхоз возвращается, в свой дом.
— А Трофим? Погонит своего брата, что ли? — удивилась Ульяна Степановна.
— Зачем гнать? Дочки Трофима в город подались, учиться. А сам он с Аграфеной к вдове старшего сына собираются, с внуками сидеть.
Надежда на мгновение погрустнела, вспомнив, как писала ему о том, что на двух его племянников пришли похоронки.
— Пусть вернётся сперва, а там жизнь покажет.
Он вернулся в начале лета. Похудевший, загорелый дочерна, с глубокими морщинами у глаз, которые, казалось, вобрали в себя всю боль земли. Он будто постарел на десяток лет, но в этих глазах, когда они упали на них, жил непогасимый свет. Увидев Марьяшу, резво подбежавшую к калитке, он ахнул:
— Неужто это наша ягодка?
— Да, дедуля, это я! Не узнал? — девочка залилась серебристым, беззаботным смехом.
— Как же тут узнать? Уезжал — птенцом пищала, а теперь уж красавица-невеста. А ты? Меня-то признала?
— Не-а, — честно ответила Марьяша, хитро сощурившись. — Мама снимок твой показывала, а потом крикнула: «Смотри, дед идёт, наш дед!»
— А смотри, что я тебе из самого логова врага привёз! — он, стараясь не кряхтеть, наклонился к своему потрёпанному вещмешку и достал аккуратный свёрток. Развернув газету, он показал девочке фарфоровую куклу с нежными, румяными щеками и огромными синими глазами. Такая роскошь была немыслима в их простой жизни.
— Деда! — восторженный шёпот девочки был лучшей наградой. — Спасибо! Ни у кого такой нет! — она осторожно, как живую, взяла куклу, а потом обняла деда, прильнув щекой к колючей гимнастёрке, где тяжело и солидно звенели медали.
— Папа, идёмте в дом, — позвала Надежда, и голос её дрожал от счастья. — Мама щей наварила из первой крапивы. А Марьяша клубники набрала, пирог испекли. Как же хорошо, что вы написали, когда приедете!
Он сидел за столом, привычно расстегнув ворот гимнастёрки, и с наслаждением, с какой-то почти детской жадностью, хлебал простые щи.
— Вкусно-то как! Не ел таких сто лет!
— А чего вкусного-то? — буркнула Ульяна Степановна, но Надежда заметила, как уголки её губ задрожали, сдерживая улыбку. — Пустые щи на крапиве. Мяса-то и не нюхали.
— Ну не скажите, Ульяна Степановна, — он отложил ложку. — Сидишь, бывало, в сыром окопе, эту самую тушёнку ешь, глаза закрываешь — и чудится тебе запах настоящих, домашних щей. Такого не забудешь.
— Тушёнку ел, о щах мечтал, — покачала головой хозяйка, но уже без прежней суровости. — Чудак ты, Игнатыч. Мы мяса не видели, картошку мёрзлую ели, да грибы-ягоды. От одной рыбы, спасибо реке, уже воротит. Ладно, муку на днях получили, да корова выжила, чудом. На молоке и держимся.
Игнат Васильевич встал, кряхтя, подошёл к своему мешку и вытащил три жестяные банки с знакомой надписью.
— Вот, паёк на дорогу дали. Берите, Ульяна Степовна.
— Мать честная! — вырвалось у той, и руки сами потянулись к драгоценному железу, но она одёрнула их. — Нет, не могу. Тебе самому нужно, восстанавливайся.
— И не подумаю, — строго сказал он. — Больно смотреть, какие вы все худые. Надюха от ветра качается, Марьяша — тростиночка. Да и вы… Вы всегда справной, крепкой были. Теперь я за вас в ответе! Денег немного привёз, купим поросят, кур десяток. До осени проживём, а там своё мясо будет, и яйца. Ничего, выдюжим. Всё самое тяжкое позади осталось. Теперь только вперёд, к светлому.
1946 год. Март.
— Мам, а где ты была? — спросила Надежда, когда мать, чуть смущённая, с необычным румянцем на щеках, вошла в избу.
— Я что, отчитываться за каждый шаг теперь должна? — Ульяна Степановна сняла платок, избегая взгляда дочери.
— Не должна, но всё же…
— У Матрёны сидела, посидели, разговорились, наливочки её попробовали.
— Интересно, — Надежда не смогла сдержать широкую, понимающую улыбку. — А твоя Матрёна час назад тут была, тебя искала, спрашивала про узор для рукавиц.
— Ну, у Игнатыча была, а что? — выпалила Ульяна Степановна, поняв, что попалась, и даже топнула ногой для вида. — Встретил по дороге, пристал: научи козу доить, мол, не слушается. Не отвязаться! Пришлось идти. Козу он у Парасковьи на что-то выменял, недосуг было расспрашивать.
— И что, научила? — засмеялась Надежда.
— Бедное животное, замучит он её, наверное. Ладно, завтра ещё раз схожу, покажу.
Надежда смеялась уже в голос. Козу Игнат Васильич приобрёл три дня назад, и доить он их умел прекрасно — в прежней жизни своё хозяйство имел. Мать же врала, потому что не хотела признаваться в своих, таких очевидных для всех, «амурах». И в этом вранье была какая-то трогательная, совсем не свойственная ей растрёпанность.
На следующий день Надежда сама навестила Игната Васильича.
— Хватит уже от людей хорониться, — заявила она с порога. — Все смеются. Прячетесь, как малые дети. Люди взрослые, свободные.
— Ты… знаешь? — он облегчённо вздохнул, словно сбросил тяжёлый груз.
— Да уж вся улица знает. Лишь вы думаете, что это тайна.
— Надюха, жить с ней хочу. С Ульяной. А как сказать — не знаю. Побоюсь, честно говоря, — признался он, потирая ладонью колено.
— Сам виноват, — снова рассмеялась Надежда. — Знаешь, с кем связываешься. Но она стала другой, папа. Совсем другой. И улыбается чаще, и голос мягче. Ей ведь всего сорок девять, она женщина ещё видная. Любовь, видно, и каменное сердце растопить может.
— Ну так что, совет дашь?
— Матушка моя правду выше всего ценит. Говори прямо, как на духу. Всё, что наболело, что на сердце накопилось.
Вечером Ульяна Степановна, бормоча что-то про непонятливую козу, снова заспешила из дома. Вернулась часа через два, села напротив дочери, сложила руки на столе и, прямо глядя ей в глаза, тихо сказала:
— Всё знаешь.
— Всё, — кивнула Надежда. — И все знают.
— Что ж… Решили, что хватит народ смешить. Съезжаемся. Я к Игнату пойду, а вы тут с Марьяшей.
— Одни?
— Какие уж одни, — мать усмехнулась. — А куда же Семён-то твой денется?
Надежда удивлённо подняла брови.
— Чего глаза округлила? Думаешь, только про нас с твоим папкой разговоры идут? И про вас с Семёном Ивановичем народ судачит. Не глупи в этот раз, Надежда. Сделай всё по уму. Человек он порядочный, умный, с образованием — врач. И к тебе относится… как к самой большой ценности. И к девочке нашей хорошо. Не упускай своего счастья.
Надежда молча кивнула. Да, судьба, будто желая загладить прошлую жестокость, подарила ей вторую chance. Семён Иванович появился в селе четыре месяца назад, потеряв на войне всю семью. Его тихая, интеллигентная печаль нашла отклик в её израненной душе. Ему было неважно прошлое. Он видел перед собой сильную, добрую женщину и милую, смышлёную девочку, которой был рад стать отцом. И в его присутствии мир снова обретал краски, а сердце — забытый покой и надежду.
—
Так и пошла жизнь, разделённая между двумя домами, но от этого не ставшая меньше, а лишь расширившаяся, наполнившаяся новыми смыслами. Бабушка Ульяна и дед Игнат жили теперь вместе в его отстроенном заново доме. Марьяша проводила у них едва ли не больше времени, чем в родном доме, хотя отчим, Семён Иванович, души в ней не чаял и называл не иначе как дочкой. Но у бабушки с дедом было особое право на балование: они учили её старинным песням и тайнам лесных трав, вязанию кружев на коклюшках и умению слушать, как растёт трава.
В 1949 году у Надежды и Семёна родилась дочка, светловолосая и спокойная Лидочка, а через два года — крепкий, курчавый сынишка Миша. Дом наполнился смехом, топотом детских ног и тем особым, насыщенным теплом, которое возникает только там, где царит любовь, прошедшая через все испытания.
А Марьяша, подрастая, уже не спрашивала, откуда она взялась. Она знала ответ. Она выросла из любви — горячей и трагичной, из памяти — светлой и печальной, из надежды — упрямой и непобедимой. Она выросла из подола матери, который нёс её через все бури, из крепких рук деда, защитившего её мир, из строгой, но преданной заботы бабушки. Она выросла из родного поля, которое, сколько ни бей его морозом и не пали пожаром, каждую весну снова и снова даёт ростки новой жизни, наливая колосья тихим, мудрым светом вечерней зари. И в этом был весь смысл, вся простая и великая правда её бытия.
