1930 год. Они бежали от раскулачивания с беременной женой и оравой детей, двадцать лет выживали под гнетом и войной, скрывая икону в сундуке, — чтобы их потомки наконец-то смогли продать этот дом под снос
Тот день, казалось, ничем не отличался от других. Солнце медленно катилось по небосводу, золотя маковки подсолнухов за околицей и нагревая деревянные скамьи у ворот. Воздух был густым и сладким от запаха спелой ржи и полевых цветов. В доме пахло свежим хлебом и укропом.
— Дорофей! — крик с улицы прозвучал резко, как щелчок бича, нарушив послеобеденную тишину. Затем раздался настойчивый, нетерпеливый стук в калитку.
— Кого это угораздило в такую пору? — Марфа вытерла влажные ладони о подол холщового фартука и, нахмурившись, поспешила за мужем во двор.
— Дорофей, Марфа! Сюда, подите-ка! — они мгновенно узнали хрипловатый, сдавленный голос. На пороге, затеняя собой солнечный свет, стоял Елисей, председатель недавно созданного в их селе колхоза «Утренняя Заря». Его лицо, обычно спокойное и уверенное, сейчас было бледным, а в глазах метались тревожные искры.
— Что стряслось, Елисей? — Дорофей шагнул вперёд, щурясь от яркого света. Его большая, трудолюбивая рука машинально потянулась к рубахе на груди, будто ища там опоры.
— Беда, друг. Бумага пришла… На тебя. Раскулачивать. Вот и прибежал, пока время есть. Люди вы обстоятельные, работящие, не то что какие-нибудь мироеды и кровопийцы.
— Да по какому же праву? — голос Дорофея дрогнул от изумления. — Пусть ищут тех, кто на чужой горб взгромоздился, батраков держал да барствовал. А мы с Марфушей? Сами — и соха, и борона. Пятнадцать лет на этом клочке спину гнём, от зари до зари. Какое у нас богатство? Маслобойка старая, что дед смастерил, две бурёнки, да пара лошадок, одна из которых еле ноги волочит. Живём своим трудом, не чужим.
— Ведаю, ведаю я всё! — Елисей сгорбился, понизив голос до шёпота. — Только видишь ли, логика у них иная. Колхоз образовался — значит, всё добро должно было в общий котёл стечься. Говорил я тебе, Дорофей, уговаривал. Говорил, да ты, как скала, непоколебим был.
— А детей чем кормить стану? — Дорофей сурово нахмурил широкий лоб. — Пятеро ртов, шестой на подходе! Разве это кулацкое изобилие? Это — каждодневный труд и счёт каждой крошке!
— Слушай сюда, — председатель махнул рукой, отмахнувшись от его слов. — Завтра нагрянут, и оправдываться будет поздно. Мало того, что всё до нитки выметут, так ещё и ярмо ярлыка на шею наденут, и в края дальние, холодные сошлют, на выживание. Леса да топи.
— Что же делать-то? — вырвался у Марфы крик, полный отчаяния. Она инстинктивно обхватила руками свой большой, тяжёлый живот, где уже шевелилась новая жизнь.
— Уезжать. Сегодня же, с наступлением темноты. А утром я явлюсь с уполномоченным, будем акт составлять. Скажу, что сами решили передать имущество колхозу перед переездом. Придёшь ко мне чуть позже, бумагу о согласии подмахнёшь. Формальность.
— Совпадение любопытное выходит, — горько усмехнулся Дорофей. — Я хоть сейчас всё готов отдать, лишь бы не трогали. Только ты-то, Елисей, не опасаешься? Как бы тебя самого в пособники не записали.
— Вестей таких я не получал, — развёл он руками, и в жесте этом была вся беспомощность простого человека перед катком обстоятельств. — Бумага-то не мне, участковому. Случайно подслушал, как он нашему комсомольскому вожаку докладывал. Едва на ногах устоял. Так что с меня, можно сказать, спросу нет. А насчёт передачи… поздно, брат. Одним махом такие дела не вершатся. Будь у нас пару дней в запасе… А теперь… Главное — завтрашнего рассвета не видеть. Уедете, переждёте где-нибудь, а потом, глядишь, и вернётесь. Буду хлопотать, чтобы изба за вами числилась. Да и если бумаги о передачи будут, значит, обратно в колхоз вписаться сможете. Корень-то тут ваш, родной.
— Понял, — Дорофей тяжело вздохнул, и в этом вздохе словно сломалась какая-то внутренняя опора. — Видно, впрямь бежать.
— Куда? — прошептала Марфа, и слёзы, наконец, побежали по её щекам, оставляя блестящие дорожки на загорелой коже.
— В Ленинград. К брату моему, Лаврентию. У него дом просторный, с женой Агнией живут, деток Бог не дал. Притулимся у них. Господь милостив, перебьёмся. И вернёмся. Обязательно вернёмся, — поправился он, и в голосе впервые прозвучала не просьба, а твёрдая, как кремень, уверенность. — Всё заново отстроим. Иди, Марфушка, собирай узелки. А тебе, Елисей, низкий поклон. Забирай нашу Пеструшку, вторую корову. У тебя своих четверо, молоко не помешает.
— Нет уж, братец, не могу, — покачал головой председатель, и в его глазах мелькнула неподдельная грусть. — Две коровы в одном хозяйстве нынче — уже признак излишества. Берегите себя. И тихо… тихо как мыши.
Рассвет ещё только задумывался на востоке, когда телега, скрипя колёсами, выкатила за околицу. Небо было тёмно-синим, бархатным, усеянным крупными, не меркнущими ещё звёздами. Дорофей правил лошадьми, стараясь выбирать более мягкую колею. Марфа, укутанная в большой платок, сидела рядом, прижимая к себе новорождённую дочурку, появившуюся на свет в ту роковую ночь в чужой деревне. Пятеро старших детей, сонные и притихшие, сидели в телеге среди узлов и мешков, похожие на птенцов в гнезде.
Марфа смотрела на удаляющиеся огоньки родного села, и сердце её сжималось от боли. Ей вспоминалось, как она, восемнадцатилетняя, выходила замуж за статного, весёлого Дорофея в далёком шестнадцатом. Как они вдвоём ставили этот дом, вбивая каждое бревно с любовью и надеждой. Как молились о первенце, и как счастливы были, когда в голодном двадцать первом родился крепкий малыш, названный Варфоломеем. Потом появилась на свет Васса, через два года — светловолосая Лидия, а ещё год спустя — шустрая Феврония. Дорофей мечтал о сыне, и его молитвы были услышаны: родился мальчик, наречённый редким, старинным именем — Прокопий. И вот теперь у них шестеро, и седьмая, крошечная Радомира, спит у неё на руках. Они могли бы остаться, бороться, доказывать… Но слухи, ползущие из соседних сёл, были страшнее любой официальной бумаги. Лучше уж неизвестность в большом городе, чем ледяная уверенность в гибели в северных лагерях.
— Родной, кажется, начинается… — Марфа внезапно вскрикнула, схватившись за бок. Лицо её побелело.
— Душа моя, да ведь ещё неделя в запасе была… — Дорофей ахнул, резко натягивая вожжи.
— Видно, не захотел малыш в дороге рождаться, торопится на свет Божий, — сквозь стиснутые зубы прошептала она, выгибаясь от накатившей волны боли.
Дорофей, в панике оглядевшись, заметил вдалеке, в ложбине, призрачные очертания изб. Деревня.
— Держись, моя хорошая, держись! Вон к тем огонькам поспешим! — он указал кнутовищем в сторону спасительных огней. — Ребятишки, не зевайте, маму поддерживайте!
Испуганные дети придвинулись к матери, обняли её. Кто-то гладил её влажные от пота волосы, кто-то сжимал холодные пальцы. А Дорофей гнал лошадей, одновременно пытаясь смягать тряску, и каждое подпрыгивание телеги отдавалось в его сердце острой болью.
У первого же покосившегося забора их остановил старик с посохом.
— Дедушка, есть ли у вас повитуха? Жена мучается… — голос Дорофея сорвался на полуслове.
— Как не быть? Есть у нас тётя Мирониха. Дом вон, с синими ставенками. Баба строгая, но руки золотые.
Дорофей застучал в раму. Дверь отворилась, и на пороге возникла сухонькая, как веточка, старушка с глазами, похожими на две тёмные бусинки.
— Кто такой? Чего расшумелся? Стекла побьёшь, окаянный!
— Помогите, бабушка, жена рожает… — он отчаянно махнул рукой в сторону телеги.
— Ишь, куда в дорогу-то беременную поволок! — проворчала она, но уже спускалась со ступенек и бодро зашагала к повозке. — Ну, веди коней ко мне на двор. Жену на руках в избу. А вы, сороки, — она строго посмотрела на детей, — здесь побудьте, за малым братцем приглядите. Не детское это дело — роды.
В низкой, но удивительно опрятной горнице запахло сушёной мятой и печным теплом. Мирониха распоряжалась чётко: то велела воду греть, то чистые тряпицы подать. Марфа стискивала зубы, чтобы не кричать.
— Не геройствуй, — прикрикнула на неё старуха. — Родишь — забудешь, как страшно было.
И спустя несколько часов, когда за окном уже разливался розовый рассвет, в доме раздался тонкий, чистый крик. Новый человечек явился в мир.
Мирониха позволила путникам переночевать. Дорофей с сыновьями устроились в сенях, а девочек бабка уложила на тёплую лежанку.
— Спасибо тебе, матушка, за доброту твою, — низко поклонился Дорофей наутро, укладывая в телегу притихшую Марфу и завёрнутого в лоскутное одеяльце младенца. — За хлеб, за молоко, за приют.
— Не спрашиваю я, отчего с малыми детьми по свету колесите, — тихо сказала Мирониха, складывая в узел лепёшки и сушёные яблоки. — Видно, сама судьба так ведёт. Храни вас Господь. Имя ребёнку дали?
— Радомирой назовём, — слабо улыбнулась Марфа. — В память о твоём светлом душевном покое. Спасибо вам.
Старушка улыбнулась, и морщины на её лице сложились в добрый узор. Она подняла руку и медленно, с большим чувством, перекрестила их.
Ленинград встретил их шумом, гудками пароходов и пронзительной высотой незнакомого неба. Сердце Марфы сжалось от страха: примут ли? Но брат Лаврентий, человек широкоплечий и молчаливый, лишь крепко обнял Дорофея, а его жена Агния, хрупкая женщина с лучистыми глазами, тут же принялась суетиться, устраивая гостей.
С Агнией Марфа нашла родственную душу. Не имея своих детей, та с материнской нежностью опекала всех племянников, учила девочек городским премудростям. Постепенно жизнь наладилась: Марфа, искусная швея, стала обшивать соседок на старой, но исправной машине Агнии. Дорофей и Лаврентий устроились на судостроительный завод. Агния, работавшая медсестрой в больнице, приносила детям невиданные лакомства — плиточки тёмного шоколада, горьковатого и ароматного, заморские орешки, ярко-оранжевые апельсины.
Шли годы. На третий год жизни в каменных объятиях северной столицы Марфа вновь почувствовала внутри знакомое трепетание жизни.
Она ещё только начинала шить новую распашонку, когда Дорофей ворвался в дом с лицом, озарённым изнутри.
— Что случилось, золотой мой? Премию выдали? — спросила она, откладывая работу.
— Лучше! Письмо от Елисея! Пишет, тучи рассеиваются. Начальство сменилось, люди более разумные пришли. В нашем доме жила семья Луниных, так недавно съехали. Зовёт обратно, в колхоз. Тебе, говорит, место на ферме приготовил, а мне — в конюшне. Знает, что лошадей я люблю больше жизни.
— Значит, уезжаем? — тихо спросила Агния, и в её голосе прозвучала грусть.
— Да, сестрица, уезжаем. Хочу, чтобы этот ребёнок родился под родной крышей, на земле, где кости предков лежат. Я тот дом бревно к бревну складывал. И он должен нашим детям достаться.
Попрощавшись с братом и его доброй женой, семья Пересветовых вновь пустилась в путь, но теперь — навстречу надежде, к своим порогам, к запаху родной полыни и шелесту берёз под окном.
Марфа качала люльку, сплетённую из ивовых прутьев. В ней, завёрнутая в одеяло, сшитое из старых сарафанов, спала новорождённая дочь, названная Глафирой. Она появилась на свет в 1933 году, в стенах отчего дома, под скрип знакомых половиц. Возвращение было горьким и сладким одновременно: родные стены, свой огород, колодец с холодной, как лёд, водой — но и нищета вокруг, скудные пайки, напряжённые лица соседей.
— Вот, мать, ещё одна хозяюшка подрастёт, — Дорофей бережно взял на руки дочку, и его грубое, иссечённое морщинами лицо смягчилось улыбкой. — Ох, и наплодят же они нам внуков! Только смотри, Марфа, как бы в именах потом не запутаться, — он рассмеялся своим громовым, чистым смехом, от которого звенели стёкла в горнице.
— А женихов-то где на всех наберём? — подхватила шутку жена.
— Отбою не будет! Глянь, какие красавицы у нас растут — Васса смирная, Лида — умница, Феврония — огонь, Радомира — ласточка, теперь вот Глашенька… Будут у ворот хороводиться, а мы с тобой сидеть да выбирать станем. Лишь бы… лишь бы всё это миновало, лишь бы до взрослых лет дожили… — добавил он уже шёпотом, и смех его растаял в воздухе.
Тяжёлые времена наступали неумолимо. Зимой 1934-го стало ясно, что едва переживут. Новость от Лаврентия обожгла сердце: арестовали их младшую сестру Марину, служившую при маленькой сельской церкви под Ленинградом.
— За что, Дорофей? Что пишет Лаврентий?
— С батюшкой вместе. За веру.
— Господи… Да она же светлая, как ангел… Мухи не обидела…
— Вот за этот свет и взяли, — мрачно ответил муж. — Ты, Марфа, поосторожней. Иконы убери, крестики с детишек сними. Не время сейчас для открытой веры. И помалкивай.
Марфа повиновалась, но в душе её теплилась неугасимая лампада надежды. Они ведь вернулись, отстроились — чудо уже было на их стороне.
Дети росли, трудились в колхозе. В 1941-м старшему, Варфоломею, стукнуло двадцать. Он был похож на отца — широк в плечах, спокоен. Сватался к девушке Ольге. Васса готовилась к свадьбе с парнем Василием. Но грянула война.
Варфоломей ушёл в июле. Ольга рыдала у его груди.
— Не плачь, Олюшка. Разобьём гадов — вернусь героем. Ты к свадьбе готовься. Детей у нас будет полна горница!
Вася, жених Вассы, говорил то же самое, целуя её мокрые от слёз ресницы: «Вернёмся! Обязательно!»
А в это время Марфа, седая уже, но ещё крепкая, рожала своего последнего, восьмого ребёнка — сына, которого нарекли Назаром.
Дни слились в мучительное ожидание вестей с фронта. А в октябре, под крики воронья, в село вошли чужие, в серых шинелях. Вселились в лучшие дома. В дом Пересветовых, к счастью, не пришли — сочли его слишком бедным. Дорофей, рискуя жизнью, начал помогать попавшим в окружение солдатам и партизанам. В сарае, под полом, он вырыл тайник, прикрыв его старым, набитым тряпьем сундуком.
— Страшно, Дорофей, — шептала Марфа, перевязывая рану молоденькому бойцу. — Найдут — всю семью под расстрел.
— Не накликай. Подумай о Варфоломее нашем, о Василии. Может, где-то тоже добрая душа им приют даёт.
Он спас не одну жизнь за те страшные месяцы. А когда немцев погнали, они ушли внезапно. На прощанье самолёт с чёрными крестами сбросил над селом листовки. Дети, приняв их за конфетные фантики, бросились собирать. Начался обстрел. Чудом все остались живы.
— Глаша! Да тебе же десятый год! Как малая побежала! — Марфа, трясясь от страха, обнимала дочь, а потом не отпускала долго, шепча благодарственные молитвы.
— Мамочка, они же уехали… Я не думала… — всхлипывала девочка.
В тот же вечер Марфа достала из сундука спрятанные иконы и раздала детям натёпленные в ладонях крестики.
— Что ты, дура? Не время! — испугался Дорофей.
— Всё равно! — сказала она с несвойственной ей резкостью. — Это Господь нас хранил, когда нехристи здесь хозяйничали. Это Он детей сегодня уберёг. И ты надень. Надень, говорю!
Он надел. И не снял даже тогда, когда пришло известие, что сестра Марина погибла в сорок первом, за веру свою, на рытье окопов. Марфа плакала тихо, по ночам. Но верила — раз их род уцелел в этом аду, значит, над ними есть особое покровительство.
Звёзды в наследство
Варфоломей и Василий вернулись в сорок пятом, обвешанные орденами и с неизбывной грустью в глазах. Свадьбы были шумными и радостными. Лаврентий и Агния пережили блокаду и, выехав из города, дожили свой век в тихом селе, среди родных.
Шли годы. Дом Пересветовых всегда был полон. Выросли дети, народились внуки — шумная, весёлая орава. Дорофей, как и мечтал, нянчил их на коленях, рассказывая старинные былины. Он ушёл в 1956-м, тихо, во сне, будто устал после долгой праведной работы. Но род его не пресёкся.
Марфа дожила до глубокой старости. Она видела, как внуки шли в школу, как правнуки делали первые шаги. Она ушла в 1983-м, в окружении любящих лиц, под перезвон посуды на праздничном столе, который всегда ломился от угощений, даже в самые скудные годы. Она оставила после себя не только детей и внуков, но и легенду — легенду о стойкости, о вере, о любви, которая сильнее любых бурь.
Все её дочери, как и предсказывал Дорофей, стали краеугольными камнями своих семей, прожив долгую жизнь. Радомира, рождённая в дороге под добрым взглядом тёти Миронихи, и вовсе встретила свой девяносто четвертый год, сохранив ясный ум и бодрый дух. Память о Дорофее и Марфе, о их тихом подвиге ежедневного courage, жила не в официальных летописях, а в семейных преданиях, в походке внуков, в рецептах пирогов, передаваемых из поколения в поколение, и в привычке смотреть на ночное небо, усыпанное звёздами. Именно такими же неизменными и вечными, как простое человеческое счастье — пережить бурю, вернуться домой и зажечь в окошке свет, который видят свои.
