В голодном 45-м одна женщина выкинула сироту на помойку судьбы, чтобы выжить. Другая, едва сводя концы с концами, шагнула в пропасть, заглянув в детдомовские глаза, и нашла там не бремя, а свою погибшую совесть и обещанную судьбу
Хмурым июльским утром 1945 года, когда воздух был густым от пыли и предгрозового зноя, Варвара замерла на пороге своего дома, увидев соседку. Марфа, суровая и прямая, как жердь плетня, решительно вела за руку худенькую девочку. Ребёнок, казалось, был слеплен из тени и тишины, настолько бесшумно и покорно он шел.
— Куда ты ведёшь девочку? — голос Варвары прозвучал тихо, но в нём звенело немое изумление, будто она видела нечто, противоречащее самой природе вещей.
Марфа даже не замедлила шаг, её лицо, изборожденное морщинами-трещинами, не дрогнуло.
— Как куда? В детский дом пусть везут. Хватит с меня. Лишний рот кормить не обязана! Я и так долго терпела. Посторонись, дай дорогу!
Варвара машинально отступила к пыльной крапиве у забора. Она смотрела вслед двум удаляющимся фигурам — широкой, угловатой спине женщины и маленькой, почти бесплотной тени в ситцевом платьице. Голова её качалась сама собой, будто отдаваясь какому-то внутреннему, горькому ритму. Воздух, тяжёлый и сладковатый от запаха полыни, вдруг показался ей удушающим. Она повернулась и зашла в прохладный полумрак сеней, а оттуда — в единственную комнату, где у печки, облокотившись на подушки, сидел её муж.
— Коля… Там Марфа Вероничку в детский дом отправляет.
Николай отложил потрёпанную газету. Его лицо, всё еще не вернувшее здорового цвета после ранений, выражало усталую покорность.
— Варя, а ты что хотела, чтобы Марфушка чужого ребятенка кормила? Время не то для доброты широкой. Каждый сам за свою ниточку жизни держится.
— Но разве же так можно? — прошептала Варвара, опускаясь на табурет у кровати. — У неё что, сердце изо льда? Только материнскую могилку землёй прикрыли, не дали девочке горе своё выплакать до дна, не дали проститься с этим порогом… и сразу же — в чужие руки, в неизвестность. Бедная пташка, выпавшая из гнезда прямо в стужу.
Она вздохнула, и этот вздох был похож на стон — тихий, выношенный где-то глубоко внутри. Николай потянулся, взял её натруженную ладонь в свою, осторожно сжал пальцы, чувствуя под своей кожей шершавые мозоли.
— Варенька, солнышко моё, — голос его был тих и хрипл. — Знаю я, как ноет твоё сердечко, как оно, не своё горе забыв, чужими болями мучается. Да вот только что поделаешь? За эти четыре года детские дома по всей стране, как грибы после дождя, пошли. Страшно подумать, сколько детских глаз теперь смотрит на мир без родительской ласки. И Вероничку ждёт та же дорога. Удел сиротки… Горький удел.
Варвара даже мысленно не смела произнести просьбу, которая жгла её изнутри — взять девочку к себе. Она знала каждый аргумент, который приведёт супруг, и все они были выкованы из суровой правды сегодняшнего дня. Не сейчас. Не время. Слишком трудный период они проживают. Раны, полученные Николаем в самом конце войны, в апреле, заживали мучительно, плохо поддаваясь скудному лечению. Контузия давала о себе знать ночными кошмарами, внезапной дрожью в руках, молчаливыми отключениями от мира. Все их силы, все мысли были о том, чтобы вернуть ему хоть подобие спокойной, безболезненной жизни. Да и сама Варвара уже носила под сердцем новую жизнь — ребёнка, зачатого в редкие дни счастья после возвращения мужа в начале мая. Николай вернулся за три дня до всеобщего ликования, когда слёзы радости смешивались со слезами потерь. А теперь, в июле, будущее виделось ей не в лучах победного салюта, а в бесконечных заботах: нужно было думать о новом жилье, ведь обещание председателя, данное ещё в далёком сорок первом, повисло в воздухе, и напоминать о нём сейчас казалось непозволительной роскошью.
Было голодно. Страна, истекавшая кровью, только начинала зализывать раны. Жаркое, беспощадное лето не сулило богатого урожая, а саранча, прошедшая по их краям, оставила после себя лишь щемящую пустоту полей. Каждая картофелина, каждый сухарь, каждая крупинка крупы имели свой вес, свою цену, измеряемую в днях жизни. Взгляд Варвары скользнул к окнам соседского дома, за которому царила Марфина воля. И в какой-то глубине души, сквозь жалость и негодование, пробивалось холодное, горькое понимание. Выживали как могли. И у каждого для этого был свой рецепт.
История эта, как корни старого дерева, уходила в прошлое, в студёный февраль 1942-го. Тогда в село, занесённое снегом по самые крыши, прикатили три полуторки, измождённые до крайности. В кузовах сидели, прижавшись друг к другу, два десятка эвакуированных — люди с потухшими глазами, успевшие увидеть слишком много. Их расселили по избам, деля и без того скудный кров. К Варваре, которая одна ждала вестей с фронта от своего Коли, подселили Надежду с двумя ребятишками — Васей и Леночкой. А в просторный дом Марфы определили Клавдию с её трёхлетней дочуркой Вероникой.
У Варвары с Надеждой сложилось быстро. Две женские доли, две тревоги слились в одну. Они делили каждую крошку, вместе таскали воду из проруби, вместе, уставшие, валились на ночь, убаюкивая детей старинными песнями и перечитывая затертые, драгоценные треугольники писем. Вечерами в маленькой избе пахло печным теплом, сушёной травой и неистребимой надеждой.
У соседей же царила иная погода. Марфа не прониклась чужой бедой. Она выделила приезжим дальней угол за перегородкой, где стояла вторая, маленькая печурка. Но дров для неё не давала.
— Руки есть — иди в лес, наруби. Топор дам, — звучало её неоспоримое решение.
И Клавдия, хрупкая, городская, в лёгоньких башмачках, укутав дочку в всё, что было, брела в зимний лес, возвращаясь с охапкой тонких, сырых веток, с синими от холода пальцами.
— Марфушка, — не выдержала как-то Варвара, видя эту картину, — тебе что, несколько поленьев для жилички не жаль? Глянь, от стужи едва движется.
— Ежели я сейчас дрова направо и налево раздавать стану, где мне потом самой их взять? — отвечала та, не глядя. — Жалостливая очень? Вот свои и отдай. Ты же сама всё лето и осень после работы в лесу пропадала?
— А вот и отдам! Клавдия! — позвала Варвара, переступая через забор. — Зайдите ко мне, я вам дров дам, немного.
— Спасибо, не надо, мы как-нибудь… — голос Клавдии был тих и потерян.
— Идите, говорю! У меня для вас кое-что есть.
В своей тесной, но уютной избе Варвара протянула женщине старые, но крепкие валенки.
— Это от матушки остались. Немного протерлись, но с шерстяными носками — в самый раз. Вот, возьмите и носки, я сама вязала. И шаль… Она с дырками, я латала, но ещё послужит. Всё лучше, чем тот платочек.
Клавдия лишь кивнула, не в силах вымолвить слова, а слёзы катились по её щекам беззвучно, оставляя чистые дорожки на запылённой коже.
— Мы уезжали налегке… думая, ненадолго… — прошептала она.
— Ничего, — утешила её Варвара. — Ветки те, что принесли, просушите. А сейчас я вам своих дам, немного.
Варваре страстно хотелось забрать Клавдию с дочкой к себе, но теснота была невыносимой. После того как их собственный дом сгорел, им выделили эту крохотную избушку покойной тётки. Николай был на фронте, и начальство считало, что одной женщине и такого жилья достаточно. Вот и спали все вповалку: дети на печи, а женщины по очереди — одна на кровати, другая на полу. Места для ещё двух душ просто не существовало в физическом смысле.
Мысли о том, чтобы поменяться — Надежде с детьми к Марфе, а Клавдии с Вероникой к Варваре, — разбились о каменную стену Марфиного отказа:
— Мне и двух жильцов за глаза, а вы предлагаете аж троих? Нет уж, извините!
Клавдия не роптала. Она вышла работать на ферму, училась доить коров, её мозолистые руки скоро перестали быть городскими. Паёк был скуден, но делили его с дочкой пополам. Варвара и Надежда стали её тихими ангелами-хранителями: учили, как отличать съедобные коренья, как сушить грибы на нитке, как правильно колоть те самые дрова, которые удавалось добыть. Они выживали втроём, скреплённые незримой нитью общего ожидания.
Но в декабре 1944-го в дом Марфы ворвался ледяной веток отчаяния — Клавдии пришла похоронка на мужа.
— Ой, напасть какая, — выскочила тогда Марфа на улицу, встретив Варвару. — Совсем лицо у неё изменилось, на себя не похожа.
— Почтальонша сказывала, похоронка, — тихо отозвалась Варвара, чувствуя, как у самой подкатывает ком к горлу. — Марфа, можно я к ней? Хоть словом помогу, поддержу. От тебя-то она их вряд ли дождётся.
— Она первая, что ли, кому чёрная бумага пришла? — резко оборвала её соседка. — Меня кто жалел, когда на сынка извещение пришло? Всех жалеть — жалости не напасёшься.
— Марфа, побойся Бога! — воскликнула Варвара. — Да я сама тебя тогда на своей груди утешала, ты вся в слезах изошлась! Забыла, что ли?
Марфа махнула рукой и скрылась в доме. Варвара же пошла к Клавдии. Та сидела на краешке кровати, сжимая в руках тот самый листок, и казалось, жизнь уходит из неё с каждой секундой.
— У меня теперь никого нет… только Вероника… — шептала она, невидящим взглядом глядя в стену. — Дом родительский разбомбили… Теперь и Андрея нет… Я так мечтала… чтоб вернулся, чтоб всё с начала начать…
— Клавдиюшка, родная, — обнимала её Варвара, — боль-то какая, страшная… Но жить-то надо. Ради дочки. Мы с Надей рядом, мы поможем.
Но Клавдия таяла, как свеча на сквозняке. Силы покидали её вместе с волей. Весной 1945-го вернулся Николай, израненный, но живой. Вскоре пришло долгожданное письмо и для Надежды — муж звал её с детьми к себе. Со слезами и радостью провожала Варвара подругу. В доме стало просторнее, но тревога за Клавдию не уходила. Та слабела с каждым днём, и даже дочь не могла вернуть её к жизни. Ранним утром третьего июля Марфа сама пришла к их порогу, и по её лицу всё было ясно.
— Кончилась твоя подруженька. Царствие ей Небесное.
Горе Варвары было тихим и всепоглощающим. Не смогла, не выдюжила нежная душа, сломал её тяжкий груз потерь. А едва опустили гроб в землю, Марфа, не мешкая, собрала скудный узелок Вероники и повела её прочь от дома, где девочка провела три года.
Спустя несколько дней после той памятной сцены у калитки судьба нанесла Варваре новый, сокрушительный удар. Раны Николая, которые, казалось, начали затягиваться, внезапно воспалились. Развилась гангрена. Фельдшер Степан, старый, видавший виды мужчина, только разводил руками. Спасти не удалось. Николай угас за несколько мучительных дней, прошептав на прощание любимой жене слова любви и прося беречь себя и будущего ребёнка.
Варвара погрузилась в пучину небытия. Она не помнила тех дней, когда его не стало. Ходила как тень, выполняла действия автоматически. И даже Марфа, та самая, с сердцем, казалось, из камня, не осталась в стороне. Она приносила похлёбку, молча сидела рядом, когда та, обессиленная, просто лежала и смотрела в потолок.
А в феврале, когда за окном бушевала настоящая вьюга, выла, заметая все дороги, Варвара родила сына. Мальчика назвали Мишей.
— Сыночек мой… — плакала она, прижимая к груди тёплый, живой комочек. — Не довелось тебе отцовской ласки познать… только на фотокарточке увидишь его улыбку…
— Ну что ты, что ты, — ворчала Марфа, принимая ребёнка, чтобы запеленать. — Мальчишка здоровенный, радоваться надо! Сколько баб вдовий крест несли да детей поднимали, и ты поднимешь. Ты крепкая, Варька. Только не уподобляйся Клавдии… Та сгубила себя тоской, о дитятке позабыв. Не стала крепкой.
— Клавдия душой светлой была, — тихо возразила Варвара. — А ты её, не пойму почему, невзлюбила с первого дня. И дочку её не пригрела.
— Чёрствой меня находишь? — Марфа отвернулась, глядя в заиндевевшее окно. — Может, так оно и есть. Будь иное время… может, и дрогнуло бы. Но когда в доме пусто, когда двое сыновей на фронте… тут не до сантиментов. Каждый выживал как умел. Ты смогла свою доброту пронести, а моё сердце… оно окаменело, чтоб не разорвалось от горя, когда весть о Петьке пришла.
— Скажи, Марфа… а ты думаешь о той девочке, о Вероничке? Ты же сама её туда…
— Думаю, — коротко кивнула та. — Только знаешь, я уверена — ей там лучше. Государство накормит, оденет, в школу отдаст. А у меня что было ей дать? Год-то какой, сама знаешь. Да и чем дальше от места, где мать схоронила, — тем, гляди, и легче на душе у неё станет.
— Может, ты и права, — вздохнула Варвара, но в сердце её зияла дыра, куда уходили мысли о больших, испуганных глазах маленькой Вероники.
Весна пришла с семенами и новой, хрупкой надеждой. Люди вышли на поля, и Варвара, с Мишенькой привязанным к спине, работала, не покладая рук. Казалось, сама земля, пропитанная пеплом и кровью, жаждала дать новый росток, новую жизнь. И жизнь начала понемногу налаживаться. Однажды к её калитке подошёл председатель колхоза, Корней Павлович.
— Варвара, есть для тебя новость. Жильё новое выделили. Эту избёнку займёт практикантка молодая. Негоже вдове фронтовика в таких условиях с малышом ютиться.
Сердце ёкнуло — то ли от страха перемен, то ли от предвкушения.
— Где же?
— В Оленьево. Там для колхозников двухэтажные дома поставили. Переводим тебя на пятую ферму, работа там есть. И квартиру тебе там дадут, двухкомнатную, я похлопотал. Ты у нас труженица, и Николай твой героем был. Так что собирайся. Через неделю ключи принесу.
Новая квартира пахла свежей краской и деревом. Высокие потолки, ровные полы, два окна, выходящих в молодой сад. Марфа, помогавшая с переездом, водила пальцем по подоконнику, качая головой.
— Красота-то какая… Не дом, а полная чаша. И не скрипит ничего.
— Может, и тебе стоит попроситься сюда? — осторожно предложила Варвара.
— Что ты! — Марфа всплеснула руками. — Сёмка мой, младшенький, скоро домой вернётся, жениться задумал. Как же я молодых брошу? Да и дом мой никуда не делся, просторный. А вам с Мишуткой тут самый раз. И ясли в посёлке есть, и школа… Всё для жизни.
Прошло время. В июле, когда трава у плетней стала высокой и густой, исполнился год со дня смерти Клавдии. Варвара взяла Мишу и отправилась на сельское кладбище. Прибрала могильный холмик, поставила простой помин. Сидела молча, слушая, как шуршит листва, и чувствуя, как в душе что-то меняется, кристаллизуется. Путь обратно в Оленьево занял час. И с каждым шагом, с каждым вдохом полевого воздуха в ней крепла тихая, непоколебимая уверенность. Она знала, что делать.
Заведующая детским домом, суровая женщина в очках, смотрела на Варвару внимательно, изучающе.
— Вы хорошо всё обдумали? Вы вдова, у вас на руках грудной ребёнок. Это огромная ответственность.
— Я обдумала, — твёрдо сказала Варвара, мягко покачивая на руках заснувшего Мишу. — Мне шесть месяцев. Но мы справимся. У нас в Оленьево и садик хороший, и школа. Вероничка на следующий год как раз в первый класс пойдёт. Если… если вы разрешите.
— Мы должны быть уверены в благонадёжности. В ваших возможностях.
— Вот мои характеристики с райкома, — Варвара положила на стол аккуратные бумаги. — Вот письмо от председателя сельсовета Оленьево. Я не хвастаюсь, я просто говорю — я всё смогу. И Вероника меня знает.
— Сколько вы были знакомы?
— Три года. Они жили по соседству. Тогда я не могла… обстоятельства были другие, — тихо, без надрыва, она рассказала о муже, о тесноте, о голоде, о потере.
Заведующая внимательно слушала, потом сняла очки и протёрла их.
— Что ж… Пойдите, пообщайтесь с ней. Честно говоря, я была бы рада, если оформление пройдёт. Девочка очень замкнута, ни с кем не говорит. Может, с вами оттает.
Вероничка сидела на краю скамейки в спальне, глядя в окно. Увидев Варвару, она не бросилась к ней, но в её огромных, тёмных глазах мелькнула искорка — не то узнавания, не то робкой надежды.
— Вероничка… Если разрешат, пойдёшь жить ко мне? К нам с Мишенькой. У нас теперь свой дом, в Оленьево. Там садик, школа, другие ребята. У тебя будут друзья.
Девочка долго смотрела на неё, потом её взгляд перешёл на спящего малыша, и она медленно, едва заметно, кивнула.
—
Кандидатуру Варвари одобрили быстро. Через две недели Вероника, держа в одной руке свой узелок, а другой — палец Варвары, переступила порог светлой, пахнущей пирогами квартиры в Оленьево. Так началась их новая, общая жизнь.
Сердце Варвары, которое, казалось, навеки отдало свою любовь одному-единственному мужчине, нашло в себе неиссякаемый источник тепла для двоих детей. Оно не искало больше романтики, но расширилось, чтобы вместить в себя целый мир — мир забот, уроков, первых букв, выведенных Вероникой, первых шагов Миши, их смеха и их слёз. Она вырастила их не просто выжившими, а людьми — добрыми, стойкими, образованными. Вероника стала учительницей, Миша — инженером. Сама же Варвара до седых волос проработала на своей ферме, став для многих поколений колхозников мудрой бригадиршей и живой легендой.
Она ушла тихо, в один из летних дней, сидя на своей любимой скамейке в саду, который когда-то был лишь голым участком. Дети и внуки были рядом. А в душе у неё, до самого последнего вздоха, жила та самая тихая уверенность, которая пришла к ней на дороге от кладбища много лет назад: жизнь, подобно упрямому ростку, всегда найдет путь к свету сквозь любую, самую утоптанную землю, если в ней теплится искра человеческого тепла. И самое большое счастье — не в том, чтобы уберечься от мороза, а в том, чтобы, даже оледенев, суметь отогреть другую, замерзающую душу, дав ей шанс снова расцвести.
