1936 год. Она думала, что её грех с женатым бригадиром сгниёт в тишине деревенских ночей… пока два мальчика с одинаковыми родинками не устроили в школе пожар сплетен. Но когда мост рухнул под её телегой, его жена, сжимая чужого сына за руку, прошептала: „Твоя любовь убила меня — но твой ребёнок выживет в моём доме“
Вся деревня, затерявшаяся среди бескрайних полей и лугов, где время текло медленно, будто густой июльский мёд, шепталась за печными заслонками и в тени раскидистых ив:
— Бросил. Совсем забыл про нашу сторону. Нашёл себе, поди, городскую, да с ней и остался. Не нужной ему оказалась простая доярка, небось, какую-нибудь изнеженную фифу себе присмотрел, в шелках да в бархате.
Лизавета, или просто Лиза, как звали её близкие, будто не слышала этих перешёптываний, разносимых ветром по пыльным улицам. Она не поддерживала разговоры, но и не пресекала их резким словом. Со стороны могло показаться, будто её сердце, некогда горячее и отзывчивое, вовсе не страдало от того, что супруг предпочёл бесшумно раствориться в далёкой городской дымке, словно утренний туман над рекой. Прошло уже два долгих года с того дня, как он, собрав нехитрые пожитки, уехал на заработки в губернский центр, обещая вернуться ровно через год, коли не раньше, клятвенно заверяя, что письма будет слать часто, а рубли заработанные — ещё чаще. Частично он своё слово сдержал — дважды приходили в сельсовет денежные переводы на её имя, несколько раз почтальон Антон вручал ей конверты, пахнущие чужим городом, но каждое послание было короче предыдущего, строки — суше, а в последний раз, ровно год назад, она получила лишь сухую, вымученную записку: «Жив, здоров, работаю. Деньги вышлю позже».
Но ни денег, ни его самого не последовало. И Лиза, не глупая от природы, поняла то, о чём деревня уже давно судачила. Её Фрол, высокий, статный, с гибкой статью и завораживающим взглядом, всегда был красавчиком, по которому вздыхали многие девчата округи. А выбрал-то он, Лизавету, скромную, с тихим нравом и большими, как озёра, глазами. Как же ликовала её душа, как пело сердце, когда она, в простом ситцевом платье, шла с ним под венец! А теперь это счастье, такое яркое и хрупкое, лежало в её душе осколками, и она не знала, что с ними делать. Сперва было нестерпимо больно, горько и обидно, но потом, словно осенний лист, опали эти чувства, сменившись тихим, почти безразличным смирением. Может, и к лучшему, что он далеко. Коли бы он был на глазах, так, наверное, страдала бы пуще прежнего, а так… Так проще. Пятисот вёрст расстояния оказалось достаточно, чтобы остудить пыл.
Она работала на ферме, с рассвета до заката, чувствуя под руками тепло бока коров, вдыхая терпкий запах сена и парного молока. Ходила на собрания, слушая речи о перевыполнении планов, помогала соседям по хозяйству. И никто из односельчан, погружённых в свои заботы, не мог даже помыслить, что эта улыбчивая, работящая молодая женщина, в чьих глазах порой мелькала глубокая, невысказанная грусть, хранила в себе пылающую, запретную тайну.
А ведь она вела целую вторую, потаённую жизнь, о которой не ведал никто. Мать с младшими сестрами и братьями ютились в своём, давно требующем ремонта доме на краю деревни, а Лиза проживала в добротном, хотя и пустоватом доме мужа. Свекрови у неё не было, другой родни у Фрола в округе не водилось, и она была здесь полновластной хозяйкой.
И не перед кем ей было отчитываться, когда в её доме, под покровом густых деревенских ночей, стал появляться другой мужчина.
— Огородами выходи, милый, — шептала она ему на прощанье, после жарких и трепетных встреч, когда в печке догорали последние поленья, а за окном царила непроглядная темень. — Иди, ненароком увидит кто, а покуда ночь глухая, так проскользнёшь незаметно, тенью.
— Лизок, да я жене всё скажу. Хватит, надоело мне жить на два дома, словно вор, крадущий собственное счастье.
— Нет, ничего ты не скажешь. Ни слова. Твоя жена ни в чём не виновата. Нет на ней вины в том, что потянуло нас друг к другу, как две одинокие свечи к общему пламени. Не разрушай свою семью, не накликай беду.
— Да я не могу больше! Не могу врать и притворяться. Я не сплю по ночам, думаю о тебе постоянно, каждую минуту…
— Думать не запрещаю, сердцу не прикажешь. А вот жене говорить — не смей. Знаешь, милый мой, хороший… Виновата я шибко перед ней, стыдно и пакостно на душе, будто в грязи вывалялась. Но ничего не могу с собой поделать, на грех толкает меня эта любовь к тебе, сильнее воли моей. Но сегодня… сегодня ты пришёл ко мне в последний раз.
— Ты чего, Лизок? — в его глазах, таких ясных и глубоких, плескались отчаяние и немой вопрос. — Ты чего это задумала?
— Не приходи больше. Не нужно. Ты — человек женатый, а я — баба замужняя, хоть и не уверена уже в этом звании. Не дай Бог до чьих ушей дойдёт, прознает кто. Или, того хуже, дитя у нас с тобой будет. Что же тогда делать? Нет, милый мой, хороший мой… Это последний раз, когда ты переступил этот порог… А теперь ступай, пока небо ещё чёрное.
Она крепко, с отчаянием, прижалась к его губам, а потом мягко, но решительно оттолкнула его от себя, к двери.
Он приходил ещё несколько раз, стучал в ставень тихо, как сова, но Лиза не открывала, а потом, прислонившись лбом к прохладному стеклу окна, ревела в подушку, проклиная и судьбу, и себя, и эту неистовую, сжигающую душу страсть. А спустя месяц она с ужасом поняла, что её худшие опасения сбылись — под сердцем зародилась новая жизнь.
— Так кто же отец, Лизавета? — мать, Евдокия, сердито и в то же время с болью смотрела на дочь, когда тайное стало явным. — Вот уж вся деревня только и болтает о том, что ты на сносях. Катька-сплетница разболтала! Как же так? С кем ты нагуляла ребенка? А ежели Фрол, как чёрт из табакерки, вернется, как объяснять ему будешь? Глаза ему в глаза смотреть сможешь?
— А я должна ему что-то объяснять? — сверкнула своими тёмными, теперь полными скрытого огня глазами Лиза. — Я уже сколько времени ни весточки сердечной, ни рубля честного от него не видела. Где мой муж? Нет его! Призрак он, а не супруг. А ежели и вернётся, так не будем мы всё равно вместе — не прощу я его никогда за то, что он бросил меня, словно ненужную ветошь. А сейчас и вовсе поздно уже что-либо менять…
— И всё же, скажи мне, от кого дитя? — мать пыталась выведать правду, но Лиза лишь отрицательно качала головой, её губы сомкнулись в тонкую, непреклонную линию.
— Ни к чему тебе знать, мама, кто отец этого ребёнка. Я сама его выращу, воспитаю, буду ему и за отца, и за мать.
Напрасно и сестры, приходя по вечерам, пытались выведать её тайну, хитростью или лаской. Лиза хранила молчание, будто взяла обет. Её тайна оставалась за семью печатями.
А вскоре в деревню, словно гром среди ясного неба, вернулся… Фрол!
Он шел по центральной дороге, утопая в пыли, неся в руках пёстрый, немного поникший букет полевых цветов. Вид его был необычайно оживлённым.
— Фрол, ты ли это? — мать Лизы, Евдокия, первой его заметила, выйдя за калитку. Она нахмурила свои густые, уже седеющие брови, всматриваясь в зятя. Два с лишним года он не появлялся здесь, а теперь идёт, весь сияет, словно начищенный самовар в праздник.
— Я, мама Дуся, я самый.
— Это откуда же ты такой красивый да довольный? Скажешь теще своей, где пропадал, куда запропастился?
— Так на заработках же был, на стройке, — Фрол осклабился своей очаровательной, знакомой улыбкой, от которой когда-то у Лизы подкашивались ноги. Евдокия лишь покачала головой.
Красавец-мужчина, за которого её дочка вышла замуж четыре года назад, изначально не вызывал у неё полного доверия. Слишком лёгок был на подъём, слишком заразительно смеялся. Вот и сейчас он шибко довольный, словно кот, наевшийся в чулане сметаны.
— И что, много денег заработал? Богачом вернулся?
— Достаточно. Чего вы, мама Дуся, так на меня глядите, будто на чужого?
— Ты, Фролушка, мне голову не морочь, — Евдокия подошла к нему ближе и понизила голос до шёпота: — Ты чего Лизавете ничего путного не писал? Ежели денег заработал, так мог бы хоть немного рубликов ей прислать, поддержать. Жила она тут в неведении, в тоске.
— Мама Дуся, не ваше то дело, отчего я ей рубликов не слал. Зато теперича у меня полный чемодан для неё добра — тканей нарядных, даже пару туфель городских купил, и платки шёлковые, с каёмкой. Не будете вредничать, я и вам платочек подарю, самый лучший.
— Да тьфу на тебя с твоими платками, — Евдокия брезгливо отплюнулась и отошла, но сердце её сжалось тяжёлым, холодным предчувствием.
Только вчера они с дочкой говорили накрынёй, и узнала она тогда, что та понесла невесть от кого. Что же теперь будет, когда ветреник-муж вернулся?
Евдокии очень хотелось броситься к дочери, предупредить, но она сдержала себя, решив, что молодые должны сами расхлёбывать кашу, которую заварили. Оба виноваты — один пропал без вести, а другая спуталась с женатым, вот теперь пусть и разбираются в своих непростых делах. В том, что отец ребенка — человек семейный, Евдокия не сомневалась. Разве стала бы тогда дочь молчать, будто воды в рот набрала? Коли свободен был бы тот мужчина, так уж точно она имя его назвала бы.
Скрипнули знакомые, нуждающиеся в смазке ворота, и Лиза, обернувшись от колодца, вздрогнула всем телом — во двор, такой привычный и вдруг ставший чужим, заходил её муж.
— Здравствуй, родненькая! Солнышко моё! — он широко, во весь рот, улыбнулся и распахнул руки для объятий, но Лиза инстинктивно шарахнулась в сторону, к забору, и молча покачала головой. Господи, он не изменился совсем, таким же статным и привлекательным остался, каким и запомнила она его в день отъезда. Но теперь в её груди не шевельнулось ни единой тёплой искры. Давно угасла её любовь, и теперь сердце её, израненное и запутанное, принадлежало другому…
— Приехал, значит. Добрался.
— А ты будто бы и не рада? — его улыбка слегка померкла. — Вот так ты, Лиза, муженька встречаешь спустя два с половиной года разлуки? Не соскучилась, что ли?
— Скучала, Фрол… Очень скучала поначалу. Только вот скучалка та закончилась, и любовь вся к тебе прошла, словно дождь сквозь песок. Ты уж извини, что я в доме твоём всё это время хозяйничала. Раз уж ты вернулся, я, пожалуй, соберу свои пожитки и уйду.
— Ты чего такое мелешь, Лизка? — он резко шагнул вперёд и схватил её за тонкое запястье. — С ума спятила? Я же вернулся к тебе!
— Ты что же, Фрол, думал, что я тут буду, как пень, сидеть да ждать, покуда ты нагуляешься вдалеке? Тебе ведь даже неизвестно, как я жила здесь без единого рубля твоего? Да кабы не колхоз, в который я вступила благодаря матери да своей настойчивости, с голоду бы померла, пока ты там, в городе, с другими крутил любовь. И не вздумай отрицать, в жизни не поверю, что ты столько времени один, как перст, был. Заморочил голову какой-нибудь городской модистке, а про меня, про дом — забыл!
— Лизок, прости меня, родная, — он внезапно опустился перед ней на колени, поднимая облачко пыли. — Прости… Чёрт попутал, дурман какой-то нашёл. Но я клянусь тебе всеми святыми, больше ни на одну не посмотрю, глаз отведу. И деньги я привёз, и подарков тебе прихватить не забыл. Лизочка, душа моя, свет очей моих…
— Фрол, ополоумел, что ли? Встань, на тебя люди смотрят! Всё, всё между нами закончилось… Нет больше нашей семьи, мы оба её разрушили, каждый по-своему.
Он смотрел на неё, и в его взгляде читалось полное непонимание. Да, он виноват, признаёт, но что она имеет в виду?
— Я жду ребенка… от другого мужчины, — выдохнула она, едва слышно, чтобы не долетело до любопытных ушей соседей.
И тут Фрол вскочил, резко схватил её за локоть и впился в лицо жены взглядом, в котором бушевала буря из гнева и боли:
— Кто он? Кто этот гад? Именем назови!
— Этого не знает никто, кроме меня. И никому я не скажу. Тебе — тем более.
Ей стало страшно, таких глаз, тёмных и беспощадных, как ночная гроза, она у Фрола никогда не видела, но всё же собрала всю волю в кулак и старалась смотреть на него прямо, не отводя взгляда.
— Женатик, небось? Ты его что, в дом мой, в мою постель водила?
— Фрол, отпусти меня! — крикнула она, наконец вырвав руку, и быстрыми шагами пошла в дом, чтобы собрать свои нехитрые вещи. Да, она прожила тут четыре года, но раз её муж, хозяин, вернулся, ей здесь больше нечего делать.
Фрол бушевал, он требовал, умолял, угрожал, пытаясь выведать имя соперника, но Лиза лишь холодно отвечала, что это не его дело, и пусть лучше вспомнит о своих собственных грешках и городских гулянках. Заметила, что сама она у него не спрашивает ни о какой зазнобе, потому что ей это давно неинтересно.
Выйдя из дома с двумя узелами, закинув тюк с одеялом и подушкой за плечо, Лиза, согнувшись под тяжестью ноши и горя, побрела вниз по улице.
— Дочка! — едва она поравнялась с родным домом, на крыльце показалась Евдокия. — Дочка, милая моя… Прогнал тебя Фрол? Выгнал?
— Сама ушла, мама. Ни к чему нам вместе жить теперь. Ни я его не прощу, ни он меня. И ребёнка моего он никогда не примет, не полюбит.
— Ты проходи, Лизонька, дай помогу тебе, — Евдокия потянулась, чтобы взять один из узелков, но та снова покачала головой:
— Мама, я не к тебе иду, а к тёте Марфе. У неё жить стану. Ну куда мне в твою крохотную избу, где вас и так шестеро, а я с ребёнком буду? На полу спать, дитя беспокоить?
Евдокия поморщилась — Марфа была родной сестрой её покойного мужа. Отношения между ними всегда были прохладными, а уж после скоропостижной смерти Егора Марфа и вовсе обвиняла невестку, что та не уследила за ним, чуть ли не в открытую говорила, что Евдокия муженька свела в могилу, довела до того, что сердце не выдержало.
Женщины не общались годами, но вот Лиза… Она была вылитый отец, его спокойный нрав и ясный взгляд, и Марфа её одну из всех племянников выделяла, жалела и привечала. Так вышло и на этот раз. Увидев, что Лиза входит с узлами во двор, пожилая женщина не стала задавать лишних вопросов. Хоть и не слыла она большой мудрецей, но понимала — племянница сама ей расскажет правду, если сочтёт нужным.
А Лиза не желала рассказывать… Она изо всех сил старалась вычеркнуть из памяти образ Ивана, чужого мужа, отца её нерождённого ещё дитя…
А ведь как всё невинно начиналось — он пришёл на ту же речную излучину, где она в одиночестве купалась в летний зной. Они вместе плавали в прохладной воде, беззаботно плескались, смеялись. Потом сидели у небольшого костра, суша мокрые волосы, обогреваясь под первыми вечерними звёздами. Выяснилось, что оба страстно любят ходить по грибы в осенний лес и удить рыбу на зорьке. Договорились встретиться на следующем рассвете у старого омута с удочками… Так, незаметно, всё и началось: первый, робкий поцелуй, потом признания, шёпот в темноте, страх быть узнанными и всёпоглощающее желание увидеть его вновь и вновь. Всё это будто сумасшедшим водоворотом унесло её в пучину тайной, запретной страсти, с которой она, наконец, нашла в себе силы порвать. Но было уже поздно.
В ту апрельскую ночь, когда за окном фельдшерского пункта бушевала настоящая вьюга, поздняя и злая, пожилая фельдшерица Наталья Петровна, женщина лет шестидесяти с руками, знающими любое лекарство, принимала сразу двух рожениц. Обстановка была напряжённой.
— Угораздило вас, бабоньки, в одну ночь разродиться, будто другого времени на свете не нашлось! То по два-три месяца тишь да благодать, то аж двум приспичило одновременно. Лизавета, не ори ты так, уши аж закладывает! А тебе, Матрёна, покричать бы чуть надобно. Молчишь так, что аж не по себе становится. Сколько уж часов назад тебя муж сюда привёл, а от тебя ни крика, ни стона, только брови сводишь да губу кусаешь.
— Вас не поймёшь, Наталья Петровна, — Матрёна слабо усмехнулась и вновь поморщилась от накатившей волны боли. — Кричишь — плохо, не кричишь — тоже плохо. Как же вам угодить-то?
— Так в меру всё надо, милые, в меру. Силы беречь. Ну, Лизок, видно, настал твой черёд… Катька! — она позвала молоденькую помощницу, — да где ты опять бродишь, оглохла, что ли?
Вскоре в тёплой, пропахшей карболкой комнате раздался громкий, требовательный плач новорождённого, который оповестил весь белый свет о том, что новый человек явился в этот мир. Катерина, ассистентка, тут же принялась обмывать крохотное тельце, пока Наталья Петровна вновь склонилась над второй роженицей. А ровно через шесть мучительных часов на свет, тише и спокойнее, появился ещё один мальчик — сын Матрёны.
Катерина, приняв второго малыша, вдруг замерла, широко раскрыв глаза… Положив новорождённого рядом с сыном Елизаветы, она осторожно подозвала Наталью Петровну.
— Наталья Петровна, вы гляньте-ка… — она кивнула в сторону двух спелёнатых младенцев.
— Чего глядеть? Здоровы вроде малыши, кричат бодро. А там уж сегодня к вечеру врач Семён Григорьевич из Ульяшева вернётся с выезда, осмотрит их хорошенько.
— Да вы на личики-то младенчиков поглядите — словно братья-близнецы они, один в один!
Наталья Петровна сперва хмыкнула, решив, что молоденькая практикантка фантазирует, но потом, приглядевшись то к одному мальчику, то к другому, сама чуть не вскрикнула от изумления — и в самом деле, сходство было поразительным, разительным.
— Вот дела-то какие! — прошептала поражённая Катерина.
— Цыц, молчи! — Наталья Петровна сурово нахмурила седые брови. — Ты чего это тут напридумывала? Может, скажешь ещё, что родные братья они? Быть того не может, я же Ивана Степановича давно знаю, с пелёнок. Никогда бы он от законной супруги своей не стал гулять на сторону. Иван — мужик верный, правильный, основательный. В свои-то двадцать восемь уже бригадиром на посевной работает, а зимой в правлении колхоза заседает. Он не такой, как иные, — не пьёт запоем, жену не обижает, в доме — полная чаша. Детишек у них с Матрёной пять лет не было, а как узнал он, что жена забеременела, так счастливее мужика во всём селе не сыскать. Глупости всё это, Катюха, никогда не поверю в то, что с Лизой он любовь крутить станет. Да и она не такая баба, чтобы с женатым связываться, честь знает.
— Да? А кто же тогда отец её ребенка, Наталья Петровна? В селе до сих пор все гадают, ломают головы, а она молчит, будто немая.
— И ты помалкивай. Слушай меня, Катя — все новорождённые друг на дружку похожи, красные да сморщенные. Лизавету поутру, как оклемается, домой отпустим, а Матрёна ещё денёк побудет, слабенькая она пока, силы теряла. Отнеси Лизе её сыночка, пусть с ним рядом побудет, материнское тепло почувствует.
Елизавета вернулась к тётке на следующее утро с маленьким свёртком на руках, а Матрёну через день забрал приехавший Иван.
Иван сидел в горнице своего дома, осторожно качая на руках новорождённого Петеньку, и думал лишь об одном: что сейчас, на другом конце большого села, Лиза точно так же, должно быть, держит на руках его второго сына. Как рвалось его сердце на части, как хотелось ему хоть одним глазком, украдкой, взглянуть на мальца, обнять его! Но он помнил, будто выжжено было в памяти, слова Елизаветы, когда она, бледная и решительная, сказала ему, чтобы он не смел подходить к ней ни под каким видом.
Когда по селу поползли, словно осенний туман, слухи о том, что Лиза ждёт ребенка, Иван сразу понял, чей это ребенок. Он подошёл к ней, когда она одна вышла работать в поле на замену Матрёне, которая в то время отлеживалась дома, чувствуя себя очень плохо. Первые месяцы у его жены протекали тяжело, её постоянно мучили тошнота и головокружение. А вот Лизок, казалось, легко переносила беременность, вот как ловко управлялась она сейчас с тяжёлой косой, укладывая скошенную траву в ровные ряды.
— Лиза, я слышал… что ты ждёшь ребенка. Это же… мой? — спросил он, убедившись, что вокруг ни души, только ветер гуляет по бескрайнему полю.
— Твой, Ваня, — не стала она лукавить и увиливать, честно встретив его взгляд. — Твой.
— Почему же ты раньше не сказала? Почему молчала?
— Зачем, Ваня? — устало выдохнула она, опуская косу на землю. — Зачем тебе это знание?
— Как зачем? Если это мой ребенок, то я должен был об этом знать с первой минуты! Я помогать тебе стану, Лизонька, чем смогу. Не оставлю.
— Ваня, забудь. Обо мне забудь, о том, что между нами было. И не вздумай появляться рядом со мной, не смей ко мне ходить, ни днём, ни ночью. Ежели кто узнает, что я от тебя ребенка понесла, худо мне будет, и тебе, и ей. О Матрёне подумай, не виновата она ни в чём перед нами. Я согрешила, мне этот крест и нести.
— Я имею право знать своего сына, и ты мне этого не запретишь!
— Ваня, не надо кликать на меня и на дитя беду. У тебя будет ребенок от законной жены, это главное… Видишь, как судьба над нами зло пошутила? Ты хоть и согревал мою холодную постель, но и про супругу свою не забывал. Всё у вас с Матрёной будет хорошо, и ребеночек будет, и семья крепкая, настоящая. И я как-нибудь устроюсь в этой жизни. Только, умоляю, не приходи ко мне, не тревожь мою душу…
Она упорно избегала его после этого разговора, а теперь, когда сын родился, он не знал, как ему быть, что делать. Надо же — оба его сына родились в один день и час, под одним небом. Только вот Лиза не пустит его к себе, не увидит он своего второго мальца, покуда она сама не позволит. А она стояла на своём твёрдо, будто каменная стена.
Лиза видела с первых дней, что её сынок Василий — живая копия своего отца. Тот же разрез глаз, те же вьющиеся тёмные волосы, та же родинка над губой. Страх, что кто-то догадается, рос с каждым днём. Поэтому, когда малышу едва исполнилось два месяца, она отправилась к председателю колхоза с необычной просьбой.
— Прошу перевести меня на десятую ферму, в Ярмолинку.
— Чего ты там, в тридевятом царстве, забыла? — председатель, человек основательный, удивлённо снял очки. — Тут работа есть, дом есть.
— Жить мне негде стало, Иван Павлович. К тёте Марфе сын с семьёй скоро с фронта вернётся, места всем не хватит. А к матушке возвращаться не хочу и не могу, там и так тесно, словно сельдям в бочке. А в Ярмолинке мамина двоюродная сестра живёт, Нюра, женщина одинокая, вдовствует. Я ездила к ней в прошлый выходной, договаривалась — она даже рада будет меня принять, с Васюткой нянчиться поможет, пока я на ферме.
1944 год. Осень.
— Не в чем его, сердечного, в школу-то отправлять, — тётя Нюра, постаревшая и сгорбленная, но не утратившая доброты, качала головой, сокрушаясь, что её внучатый племянник идёт в свой первый класс в стареньких, заплатанных штанишках и опорках. — Все в обносках, война ведь…
— Тётя Нюра, всем сейчас трудно, всем тяжело, — Лиза, тоже изменившаяся, с твёрдым, усталым взглядом, утешала её. — Благо, хоть школу к этому году открыли для младших, а всех беженцев расселили, а то бы и вовсе не пошёл он в первый класс. Думаешь, там все в нарядах щеголять будут? Сейчас не до красивых обнов, накормить бы, и то слава Богу.
— Да, Лизонька, времена нынче худые, совсем тощие. Всё, что вырастим, уходит отсюда, в город…
— Не в город, тётя, а на фронт. Бойцам нашим, защитникам, есть что-то надо. А мы тут, в тылу, уж как-нибудь проживём, перебьёмся. В конце концов, у нас есть своя козочка Белка, молоко даёт. Курочки хоть изредка, да яйца несут, так что мы ещё в довольствии живём, не как иные. У кого-то и этого добра нет. А что не в чем идти Васеньке в школу, так не беда, придумаем что-нибудь. Ботиночки и штанишки я ему выменяю на двух курочек у тётки Глаши. Её сын подрос, уж малы они ему давно, а куры лишние в хозяйстве не будут, вчера только об этом договаривались.
— Дожили, — вздохнула тётя Нюра, глядя в окно на унылый осенний пейзаж. — Раньше я, бывало, платья шила бабонькам местным за рублики, а теперь вот шмотье для мальчонки на кур вымениваем. Век такой настал.
— Всё перемелется, будет мука. Вернутся наши мужики с победой, всё легче станет, наладится потихоньку. Сейчас женщины да дети пашут на полях да в колхозах, да и дома управляются, как могут. А вернутся наши бойцы, и по-другому жизнь пойдёт, страна-матушка восстановится, отстроится.
— Лизок, а твой-то… воюет, не знаешь? — осторожно спросила Нюра, украдкой наблюдая за выражением лица племянницы.
— Воюет, тёть Нюр. Письма ему пишу, хоть и не знаю, доходят ли. Но не мой он вовсе, другая его ждёт, законная. Дай Бог, чтобы живым-здоровым вернулся к ней.
— Ты молишься за него, я видела. Свечку вот ставишь пред иконой Казанской каждое воскресенье.
— А как не молиться? Он отец моего сына, кровь от крови его. Любовь у нас с ним была. Греховная, неправильная, тайная, но всё же… чувства были настоящие. И сейчас… сейчас есть.
— И сейчас есть, — кивнула понимающе двоюродная тётка. — Маешься ты, вижу я, трудно тебе, одиноко… Лизок, мужики вернутся, да не все, увы. Каждый из оставшихся в живых — на вес золота. Может, подумаешь, поборешься за своё счастье, когда время придёт? Ну чем твой Василий хуже, чем тот, другой ребенок? Разве он не заслуживает отца?
Лиза и этой тётке, ставшей ей ближе родной матери, не открыла тайну имени отца Василия, держала рот на замке, храня свою тайну как зеницу ока. Пыталась Нюра выведать у неё, хитростью да лаской, да только тщетно всё было. Вот такая уж Лиза — коли решила молчать, так до конца пойдёт, хоть кол на голове теши.
— Мой Василий ничуть не хуже, он самый лучший. Но у моего любимого есть жена, есть законный сын. И я не должна была изначально с ним связываться, добраться до чужого счастья. Коли допустила такой грех и такую оплошность, мне и нести эту ношу до конца дней.
— А ему-то каково? Знать, что есть на свете ещё один сын, его плоть, но не видеть его, не слышать его смех?
— Ему, должно быть, тоже сложно. Но он так же расплачивается за свой грех перед женой, перед Богом. Возможно, когда закончится эта проклятая война и он придет, я… я позволю ему увидеть сына. Один раз. Но Василий не будет знать, что он его отец. Пусть думает, что дядя добрый.
— Без батьки так и будет расти, в неведении, — покачала седой головой Нюра.
— А сколько таких мальчишек сейчас по всей стране без отцов остались, навсегда? Мы ещё живы, мы ещё есть.
— Верно говоришь, Лиза. Верно. Но ты не имеешь права навеки отнимать у отца сына, а у сына — отца. Жизнь длинная, всё может измениться.
Лиза знала, что тётка права в чём-то, но как же она боялась, что их тайные отношения, словно затхлая вода, выплеснутся наружу, замочив и без того израненные души!
Сентябрь 1944 года. Школа.
Фаина Васильевна, учительница начальных классов, молодая, но уже поседевшая от переживаний женщина, собрала свой новый класс, оглядела скучающих и напуганных мальчишек и вдруг заметила двух необычайно похожих ребят. Одного она уже знала — это был Василий Курышев, тихий и серьёзный мальчик, живший с матерью на окраине. А вот второй, должно быть, из соседнего села. Вчера только его мать, Матрёна Семёновна Щукина, принесла документы о переводе.
— А чего к нам? У вас же в Заречье свой начальный класс имеется, — удивилась тогда Фаина Васильевна.
— Так вы ничего не знаете? — Матрёна вздохнула. — Вчера привезли три семьи беженцев из-под Смоленска, их в нашем школьном здании на постой расселили. Так что я не первая, кто сегодня придет к вам с переводом. Колхоз сам передаст документы остальных ребятишек, но я хотела бы первой из наших познакомиться с учительницей, присмотреться, — Матрёна смущённо улыбнулась, но в её глазах читалась усталость.
Проводив её, Фаина Васильевна тяжело вздохнула — видимо, класс пополнится вдвое.
И в самом деле, сегодня утром она насчитала на четыре первоклассника больше, чем было записано в её журнале. Но двое мальчиков — Петя Щукин и Вася Курышев — сидели на разных рядах и были похожи друг на друга, словно родные братья-погодки. Та же форма головы, одинаковые ямочки на щеках, когда они улыбались, и та самая родинка над губой.
Но оказалось, что это не так — они с разных деревень, даже не соседи, и, судя по тому, как они осторожно знакомились на перемене, видят друг друга впервые. Странное, почти мистическое совпадение… Но Фаина Васильевна отогнала эти мысли — её дело детей учить грамоте, а не в семейные тайны вникать.
Через две недели Матрёна неожиданно пришла в школу за сыном гораздо раньше окончания занятий. Обычно ребят из Заречья привозил и увозил дед Илья, старый конюх, что при школе хозяйством занимался. Он с утра запрягал в телегу древнюю, но покладистую клячу, собирал ребятишек по пути и вёз их на учёбу, а после обеда, ровно в два, отвозил обратно. Поэтому Фаина Васильевна и удивилась, заметив Матрёну на пороге класса во время урока чистописания.
— Что-то случилось, Матрёна Семёновна?
— Фаина Васильевна, великая радость у нас — муж мой с фронта вернулся! Живой! В госпитале с контузией отлежал, и теперь его домой, на долечивание, отправили.
— Папка вернулся? — Петя, услышав, вскочил со стула и подбежал к матери. Фаина Васильевна даже не стала делать ему замечания, просто кивнула, разрешая Матрёне забрать сына. Но вдруг женщина замерла, будто вкопанная, её взгляд прилип к Василию, сидевшему за первой партой.
Она застыла, не в силах отвести от него глаз, её лицо побледнело.
— Мам, мам, ты чего? Поехали скорее к батьке! — тормошил её нетерпеливый Петя.
— Сейчас, сынок, подожди минуточку, — задумчиво, почти не слышно произнесла она, а Фаина Васильевна почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Что-то здесь было не так, что-то важное и тревожное.
— Мальчик, как тебя зовут? — спросила Матрёна тихо, не сводя пристального взгляда с его лица, с той самой злосчастной родинки.
— Мам, да это же Васька Курышев, он здешний, сельский, — выпалил Петя.
Услышав фамилию, Матрёна вздрогнула, будто её хлестнули по лицу.
— Петруша, выйди, подожди меня на крыльце. Я тебя сейчас догоню. Фаина Васильевна, можно вас на пару слов?
Петя, удивлённый, выскочил в коридор, учительница неспеша вышла, прикрыв за собой дверь. Беспокойство нарастало, как снежный ком, а глаза Матрёны, сиявшие пять минут назад от счастья, будто потухли, стали глубокими и печальными.
— Фаина Васильевна, а мать Василия Курышева… не Елизаветой ли величать?
— Да, Елизавета Егоровна Курышева. Живёт здесь, на Хуторке. Почему вы спрашиваете?
— Так… просто уточнила. Спасибо вам большое, я узнала всё, что мне нужно. Только вот… Я, пожалуй, верну Петю на занятия, а позже, с дедом Ильёй, заберу, и вместе домой вернёмся.
Фаина Васильевна пожала плечами, но расспрашивать не стала — чужая душа потёмки. А Матрёна тем временем велела сыну вернуться в класс.
— Ну мам! Батька же ждёт!
— Успеешь батьку своего обнять, не уйдет он теперь никуда. А у меня тут ещё одно дело есть, важное.
Петя, надувшись, недовольный вернулся за парту, а Матрёна пошла по селу, спрашивая у встречных, где проживает Елизавета Курышева. Наконец ей указали аккуратный, хоть и бедный домик с палисадником.
— Здравствуйте, тут Лиза живёт? — спросила она у пожилой женщины, которая пропалывала последние осенние сорняки во дворе.
— Тут, но она на дойке, скоро вернуться должна. А вы кто будете? По какому делу?
— Я Елизавету подожду, и тогда скажу, кто я и зачем.
Нюра нахмурила брови, почуяв недоброе, но не стала гнать незнакомку, вместо этого она молча указала на лавочку под старым клёном и продолжила свою работу.
Не прошло и получаса, как с фермы вернулась Елизавета, усталая, но с тихой улыбкой для тётки.
— Матрёна! — ахнула она, увидев гостью, и сразу всё поняла. Узнала. Но как? Сердце упало в пятки. — Ты… чего здесь?
— Пришла сказать, что наш Иван домой вернулся. Контуженый, голова побаливает, но руки-ноги целы, самое главное — жив.
— Почему ты говоришь «наш»? — залепетала Лиза, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Он твой муж ведь, только твой.
— Муж мой, верно. И ты об этом знала прекрасно, когда в койку с ним ложилась, и когда ребенка от него понесла. Вася ведь его сын? Не лги, не отрицай, он как две капли воды похож на моего Петрушу, словно братья родные, вылитые. Да что там «словно» — они ведь и правда братья, родные по крови. И глазки светлые, и волосы кучерявые, чёрт бы их побрал, и родинка эта… над верхней губой.
— Матрёна, — у Лизы перехватило дыхание, слёзы хлынули сами собой. — Прости меня! И его прости тоже. Бес попутал нас с Иваном, ослепил. Не буду врать, его он сын, но я запрещала ему даже подходить к нему, оттого и переехала сюда, в чужое село, спустя два месяца после родов, чтобы не догадался никто, не погубил я его семью.
— Как долго? — голос Матрёны дрожал от сдерживаемых эмоций. — Как долго вы морочили мне голову, смеялись надо мной за моей спиной? Как долго крутили вашу грязную любовь?
— Три месяца… всего три месяца, — прошептала Лиза, опустив голову. — А потом я его прогнала, не позволяла ко мне приходить. Узнав, что жду ребенка, долго скрывала, но живот рос, не спрячешь. Избавиться от дитя я не могла и не хотела, грех смертный, но Ивану велела забыть меня и не появляться в доме тётки Марфы. Матрёнушка, родная, прости, прости нас, грешных!
— Я не отдам тебе его, слышишь? Ни за что! Запомни это на всю жизнь, девица гулящая! Своего мужика было мало, на моего, чужого, позарилась!
С этими словами, рыдая и не глядя по сторонам, Матрёна выбежала со двора.
— Вот так дела, — ошарашенно произнесла Нюра, опуская тяпку, — это и есть жена твоего любимого?
— Она и есть, — Лиза без сил опустилась на лавочку, закрыла лицо руками и зарыдала в полный голос, давясь слезами горькими.
А через два дня, когда первые осенние заморозки тронули лужи утренней изморозью, в её доме, не спрашивая разрешения, вошёл Иван. Он выглядел постаревшим, с проседью у висков, но глаза горели тем же знакомым огнём.
— Лизка, я пришел. Пришел, чтобы увидеть сына. Матрёна всё знает, мы долго говорили, ругались, плакали… Но пришли к выводу, что раз мои сыновья, сами того не ведая, учатся в одном классе, рано или поздно они сами поймут, почувствуют, почему так схожи между собой. Правда имеет свойство выплывать, как масло на воду.
— Я могу снова уехать, Вань, — как же ей хотелось в эту минуту обнять его, прижаться к грубому солдатскому мундиру, провести рукой по его волнистым, поседевшим волосам, таким же, какие теперь были у их сына. Но она сжала руки в кулаки, держа себя в ежовых рукавицах, не смея даже прикоснуться к нему. — Уеду куда-нибудь подальше.
— Нет в этом нужды, Лиза. Никуда не уезжай. Я буду помогать Васеньке, чем смогу, как отец. Как буду на ноги вставать, как позволят врачи выйти на работу в колхоз, так вас не оставлю. Матрёна… разрешила помощь оказывать. Но я не уйду от неё, виноват я перед ней слишком сильно, грех мой велик.
— Я и не прошу, чтобы ты приходил ко мне. Вань… Но как я сыну обо всём этом скажу? Он ведь всё время спрашивал, где его отец, жив ли он, а я разные небылицы сочиняла, слова находила.
— Я сам это улажу. Я скажу сперва ему, осторожно, а потом, когда придёт время, и Петруше.
— Значит… она тебя простила? — в голосе Лизы прозвучала слабая надежда.
— Лиза… Простить — не значит всё забыть и стереть из памяти. Это значит дать шанс жить дальше, не задыхаясь от ненависти. Я буду вымаливать у неё прощение каждый день, пока сам не поверю, что она и правда смогла простить…
Конечно, мальчишки, узнав странную правду, сперва подрались меж собой на школьном дворе, не понимая до конца всей глубины взрослой драмы. Но, будучи всего лишь восьмилетними ребятишками, они довольно быстро примирились, связанные невидимой нитью родства. Иногда Петя оставался ночевать в доме Елизаветы, когда погода была совсем плохая, или заметало дорогу снегом по пояс. Никто не знал, что на самом деле происходило в душе у Матрёны, но внешне она для мужа и сына создавала видимость покоя и принятия. Она понимала, что злоба и гнев, словно ржавчина, съедят её изнутри, но, несмотря на все усилия, так и не смогла до конца простить мужа, хотя и Лизе отдавать его не желала, цепляясь за остатки своей семьи.
А потом, словно злой рок, случилось непоправимое. Однажды поздней осенью Елизавета вызвалась перевезти несколько мешков с зерном с гумна на склад. Развозом обычно занимался старик Кирилл, но он неделю назад сломал ногу, поскользнувшись, и часть его работы распределили между теми, кто умел хоть как-то управляться с телегой.
Вот и в тот роковой день Лиза, закончив дойку, сама запрягла лошадь и погрузила мешки. Путь был недолог, но лежал через старый, видавший виды деревянный мост через речушку, по которому каждый день деревенские проезжали без опаски. Однако за день до этого прошёл сильный, почти зимний ливень с ураганным ветром, река вздулась, неся с верховьев обломки деревьев. Мост выдержал тогда, но никто не стал проверять его основательно на прочность — проехали утром несколько телег, и ладно.
А вот Лизе не повезло — на самой середине моста одна из подгнивших опор с треском разломилась, потянув за собой несколько досок настила. Испуганная лошадь рванула в сторону, телегу перевернуло. Лиза, не успев соскочить, упала прямо в образовавшуюся зияющую дыру. А сверху на неё рухнуло ещё два тяжёлых мешка с зерном.
Когда её, окровавленную и бездыханную, вытащили из ледяной воды, было уже поздно. У неё оказался сломан позвоночник и страшная рана на голове.
Иван стоял у свежей могилы на краю сельского кладбища и беззвучно плакал, сжимая в кармане шинели потрёпанную фотокарточку. Позади него, уткнувшись лицом в грудь тёти Нюры, рыдал десятилетний Василий, только что потерявший всю свою вселенную — мать.
— Я теперь в детский дом, да, папа? — всхлипывал мальчик. — Тётя Матрёна не разрешит тебе жить со мной, я же чужой.
— Васенька, я не позволю никому отправить тебя в детский дом, слышишь? Никому! У тебя есть отец, живой. Поживешь пока у бабы Нюры, она не откажет, а там… там видно будет, что делать, как быть.
— Не надо ничего решать, — прозвучал спокойный, но твёрдый голос за его спиной. Иван не заметил, как она подошла — на похоронах её не было, да и сейчас, когда все ушли поминать Елизавету, на кладбище остались лишь он, Василий да старушка Нюра.
— Ты пришла… — обернулся он, не веря своим глазам.
— Пришла. Ваня, пусть она была моей соперницей, пусть я её презирала всем сердцем, но… У меня ведь тоже сын есть, Петруша. И сердце моё, материнское, разрывалось на части, когда я представляла, что он вот так, в одночасье, может остаться без меня, один на всем белом свете.
— Матрёна…
— Молчи, не говори сейчас ничего лишнего. Ребёнок остался без матери, это самое страшное горе. Но у него есть отец. И он не должен быть чужим.
— Что ты хочешь сказать? — тихо спросил Василий, поднимая заплаканное лицо.
— Собирай после поминок свои книжки да игрушки, сынок. И веди его к нам, Ваня. В наш дом. Он теперь и его дом тоже.
Услышав эти слова, Василий, не в силах вымолвить ни звука, рухнул перед ней на колени, обхватив её худые ноги. А Матрёна, зажмурившись, положила свою шершавую, работящую руку на его вьющиеся, тёмные волосы.
—
Поначалу Матрёна держалась холодно и отстранённо по отношению к Василию. Нет, она его не обижала, не шпыняла, не нагружала работой непосильной. Если уж трудом награждала, так обоих мальчишек поровну, и куски в тарелку клала одинаковые, и за оценки спрашивала строго с обоих, и одежду шила из одной ткани. Но всё же она не гладила его по голове на ночь, не говорила ласковых слов просто так. Ведь простить — не значит стереть всё из памяти, как школьную доску. Иван же, работая с утра до ночи, чтобы поднять хозяйство и прокормить теперь уже троих ртов, тоже не баловал сыновей излишней нежностью, хотя в его глазах, когда он смотрел на Василия, светилась тихая, глубокая печаль и любовь.
Но время, великий лекарь, делало своё дело. В какой-то момент Матрёна стала чувствовать неподдельное тепло к этому серьёзному, не по годам умному мальчишке, видя, как он с Петром — не разлей вода, как защищает его в дворовых разборках, как делится последней конфетой. В трудном подростковом возрасте именно Василий, более сдержанный и рассудительный, благотворно влиял на её горячего и порывистого Петра, уберегая того от многих глупостей и сурового отцовского гнева. Да и учился Вася старательнее, терпеливо подтягивая брата по сложным предметам. Постепенно, капля за каплей, обида и горечь улетучивались, растворяясь в повседневных заботах и тихой радости за общими успехами. И однажды, когда Василий, тогда уже высокий парень, принёс ей сенокосом простуженному Петру мёд от тётки Нюры, Матрёна, поправляя ему воротник, вдруг сказала, не глядя в глаза: «Спасибо, сынок».
С этого дня она стала называть его сыном, а он, смущаясь и сияя, звал её по имени, но всегда прибавляя перед ним тёплое, крепкое слово — «мама».
Он до конца своих дней был безмерно благодарен этой простой русской женщине с большим, израненным, но не ожесточившимся сердцем, которая, пересилив собственную боль и унижение, смогла найти в себе нечеловеческие силы не только простить неверного мужа, но и принять в свой дом, под своё крыло, сына своей соперницы, подарив ему самое ценное — семью. Он был благодарен ей за то, что она никогда, даже в минуты ссор, не говорила дурно о его покойной матери, и смогла, пусть и не сразу, отогреть его сиротскую душу настоящей материнской любовью и лаской.
А над рекой, где когда-то началась их запретная любовь, по-прежнему стелился по утрам лёгкий туман, и старый мост отремонтировали, и жизнь, с её горем и радостью, продолжала свой вечный, неспешный ход.
