1961-й год. Когда твоя внучка украла бабушкины рубины, переспала с женихом сестры и танцевала на надгробие деда, пока весь Поморск шептался о её „мамином наследстве“
В небольшом домике на окраине приморского посёлка, где солёный ветер вечно напевал одни и те же меланхоличные песни о далёких морях, стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старинных часов-ходиков. Шестилетняя Варвара, затаив дыхание, впивалась глазами в маленькое чудо, лежавшее на бархатной подкладке потемневшей от времени шкатулки. Это были серёжки – изящные, лёгкие, будто сплетённые из самого солнечного света, а в их центре, словла капля застывшей крови, пылал тёмно-красный рубин.
— Бабулечка, какая неземная красота, — прошептала девочка, не смея дотронуться, лишь водя кончиком пальца по воздуху над сокровищем. Её глаза, широко распахнутые, отражали багровую искру камня.
— Вот исполнится семь годков, станешь совсем большой девочкой, тогда и подарю, — пообещала баба Евлампия, и в морщинках у глаз заплясали тёплые лучики. — Только хранить их нужно пуще глаза, это память, голубка моя.
Девочка захлопала в ладоши, и комната будто озарилась её беззвучным смехом. Она обожала эти таинственные минуты, когда бабушка, сокрушаясь, что «опять потакает внучке», всё же доставала тяжёлую шкатулку. В ней хранился целый мир – мир далёких, тёплых краёв, откуда когда-то приехала сама Евлампия. Там были браслеты с мелодичным звоном, кольца со стёршимися узорами, нити бус из матового янтаря. Но рубиновые серёжки были венцом коллекции, предметом самого страстного детского вожделения маленькой Варвары.
— Бабуль, а как зовётся этот камень? Отчего он такой… жаркий? — спросила внучка, наклоняясь ближе.
— Рубин, моя сладкая, — ответила старушка, и голос её стал тихим, задумчивым. — Говорят, в нём заключена сила огня. Он и радость может принести, и беду, если попадает в немилые руки. Давай-ка я спрячу их подальше, до поры. Не грусти, придёт время — всё твоим станет.
Дверь скрипнула, и в комнату вошёл Лука. Увидев внучку, склонившуюся над бабушкиным богатством, он невольно улыбнулся, и седая борода его шевельнулась. Старшая дочь Градовых, Вера, жила по соседству, и её Варюша, едва научившись твёрдо держаться на ножках, превратила короткую тропинку между домами в свою собственную дорогу жизни. Она наведывалась по сто раз на дню.
Частенько она влетала в дом именно в тот момент, когда дед, уставший после смены, неспешно ужинал. Не спрашивая разрешения, девочка взбиралась на табурет, брала его ложку и с серьёзным видом принималась за щи из его же тарелки. Луку это не раздражало, а, напротив, умиляло до глубины души. Но если бы подобное попыталась проделать Надежда, внучка от младшей дочери Лидии, его реакция была бы совершенно иной.
— Совсем ты Надежду не жалуешь, — упрекала порой Евлампия супруга, глядя на него с лёгким укором. — Варюшу и на руки берёшь, и бороду свою драгоценную ей в косички отдаёшь, а Лидочкина дочь будто и не родная тебе кровиночка.
Она была права. Варвара с младенчества чувствовала себя полноправной хозяйкой на дедовых коленях. Она хватала его длинную, седую бороду, делила её на пряди и с важным видом заплетала немыслимые косы. Лука лишь закрывал глаза, и блаженная улыбка озаряла его суровое лицо. Он таял, как первый весенний снег, от прикосновения этих маленьких, уверенных рук.
Лидия же, младшая дочь, подсмотрев как-то эту сцену, нашептала своей дочурке: «Смотри, как дедушка радуется. Подойди, сделай так же, он и тебя приголубит». Надежда, девочка шустрая и напористая, улучив момент, вскарабкалась на колени к Луке. И не успел он опомниться, как в его бороду вцепились цепкие пальцы, дёргая и путая уже уложенные Варварой косы. Что-то тёмное и неприязненное кольнуло его в сердце.
— А ну брысь отсюдова! — рявкнул он, грубо сталкивая внучку на пол. — Наглая ты, вся в мать, прости Господи!
Варвара, наблюдавшая из-за порога, замерла. Ей подумалось, что если бы дед обошёлся с ней так, она бы никогда больше не подошла к нему. Но Надежда была иного склада. Её не сломить.
— Её в дверь — она в окно! — ворчал Лука, когда девочка предпринимала вторую и третью попытку втереться в доверие тем же способом.
Однажды, не выдержав её бесцермонного натиска, он наградил внучку несильным, но звонким шлепком. Надежда взревела, топнула ногой и, сжав крохотный кулачок, прошипела: «Злой ты, дед!». Погрозить она не решилась, но злобу затаила глубоко, как клад.
Двадцать шесть лет назад судьба только начинала плести свой причудливый узор для Луки и Евлампии Градовых. Молодой, перспективный инженер, отправленный на самый край страны, в приморский посёлок Поморск, для строительства рыбообрабатывающего завода, за неделю до отъезда встретил её — хрупкую, с тёмными, как спелая смородина, глазами. Что-то щёлкнуло в его сознании, будто давно жданная деталь встала на своё место. Он, человек расчётливый и основательный, предложил руку и сердце практически незнакомой девушке, звал её с собой в неизвестность. Евлампия, оглядываясь позже на те дни, не могла понять, как это произошло. Но она сказала «да» и ни на миг не усомнилась в правильности выбора.
Война обошла Луку стороной — Дальний Восток мобилизовал своих сыновей избирательно, а его знания сочли слишком ценными для тыла. Под его началом консервная линия работала как часы, обеспечивая фронт и тыл. В Поморске один за другим появились на свет их дети: сначала Вера, потом Лидия, а следом сыновья — Гордей и Семён.
Вера росла тихой, ответственной помощницей. Лидия, всего на год младше, была её полной противоположностью — живой, как ртуть, вечно ищущей лазейку, чтобы улизнуть от скучных обязанностей. И поначалу именно она, черноглазая и обаятельная, стала отцовской любимицей. Евлампия ко всем детям относилась с ровной, спокойной любовью, а Лука души не чаял в своей хитрой лисичке. Но чем старше становилась Лидка, тем чаще отец замечал ложь, которая слетала с её языка так же легко, как птичья трель. Она лгала не со зла, казалось, а просто потому, что правда была для неё скучна и неудобна.
— Папулечка, я тебе дров наколю и в поленницу сложу, — прощебетала она как-то раз, хватая первое попавшееся полешко.
— Признавайся, лисёнок, что тебе надобно? — прищурился Лука.
— Да просто помочь хочу!
— Ой, не ври, по глазам читаю — что-то нужно от меня.
— Матушка гулять не пускает! Говорит, бездельница я. А вот если помогу вам, тогда можно. Давай, пап, быстренько управляемся!
Лука лишь усмехнулся, позволил «помочь». И наблюдал, как дочь в спешке кидает поленья, лишь бы поскорее закончить. Он махнул рукой, отпустил. И с горечью позже слушал, как Лидия, вернувшись затемно, оправдывалась перед матерью: «Отец отпустил, я ж работу сделала!». Он молчал, но в душе что-то надламывалось. Наутро он, втайне от жены, отчитал её, схватив за ухо. Она визжала, оправдывалась, сваливала вину на братьев. «Санька два дня колол, а Виталька воду носил! Ты же, лиса, щепки покидала!» — шипел он. Он грозился, что спрос с неё теперь будет строже. Но Лидия лишь закатывала глаза. Её хитрость оттачивалась, становясь оружием.
Годы текли, а перемен не было. Лидия росла красавицей, её магнетизм притягивал взгляды. Работала на почте и умудрялась там же заводить романы. К Градовым приходила в слезах соседка: «Уйми дочь, Алексей, за моим Борисом увивается!». Луке было горько и стыдно. Он и говорил с дочерью, и брался за ремень, но всё было тщетно. После очередного скандала Лидия ушла из дома. Евлампия плакала, Лука молча курил на крыльце, чувствуя себя беспомощным.
— Вернётся, — утешала Вера мать, — она ж к Стёпе Воронову ушла, а он человек суровый.
— Стоит ли ждать, пока её выгонят? — мрачно произносил Лука. — Степан выгонит — пойдёт к Ивану. К Петру. Мало ли желающих?
Он оказался пророком. Лидия металась от одного мужчины к другому, а родители, опустив головы, старались не встречаться с соседями. Потом Вера вышла замуж за печника Тихона, ушла в его дом. Зажили счастливо. И в тот самый день, когда Вера сообщила родителям о своей беременности, домой вернулась Лидия. Бледная, похудевшая, с потухшим взглядом. Евлампия сердцем прижала её к себе. Лука же молча и подозрительно наблюдал.
— Говори, как есть, — сказал он наконец. — Обидел кто?
Лидия опустила глаза, положила ладонь на живот и разрыдалась.
Ответ был ясен. И если весть от Веры наполнила дом светом, то новость Лидии легла тяжёлым камнем. «Отец будет?» — спросил Лука и тут же пожалел. Лидия лишь зарыдала пуще прежнего. Она так и не назвала имени. И родители перестали спрашивать.
Казалось, материнство должно было изменить Лидию. Ненадолго между сёстрами даже потеплело. «Посмотри, какая она стала, повзрослела», — говорила Евлампия. «Обманываем себя, — качал головой Лука. — Ещё наплачемся».
У Веры родилась дочь Варвара, а спустя неделю Лидия произвела на свет Надежду. Лука часто бывал в разъездах, потому внучек видел редко. Первое время Надя жила у Градовых, но Лидия всё чаще стала «подкидывать» дочь сестре. «Я на часок», — говорила она и пропадала на весь день. Евлампия, обнаружив однажды Верю с двумя младенцами на руках, пришла в ярость.
— Вот шельма! — кричала она позже Лидии. — Прекрати позорить семью!
И в тот миг в глазах дочери вспыхнула знакомая, дерзкая искорка. Исчезла притихшая, жалкая женщина, осталась прежняя Лидка. «Не стану больше, — высокомерно бросила она. — Ухожу. Замуж меня берут».
Женихом оказался Юрий Шабалин, угрюмый вдовец-охотник. Сыграли скромную свадьбу. Зажили, казалось, как все. Надя подрастала, а в её чертах и повадках Лука с тревогой начинал узнавать всё худшее, что было в её матери. То же хитрющее скольжение взгляда, та же манера добиваться своего капризным нытьём. И его сердце, вопреки воле, закрывалось для этой девочки. Всю свою нерастраченную нежность он отдавал светловолосой, тихой Варе, чья душа была ясна и чиста, как родниковая вода.
Конец 1961 года принёс с собой леденящий душу ужас. Варвара и Надежда гостили у бабушки, когда в дом ворвалась Вера, бледная как смерть, с искажённым лицом.
— Убили! Погубили! — вырвался из её глотки надрывный, нечеловеческий вопль.
Оказалось, Юрий Шабалин, вернувшись с охоты раньше срока, застал жену не одну. Ослеплённый яростью, он застрелил и её, и любовника, а затем нажал на курок, повернув ружьё на себя.
Евлампия, не веря, побежала к дому дочери. Её не пустили внутрь, но страшная картина была ясна и так. Мир для неё рухнул. Лука был в командировке. Он получил телеграмму слишком поздно. Горевал он не только о дочери, чья судьба оказалась столь трагичной, но и о жене, чьё сердце разрывалось от боли.
Когда первые, самые острые слезы выплакали, встал вопрос о судьбе шестилетней Надежды. Вера, несмотря на сопротивление мужа Тихона, взяла девочку к себе. «Будет родной сестрой моим детям», — сказала она матери. Евлампия, узнав, что Вера снова ждёт ребёнка, со слезами согласилась. В её душе странным образом перемешались скорбь и надежда: умерла её Лидочка, но скоро родится новый внук.
Никто тогда не подозревал, какую бурю принесёт в дом Болотовых появление Нади. Первые звоночки прозвенели почти сразу. Играя с Варварой в «принцесс», Надя узнала о бабушкином обещании подарить рубиновые серёжки на семилетие.
— Через неделю мне семь, баба Гуля их подарит, — с гордостью сообщила Варя.
В тот же вечер Надя упросилась ночевать к бабушке. Весь вечер она грустила, вспоминая мать, и так трогательно всхлипывала, что сердце Евлампии растаяло окончательно. Перед сном, когда девочка попросила «просто подержать» заветные серёжки «для утешения», бабушка, не в силах отказать сиротке, нарушила слово, данное другой внучке. «Держи. Они твои теперь».
Лука, узнав о поступке жены, не одобрил его, но лишь покачал головой. «Я сам куплю Варюше что-нибудь», — сказал он. И сдержал слово: на день рождения Варвара получила изящные серёжки и цепочку с бирюзой — камень цвета её собственных, ясных глаз. Счастью девочки не было предела. А Надя, увидев подарок, насупилась. Никакие уговоры не могли вытащить её из тёмной трясины зависти.
Вечером она снова пошла к бабушке, снова лила слёзы, и на сей раз Лука, раздражённый её театром, резко оборвал её: «Прекрати вой, а то ивовым прутом отхожу!». Надя замолчала, но в её детском сердце поселилась холодная, липкая обида на деда.
А ночью с Лукой случилось непоправимое. Евлампия проснулась от непривычной тишины — его мерное дыхание, к которому она привыкла за долгие годы, прекратилось. Врач констатировал остановку сердца.
Посёлок хоронил уважаемого человека. Плакали все. Не проронила ни слезинки лишь Надежда. Она чувствовала, будто грозная тень, вечно стоявшая между ней и желаемым, наконец рассеялась.
С уходом Луки исчез последний сдерживающий фактор. Надя научилась мастерски играть на чувстве вины окружающих. Стоило ей напомнить, что она «несчастная сиротка», как Варвара уступала игрушку, Евлампия — сладость, а Вера заступалась перед строгим Тихоном. С годами её характер, как и внешность, всё больше напоминал мать. Соседи, глядя на неё, качали головами и шептались: «Вылитая Лидка. Та же беда».
Она не выносила, если у кого-то было что-то, чего не было у неё. Особенно если это «что-то» принадлежало Варваре. А самым большим, самым недосягаемым сокровищем сестры стал её парень, Андрей, тихий и серьёзный юноша с добрыми глазами.
— Ты чего перед Андреем хвостом виляешь? — как-то строго спросила Вера, давно заметившая манёвры приёмной дочери.
— Нравится он мне, тёть Вера, — вздыхала Надя, заламывая руки. — Кому-то всё в жизни даётся… А я мыкаюсь, сирота…
Но Андрей был верен Варе. Тогда Надя избрала другую тактику. Она стала ловко манипулировать его добротой и состраданием. «Помоги донести», «Останься, поговори, мне так одиноко» — и молодой человек, не желая быть жестоким к «несчастной сиротке», попадался в эти сети. Слухи поползли по посёлку.
Варвара, гордая и принципиальная, терпела долго. Но однажды, придя к Андрею, она застала там Надежду. Та сидела близко, что-то шептала ему на ухо, а он смущённо улыбался. Не став слушать оправданий, Варвара объявила, что между ними всё кончено.
— Не надо теперь прятаться, — сказала она спокойно, и лишь лёгкая дрожь в голосе выдавала её. — Я уезжаю. В город.
И она уехала. Осуществила свою и дедову мечту — поступила в институт, стала инженером. Вышла замуж за хорошего человека, родила сына, которого назвала Лукой. Её жизнь, выстраданная и выбранная самостоятельно, сложилась ровно и светло.
Андрей, потужив, поддался настойчивости Надежды и женился на ней. Но брак этот стал для обоих клеткой. Они жили в вечных ссорах, упрёках, в мучительных воспоминаниях о том, что могло бы быть. Надежда до седых волос ревновала мужа к призраку своей сестры, к той, которая уехала и построила свою жизнь, не оглядываясь назад. Баба Евлампия, дожившая до глубоких седин, часто сидела у окна, перебирая старую шкатулку. Её пальцы иногда касались пары тусклых, некогда прекрасных серёжек с рубином. Она думала о двух своих внучках, о двух судьбах, таких разных. И о том, как один необдуманный, продиктованный жалостью подарок стал тем самым роковым камнем, брошенным в воду тихого семейного озера, круги от которого расходились и расходились, меняя берега навсегда.
—
Прошли годы. Варвара изредка навещала родной посёлок. Она приезжала с мужем и взрослым сыном, привозила подарки. Её визиты были подобны лёгкому, свежему бризу — яркие, но короткие. Надежда же так и осталась в Поморске, в доме, наполненном тяжёлым воздухом невысказанных обид. Рубиновые серёжки, ставшие когда-то яблоком раздора, она почти не носила. Они лежали в той же бабушкиной шкатулке, теперь уже у неё, как немое напоминание о цене, которую можно заплатить за мимолётное желание обладать чужим.
Однажды, разбирая вещи после ухода бабы Евлампии, Варвара нашла ту самую шкатулку. Надежда молча протянула её сестре. Варя открыла крышку. Среди поблёкших безделушек лежали серёжки. Рубин, некогда казавшийся таким страстным и живым, выглядел теперь тёмным и холодным, как запёкшаяся кровь.
— Забирай, — хрипло сказала Надежда. — Они по праву твои.
Но Варвара лишь покачала головой. Она бережно закрыла крышку и вернула шкатулку сестре.
— Нет. Это твоя память, Надя. Твоя история.
Она уехала в тот же день. А Надежда долго сидела в опустевшем доме, держа в руках тяжёлый ларец. За окном садилось солнце, окрашивая небо в багровые тона, так похожие на цвет камня в серёжках. И впервые за много лет она плакала не от злобы или обиды, а от щемящего, позднего понимания упущенного. Она плакала о сестре, которую так и не смогла полюбить, о деде, которого так и не смогла понять, о своей жизни, которую сама же и исковеркала вечной погоней за чужим счастьем.
А далеко в городе, в своей светлой квартире, Варвара смотрела на спящего сына. На его тумбочке стояла старая фотография — дед Лука с внучкой на коленях, и она, маленькая, заплетает ему бороду. Она улыбнулась. Жизнь, подобно морю у родного посёлка, бывает бурной и неспокойной, но в ней всегда есть место тихим, солнечным заливам, куда рано или поздно приходит умиротворение. Главное — иметь мужество отплыть от бесплодных, скалистых берегов зависти и найти в себе силы построить свой собственный, крепкий корабль. И тогда даже самые сильные бури будут не страшны.
