Он взял в жены «порченую» молчальницу, нуждаясь в работнице, а не в спутнице. Никто не знал, что их брак по расчёту породит немой союз, который окажется крепче любви и переживёт голод, войну и всё общественное презрение
Ветер гнал по улице села Ольховка колючую пыль, смешанную с прошлогодней трухой и увядшими лепестками черёмухи, отцветшей неделю назад. Игнат Глушков, тяжело опираясь на самодельный костыль из корявой ольхи, стоял на крыльце сельсовета и ждал. Он не смотрел на редких прохожих, которые, замедляя шаг, кидали в его сторону взгляды, полные немого вопроса и нескрываемого любопытства. Он смотрел на дорогу, уходящую за околицу, туда, где за старой покосившейся банькой, на отшибе, жили они — три «порченые». Его сердце, давно превратившееся в комок заскорузлой боли, размеренно и глухо стучало в такт его мрачным мыслям. Сегодня должен был решиться исход его одинокой, беспросветной жизни.
Идея жениться на одной из них созрела в нём прошлой бессонной ночью, после того как вновь заныла культя левой ноги, отнятой войной, а в доме в очередной раз закончились и дрова, и вода, и силы. Последняя краюха хлеба покрылась сизой плесенью, и даже мыши, казалось, покинули это царство запустения. Игнату было сорок два. Он вернулся с германской в 1918-м не героем, а инвалидом, а в 1919-м от тифа умерла жена, оставив ему пустой дом, полный её немого укора вещам, которые она так любила при жизни. С тех пор жизнь превратилась в мучительную, ежедневную битву с бытом, где каждая победа давалась ценой новых ран и унижений. Руки, сильные от крестьянской работы, справлялись, но душа, и без того необщительная, окаменела полностью. Ему была нужна не жена, не подруга. Ему была нужна рабочая сила. Тихая, бесплатная, не требующая объяснений и не ждущая нежностей. Такая, чтобы не смела пожаловаться или уйти. Такую он и надеялся найти там, на краю села, где ютились изгои.
Слух о «порченых» гулял по селу с того самого дня, как через Ольховку проскакал отряд махновцев или кого-то ещё — точно уже никто не помнил. Остались после них три молодые девушки, чужие, немые от пережитого ужаса, с пустыми глазами, в которых застыло отражение того, чего никто видеть не должен. Их приютила, из жалости или из скрытого расчета, одинокая старуха Агафья, а после её смерти они так и жили в её развалюхе, существую подаянием да случайной подённой работой. Сельчане сторонились их, шептались, крестились, обходили стороной их жилище. «Порченые». Не от беса, а от горя, которое сильнее любого беса, горя, что выжгло душу и оставило лишь обуглившуюся скорлупу.
— Глушков, одумался? — из двери сельсовета вышел председатель, Федот Семёныч, щурясь на ветер и закуривая самокрутку. — Шутки шутить изволишь? На всю округу себя позорить будешь. Люди уже говорят.
— Заявление написал. Жениться буду, — отрубил Игнат, не поворачивая головы, глядя в туманную даль, где сливались в одну грязную полосу земля и небо.
— На ком? На Ульяне, что ли? Она хоть по хозяйству шустрая, говорят, иногда даже что-то бормочет…
— На Лидии. Которая молчаливая. Совсем.
Федот Семёныч присвистнул тихо, с нескрываемым отвращением, сбросил пепел и придавил окунок сапогом.
— Ту, что как тень? Да ты с ума сошёл, Игнат! Она ж… она не в себе. Ни слова за год не вымолвила. Как с такой жить-то? Она же и воды-то принести не сможет, с ума сойдёт по дороге!
— Моё дело. Распишите. Сегодня же.
Женитьба была пустой формальностью, жалкой пародией на таинство. Новый кодекс это позволял. Свидетелем выступил пьяный конюх, едва державшийся на ногах. Лидию привела соседка, та, что иногда подкармливала девушек. Девушка была худа, как жердь, в выцветшем, чужом платье, висевшем на ней, как на вешалке. Волосы тусклые, заплетённые в грубую косу, из которой выбивались непослушные пряди. Она не поднимала глаз, руки её висели плетьми, будто не принадлежали телу. Казалось, она не понимала, что происходит, её сознание пребывало где-то далеко, в ином измерении. Когда Федот Семёныч, морщась, спросил её о согласии, она лишь чуть кивнула, уставившись в грязный пол, в трещину между половицами, будто там был написан ответ на все вопросы мира. Игнат смотрел на её тонкую шею, на впалые виски, на синеву под глазами и думал лишь о том, сколько вёдер воды она сможет принести от колодца за один раз, не сломавшись.
Вечером того же дня он привёл её в свой дом. Дом был крепкий, ещё отцовский, но запущенный, погружённый в тень и беспорядок. Лидия вошла, остановилась у порога, озираясь пустым взглядом, который скользил по предметам, не задерживаясь ни на чём. Казалось, она видела не реальность, а её призрачный отголосок.
— Вот, — хрипло сказал Игнат, указывая костылём в сторону печи, холодной и чёрной. — Там щи. Остатки. Подогрей. Потом полы вымоешь. Спать будешь там, на лавке. Это твоё место.
Он ждал испуга, слёз, хоть какой-то реакции, признака жизни. Но Лидия молча сняла с гвоздя засаленный фартук, надела его поверх платья, завязала сзади тугой узел и пошла к печи. Движения её были медленными, словно сквозь воду, но точными, будто кто-то внутри неё заводил невидимый, давно отлаженный механизм. Игнат, присев на табурет, наблюдал, как она, не проронив ни звука, колет лучину, раздувает огонь, ставит чугунок. Свет от пламени выхватывал из полумрака её острые скулы, тёмные круги под глазами, тонкие, бескровные губы. Он видел в этой сцене не начало совместной жизни, а начало сделки. Тихой, безмолвной, но сделки.
Его сестра, Марфа, прибежала на следующее утро. Услышав новость, она вломилась в дом, сметая всё на своём пути, её голос, пронзительный и резкий, разрезал утреннюю тишину, как нож.
— Игнат! Да ты что, ополоумел совсем! — голос её звенел от истерики и неподдельной ярости. — На ком женился?! Весь мир смеяться будет! Порченая! Да она и детей-то тебе нормальных не родит, дурь-то передаётся! В роду твоём и так ущербных хватает!
Лидия в этот момент мыла пол в горнице. Она замерла, сжавшись у ведра, будто стараясь стать невидимой, вжаться в стену, раствориться в воздухе. Её плечи сгорбились, голова ушла ещё глубже.
— Вон, — глухо прорычал Игнат, поднимаясь с лавки, его лицо потемнело от гнева. — Не твоё дело, Марфа. Моя жена. Иди. И ноги твоей здесь больше не будет, если ещё раз такое услышу.
— Жена! — фыркнула сестра, сверкнув глазами. — Да посмотри на неё! Тень, а не жена! Призрак! Ты себе прислугу на десять лет вперёд взял, вот что! Да ещё и благодарить тебя не будет!
— Вон! — он сделал шаг вперёд, и выражение его лица было таким, что Марфа, бледнея, отступила к двери, споткнувшись о порог.
— Сгинешь с ней, Игнат! Сгинешь в нищете да в позоре! — крикнула она уже с улицы, и её голос понёсся по всей округе, разнося новость.
Дверь захлопнулась. В избе воцарилась тяжёлая, густая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Игната да тихим, размеренным плеском воды в ведре. Он обернулся. Лидия, не поднимая головы, снова водила тряпкой по полу, обходя то место, где он стоял, будто боялась коснуться его тени. На её щеке блестела единственная, чистая, как роса, слеза, скатившаяся и мгновенно впитавшаяся в грубую ткань платья. Игнат увидел её и почувствовал что-то острое, чужое, давно забытое — стыд, жгучий и невыносимый. Но тут же подавил это чувство, загнал его обратно, в самый тёмный угол души. Слабость была непозволительной роскошью.
— Не обращай внимания, — буркнул он, отворачиваясь к окну, за которым расстилался серый, неприветливый мир. — Сестра дура. Зло языком мелет. Работы много. Иди за водой. Вёдра у крыльца.
Лидия молча поднялась, вылила грязную воду за порог и, взяв пустые, потемневшие от времени вёдра, вышла во двор. Игнат подошёл к окну. Он смотрел, как она, согнувшись под тяжестью коромысла, медленно, но уверенно, почти машинально шла к колодцу. Ветер трепал её юбку, раздувал непослушные пряди волос. Она была чужая, непонятная, сломанная, загадка без отгадки. Но в ней была странная, звериная покорность и тихая, необъяснимая сила, сила того, кто уже прошёл через самое страшное и теперь просто существовал. Он подсчитал в уме: если она проживёт хоть год, он успеет починить забор, расширить огород, может, даже купить козу, тогда будет своё молоко. Расчёт был холоден и точен, как лезвие косы. В нём не было места для «порченой» девушки у колодца. Не было места ни для чего, кроме этой одинокой, бесконечно долгой борьбы за существование, которая и называлась его жизнью. Он отвернулся от окна, сел за стол и закрыл глаза, слушая, как за стеной скрипит колодезный журавль.
Лидия вернулась, поставила полные, тяжёлые вёдра на скамью с глухим стуком. Потом, не глядя на него, подошла к столу, взяла чёрствую, как камень, краюху хлеба, отломила маленький, размером с ноготь, кусочек и сунула его в карман своего фартука. Потом снова принялась за работу, будто ничего не произошло. Игнат видел этот жест, но ничего не сказал. Пусть берёт. Лишь бы работала. Её странности его не касались, они были частью её повреждённости, как заложенная в договор оговорка. Он не стал вникать.
Так и началась их совместная жизнь — без слов, без улыбок, в густом, плотном молчании, нарушаемом только скрипом его костыля да шорохом её босых ног по половицам, да редким звоном посуды. Это был не брак. Это был договор, скреплённый не кольцами, а взаимной нуждой. Немой союз двух одиночеств, двух поломанных судеб, заключённый не на небесах, а в суровых, беспощадных полях реальности, где выживал сильнейший, а чаще — просто самый упрямый. Никто из них тогда ещё не знал, не мог даже предположить, что из этого холодного расчёта, из этой безмолвной, почти позорной сделки, прорастет что-то иное, корнями уходящее в самую тёмную, запретную почву их прошлого, и даст такие побеги, перед которыми померкнет всё прежнее существование.
Наступила зима 1924-го, суровая и белая, укрывшая Ольховку пушистым, но безжалостным саваном. Снег заметал село по самые окна, и мир сузился до размеров избы, наполненной запахом дыма, щей, влажной кожи портянок и вечной сырости. Жизнь Игната и Лидии обрела свой твёрдый, безрадостный, но стабильный ритм, отбиваемый скрипом колодца на лютом морозе, стуком топора, раскалывающего полено, и шелестом веника, выметающего сор из углов.
Лидия работала. Это было её единственным и безоговорочным состоянием, её способом бытия в этом новом, чуждом мире. Она вставала затемно, чтобы растопить печь, пока Игнат ещё спал тяжёлым, тревожным сном. Она мыла, скребла, штопала, готовила простую, однообразную еду: щи, картошку в мундире, ржаную похлёбку. Делала всё молча, механически, но с пугающей, выверенной до мелочей точностью, будто выполняла давно заученный ритуал. Она никогда не спрашивала, что нужно сделать, — она видела. Увидит прореху на его штанине — вечером, при тусклом свете лучины, возьмёт иглу и заштопает мельчайшими, почти невидимыми стежками. Заметит, что в сенях кончаются дрова, — на следующий день сложит новую поленницу, аккуратную, как строчка в книге. Игнат поначалу следил за каждым её движением, ожидая подвоха, лени, кражи, глупой ошибки. Но подвоха не было. Была только титаническая, беззвёздная покорность, покорность существа, для которого труд стал единственной формой молитвы и искупления.
Однако за этой каменной покорностью скрывалась странность, которая заставляла Игната внутренне ёжиться и чувствовать лёгкий холодок вдоль спины. Иногда Лидия замирала посреди работы, уставившись в одну точку — в трещину на оконном стекле, в завиток дыма над печкой, в тень от кочерги. Она могла простоять так пять, десять, а то и пятнадцать минут, не моргая, не шелохнувшись, словно её дух на время покидал тело, отправляясь в какие-то тёмные, бездонные коридоры памяти, куда доступ был закрыт всем, включая её саму. Игнат в такие моменты кашлял или нарочито громко ронял костыль. Она вздрагивала, как будто её резко разбудили ото сна, и без выражения лица, с тем же пустым взглядом, возвращалась к прерванному делу, будто ничего не произошло.
Однажды февральской ночью, особенно морозной и звёздной, он проснулся от приглушённого, неясного звука. Нечто среднее между стоном и мелодичным бормотанием, похожим на журчание ручья. Светало. В сизом, ледяном предрассветном мраке он разглядел, что место Лидии на лавке пусто. Звук доносился из сеней, из-за двери. Игнат, накинув старый, пропахший потом тулуп, взял костыль и бесшумно, насколько это было возможно для калеки, подобрался к двери, приоткрыл её на волосок.
Лидия сидела на корточках у порога в сени, спиной к нему. Она была в одном худом, летнем платье, босая, её плечи слегка вздрагивали от холода. Перед ней на полу, на чистом лоскутке, лежали три чёрных, засохших, как камень, корка хлеба — те самые, что она по крошкам, по зёрнышку прятала все эти месяцы. Она не ела их. Она с ними разговаривала. Тихо, быстро, на каком-то странном, певучем, полном гортанных звуков и мягких шипящих наречии, которого Игнат никогда не слышал. Потом она аккуратно взяла один корок, поднесла к губам, не кусая, а просто прикоснувшись, как к святыне, и положила обратно на тряпицу. Это был ритуал. Молитва или безумие. Или что-то третье, не поддающееся пониманию.
Игнат отступил, чувствуя, как у него холодеют пальцы. Сердце его билось глухо и тревожно, как барабан перед битвой. Он вернулся на кровать, лёг на спину и притворился спящим, глядя в потолок, по которому ползали отсветы от печной заслонки. Через полчаса Лидия вошла в избу, легла на свою лавку, укрылась стареньким платком и затихла. Утром она вела себя как обычно, спокойно и механически, а корков на пороге не было. Игнат ничего не сказал. Он не мог найти слов. Но с этого дня он стал по-другому, с пристальным, изучающим вниманием смотреть на её ежедневный, крошечный паёк хлеба, который она всегда откладывала, прятала, будто это была не еда, а нечто несравненно более ценное. Это была не жадность. Это было что-то другое. Что-то, что жило в ней глубже страха и глубже памяти.
Марфа не унималась. Она приходила раз в неделю, якобы проведать брата, принести какую-нибудь мелочь, но главной её целью была Лидия, её молчаливая пленница. Сестра садилась за стол, наливала себе чаю из самовара и начинался допрос, сладкий и ядовитый.
— Ну что, Лидушка, как живётся-можется? Игнат не обижает? Не бьёт? — голос её был сладок, как подгнившая репа, липок, как паутина.
Лидия, стоя у печи, молчала, уставившись в пол, в трещину между кирпичами, будто пытаясь прожечь её взглядом.
— И чего молчишь, милая? Мы же свои, родные теперь. Расскажи, откуда ты родом-то? Как звали твоих родителей? Как фамилия твоя девичья была, а?
Молчание было её единственным ответом, стеной, которую нельзя было пробить словами.
— Слушай, Игнат, — Марфа поворачивалась к брату, разводя руками, — может, к знахарке её сводить? Фекла Петровна говорила, бывает, что после… гм… после лихого, после страшного, душа из человека выходит, прячется. Она её в бане можется вернуть, травами особыми, заговорами.
— Не трогай её, — мрачно, сквозь зубы говорил Игнат, сжимая ложку так, что пальцы белели. — Оставь в покое.
— Да я из жалости, братец! Из чистого сострадания! Гляди на неё — тень бледная! Ни смеха, ни слёз. Не женщина, а заводная болванка. Как с такой жить-то? Как душу свою губить?
В эти моменты плечи Лидии чуть сжимались, будто она физически ощущала удары этих слов, тонкие иглы презрения и любопытства. Игнат заметил это. И однажды, когда Марфа в очередной раз завела свою шарманку про «порченую кровь» и «несчастную судьбу брата», он не выдержал. В нём что-то сорвалось, как тетива у перетянутого лука.
— Марфа! — рявкнул он так, что даже чашки на столе задребезжали, а Лидия вздрогнула всем телом. — Следующий раз, как язык распустишь, как слово такое скажешь, — вышвырну в сугроб, да так, что до весны не откопаешься. Понимаешь? Не твоя она. Моя. Жена. И всё. Запомни раз и навсегда.
Марфа обидчиво умолкла, её лицо исказила гримаса обиды и злости, потом она, не сказав больше ни слова, хлопнула дверью так, что с полки свалилась старая кружка. В избе повисла тишина, густая, как кисель, тяжёлая, как свинец. Игнат тяжело дышал, глядя в стол, на свои грубые, искорёженные трудом руки. Потом поднял глаза. Лидия смотрела на него. Прямо, открыто, не отводя взгляда. Впервые за все месяцы их странного совместного существования. Её серые, как дождевая вода, глаза были не пусты. В них стоял немой, животный вопрос, смешанный с таким изумлением, будто она увидела, как камень заговорил, как дерево пошло против ветра. Этот взгляд, длящийся всего одно короткое, но бесконечное мгновение, пронзил Игната насквозь. Потом она опустила глаза, взяла в руки веник и пошла мести пол, как ни в чём не бывало. Но что-то сдвинулось. Не в ней, и не в нём — в самом воздухе между ними, в незримой гравитации, что связывала их в этом доме.
В тот вечер, когда уже легли спать, и в избе остались только отсветы тлеющих углей в печи, Игнат, глядя в потолок, пересечённый тенью от матицы, сказал в темноту, тихо, почти шёпотом:
— Не слушай её. Сестра у меня… дура. Злая дура. У неё язык, что твоя коса, только сечёт больнее.
Из темноты со стороны лавки не последовало ответа. Ни звука. Но он услышал, как перестало ровно, механически звучать её дыхание. Она не спала. И слышала. И, возможно, понимала.
Постепенно Игнат начал замечать странную, почти мистическую вещь. Лидия, при всей своей отрешённости и кажущейся невменяемости, научилась понимать его без слов, с полувзгляда, с полужеста. Он только подумает, что пора бы подоить козу (её он таки купил прошлой осенью, на вырученные от продажи лишней картошки деньги, и это была их первая совместная, пусть и немая, победа), а она уже идёт с подойником, тёплым и чистым. Ему стоило посмотреть на протекающую крышу с особым выражением досады, как на следующий день она, рискуя сорваться, карабкалась на поветь и конопатила щели свежим, душистым мхом. Это было не сочувствие, не эмпатия. Это было слияние на уровне инстинкта выживания, на уровне клеточной памяти. Они стали единым организмом в этой битве с миром: он — мозг, отдающий приказы, она — безотказные, точные руки. Но иногда руки начинали действовать сами, предвосхищая мысли мозга, и это было одновременно пугающе и успокаивающе.
Однажды ранней весной, когда снег почернел и осел, обнажив грязную, холодную землю, Игнат, пытаясь починить старый, рассохшийся плуг, сорвался, поскользнулся на раскисшей глине и упал в грязь возле сарая. Костыль улетел в сторону, в лужу. Он лежал, беспомощный и униженный, чувствуя ледяную влагу, просачивающуюся через одежду, ругаясь сквозь зубы, пытаясь дотянуться до опоры. И вдруг увидел перед собой её босые, красные от холода, испачканные землёй ноги. Лидия молча подняла костыль, вытерла его о подол своего платья, всунула ему под мышку. Потом, не глядя ему в лицо, подставила своё худое, костлявое, но на удивление твёрдое плечо. Он опёрся, с трудом, с хрустом в суставах поднялся. Она держала его, не шелохнувшись, будто вросла в землю, пока он не обрёл равновесие, пока не перестал дрожать от злости и унижения. Их лица были очень близко. Он снова увидел эти серые глаза, сейчас внимательные, ясные и глубокие, как омут. От неё пахло дымом, кислым тестом и мокрой землёй — запахом жизни.
— Спасибо, — прохрипел он, отводя взгляд, смущённый этой близостью и своей беспомощностью.
Она ничего не ответила. Она просто отпустила его, убедившись, что он стоит твёрдо, подняла упавшие инструменты, отнесла их в сарай и пошла к дому, к своим делам, как ни в чём не бывало. Но в тот вечер за ужином, когда она разливала по мискам щи, он заметил, что в его миске плавают не один, а два скупых куска мяса. Свой, который был ей положен, и её собственный, который она всегда оставляла «про запас», откладывала на чёрный день. Игнат увидел это. Он хотел было сказать что-то, протестовать, но слова застряли в горле. Он только кивнул, коротко, почти незаметно, и съел оба куска, чувствуя странную теплоту в груди, не от еды.
В эту ночь он долго не спал. Он думал не о расширении огорода и не о починке забора. Он думал о ней. О её молчании, в котором, он теперь это чувствовал кожей, бушевали целые бури, проносились ураганы памяти. О её «порче», которая была не бесовской, не мистической, а глубоко человеческой, слишком человеческой, раной от мира. О том странном, певучем языке, на котором она разговаривала с корками хлеба, как с живыми существами. Кто она? Откуда? Что за люди были её родители? Что с ней сделали те, кто пронёсся через её жизнь, как смерч? И главное — что теперь с ними обоими, с этой странной парой, связанной холодным расчётом и теперь ещё чем-то неуловимым, растущим между ними, как мох между камнями?
Расчёт, чистый и холодный, как зимний ручей, начинал давать трещины. В него, как первая весенняя вода в промороженную, мёртвую землю, по капле просачивалось что-то другое. Не любовь. Нет, это слово было слишком громким, слишком чужим для них. Что-то более древнее и фундаментальное — признание. Признание в другом таком же одиноком, искалеченном судьбой существе, обречённом доживать свой век на этой общей, тяжёлой, но своей земле. Их немой союз, начатый как сделка, начинал обрастать плотью случайных, неловких жестов, едва уловимых знаков внимания. И Игнат с растущим, почти пугающим удивлением обнаруживал, что ему уже не так просто, не так спокойно думать о ней просто как о «рабочей силе», как о вещи. Она стала фактом. Присутствием. Тенью, которая вдруг обрела вес, тепло, объём. И этот вес, это тепло было уже не сбросить со счетов, не вычеркнуть из уравнения своей жизни.
Прошёл год. Ольховка прожила полный, неторопливый цикл от снега до снега, а в доме Глушковых установился свой, особенный, выстраданный порядок. Слов между Игнатом и Лидией не прибавилось, их диалог по-прежнему состоял из коротких фраз и долгих пауз, но их молчаливое взаимодействие стало столь отлаженным, что напоминало работу сложного, но надёжного часового механизма. Он заготавливал в лесу строевой лес для новой телеги, она носила ему воду и точила инструменты на точильном камне, и свист стали был единственной музыкой их труда. Она сажала картошку ровными, как по нитке, рядами, он, превозмогая ноющую, привычную боль, окучивал грядки, опираясь на костыль и на свою волю. Дом преобразился из скорбного пристанища в жилое пространство: скрипучие половицы стали чистыми и гладкими, окна — прозрачными, впускающими больше света, на подоконнике в консервной банке, покрашенной в синий цвет, зазеленел лук, и его перья были символом упрямой жизни.
Но настоящая, глубокая перемена произошла не внутри избы, а вокруг неё, в пространстве, отделявшем их от мира. Игнат, движимый каким-то новым, неосознанным, но мощным импульсом, принялся за укрепление границ, за создание своей крепости. Он не просто чинил старый, полуразвалившийся плетень — он возвёл вокруг всей усадьбы высокий, глухой, основательный забор из горбыля, из тёсаных плах. Работа была адской для калеки, но он делал её с каким-то остервенением, вбивая кол за колом, прибивая доску к доске. Соседи крутили у виска, показывали пальцами: «Глушков от людей отгораживается, с своей порченой в келье затворнической жить вздумал! В монастыре!» Он отгораживался не от людей, а от их косых, жадно-любопытных взглядов, от их пересудов, сплетен, от той ядовитой, удушающей жалости, что сквозила в глазах даже у тех, кто молчал. Этот забор, тёмный и прочный, был его первой, неловкой, но искренней попыткой создать для Лидии пространство, где она могла бы не быть «порченой», не быть предметом обсуждения, а быть просто… собой. Кем бы она ни была, что бы ни таилось в глубине её потухших глаз.
И внутри этого частокола, в этой искусственно созданной тишине и безопасности, Лидия медленно, неспешно расцвела. Не ярко, не внезапно, не как мак полевой, а как тенелюбивое, скромное растение, наконец получившее защиту от палящего, иссушающего солнца людского внимания. На её всегда бледных щеках появился слабый, едва заметный румянец, движения утратили былую механистичность, стали плавнее, увереннее. Она даже начала… петь. Тихо-тихо, почти шёпотом, когда оставалась одна в огороде, пропалывая грядки, или в хлеву, ухаживая за козой. Мотив был тем же певучим, странным, завораживающим, что и в её ночном бормотании над корками. Игнат, случайно подслушав, замирал, прислушивался, и в груди у него поворачивался какой-то тяжёлый, ржавый, давно не шевелившийся болт. Он не понимал ни слова, но в этой мелодии, текучей и печальной, слышалась тоска такой необъятной, космической глубины, что его собственные обиды на судьбу, на войну, на больную ногу казались ему теперь мелким, ребяческим нытьём. В её песне была память целого мира, который погиб, и это заставляло его внутренне стиснуть зубы и молча продолжать свою работу, чувствуя странное уважение к её тишине.
Мысль о ребёнке пришла к нему не как озарение, не как вспышка, а как следующая, неизбежная, логичная ступень в холодной логике выживания и продолжения. Он смотрел, как весной молодая, резвая кобыла в колхозном табуне играет со своим жеребёнком, как курица самоотверженно защищает цыплят от вороны, и его крестьянский, практический, холодный расчёт выдавал безошибочный вердикт: дом без наследника — это мёртвый дом. Труд его пропадёт впустую, земля отойдёт к колхозу или к алчной, ждущей своего часа Марфе. Нужен сын. Помощник. Продолжатель. Опора в старости. Но за этим сухим расчётом, глубоко в подсознании, шевелилось и нечто иное, тёплое и тревожное. Тусклая, робкая надежда, что крик младенца, его беспомощность, его нужда в заботе смогут окончательно, навсегда вырвать Лидию из её немого, внутреннего мира, приковать к дому, к этому общему быту, к нему, к жизни. Привязать её не страхом и нуждой, а чем-то более прочным, неразрывным, биологическим.
Однажды вечером, когда они ужинали при свете коптилки, и тени плясали на стенах, он, не поднимая глаз от миски, произнёс ровным, будничным тоном, как если бы говорил о посеве или починке косы:
— Надо ребёнка завести. Сына. Пора.
Ложка в руке Лидии замерла на полпути ко рту. Она не вздрогнула, не заплакала, не уронила её. Она просто застыла, и всё её существо, всё её тело словно натянулось, как струна, готовая лопнуть. Минуту, другую, в избе стояла гробовая, звенящая тишина, нарушаемая только треском щепки в печи. Потом она медленно, очень медленно поставила ложку на стол. Подняла на него глаза. И в этих глазах, обычно таких пустых или отрешённых, была не буря, а целый океан противоречивых чувств: животный, первобытный ужас, немой, бездонный вопрос, а где-то в самой глубине, на самом дне — слабая, но заметная искра такого же расчётливого, практического понимания, каким руководствовался он. Она тоже, оказалось, понимала железную логику дома, земли, фамилии, продолжения рода. Она была крестьянской дочерью, где бы ни родилась.
— Я… — она попыталась что-то сказать, и это был первый раз за всё их совместное житьё, когда она обратилась к нему по собственной воле, инициативно. Голос её был хриплым от долгого, многолетнего неупотребления, тихим, как шелест прошлогодних листьев под ногами, но абсолютно ясным. — Я могу… испортить. Его.
Это слово «испортить» повисло в воздухе тяжёлым, тёмным облаком. Она имела в виду не тело, не здоровье будущего ребёнка. Она имела в виду душу. Ту самую «порчу», которая, по мнению всего села, могла передаться по крови, по наследству, как дурная болезнь.
Игнат посмотрел на её тонкие, но сильные, жилистые рабочие руки, на её вдруг осунувшееся, серьёзное лицо. Он вспомнил, как она неделю, не покладая рук, выхаживала заболевшего козлёнка, не отходя от него ни на шаг, как бормотала ему что-то на своём языке, и козлёнок выжил. Вспомнил её абсолютную, инстинктивную чистоплотность, её аккуратность во всём, её тихую, но нерушимую внутреннюю дисциплину.
— Не испортишь, — отрубил он, и в его голосе, к его собственному удивлению, прозвучала непоколебимая, почти грубая уверенность, которую он сам в себе не подозревал. — Ты сильная. И хозяйка хорошая. Работящая. Чистая. Дитя будет в порядке. Будешь знать как.
Он не сказал «наш ребёнок». Сказал «дитя». Как о факте, о явлении природы, о дожде или урожае, которое должно произойти, должно случиться по законам бытия.
Лидия опустила голову, уставилась в стол. Долго сидела так, не двигаясь, будто взвешивая каждое его слово, каждую интонацию. Потом кивнула. Один раз. Коротко, но твёрдо. Это был не согласие влюблённой жены. Это была санкция солдата, принявшего приказ, понимающего его необходимость и свою ответственность. Она поднялась, убрала со стола свою и его миски и начала мыть посуду в тазу, как будто ничего важного, ничего судьбоносного не произошло. Но её плечи были напряжены, как струны, а движения, обычно такие плавные, стали чуть более резкими, отрывистыми, выдавая внутреннюю бурю.
На следующее утро произошло нечто из ряда вон выходящее, что окончательно убедило Игната в правильности своего решения. Лидия не просто начала обычную работу — она устроила в доме генеральную, тотальную атаку на грязь, которой, казалось бы, уже и не было, на малейший намёк на беспорядок. Она выскребла печь до розовых кирпичей, вымыла все потолки и стены, вытрясла и выбила все половики так, что пыль столбом стояла во дворе. Потом принялась за себя: вымылась в бане до красноты, до скрипа кожи, заплела свою тусклую косу с невиданной, почти болезненной тщательностью, надела чистейшую, хоть и заплатную, но выглаженную рубаху. Всё это она проделывала с сосредоточенным, серьёзным, почти торжественным видом, как жрица перед важным, сакральным обрядом. Это была её подготовка. Её немой, но красноречивый ответ на его решение. Если уж заводить дитя — то в чистоте и порядке, физическом и, видимо, моральном тоже. Она готовила колыбель не только из досок, но и из всей атмосферы дома.
Вечером того же дня, вопреки всему установившемуся порядку, она не легла на свою привычную лавку. Она стояла у печи, в уже чистой одежде, будто в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Игнат, уже лёжа в своей постели, смотрел на её силуэт, отбрасываемый на стену дрожащим, неровным светом догорающей лучины. Этот силуэт казался ему теперь не тенью, а вполне реальным, плотным, живым существом.
— Ложись, — глухо сказал он в тишину, и его собственный голос прозвучал чужим.
Она медленно, словно через силу, подошла к его кровати. Не как жена к мужу, не как любовница к любовнику, а как человек, переступающий некую последнюю, невидимую, но огромную границу в своей жизни. Она легла рядом, на спину, неподвижно и напряжённо, как бревно, положив руки вдоль тела. Игнат чувствовал лёгкую, но отчётливую дрожь, исходившую от её худого тела. Он сам был скован и неуклюж, как подросток. В его действиях не было ни страсти, ни нежности, ни желания — только суровая, биологическая необходимость и странное, щемящее чувство огромной ответственности за эту дрожащую, закрывшую глаза женщину рядом. Это было не слияние душ, не страсть плоти. Это была ещё одна совместная работа, самая трудная, самая интимная и самая важная из всех, что им предстояло сделать вместе.
После она так же молча, не глядя на него, поднялась и вернулась на свою лавку. Ни слёз, ни укоряющих взглядов, ни намёка на эмоцию. Но наутро, когда Игнат проснулся от привычной боли в культе, он обнаружил, что его портянки, которые он с вечера в сердцах бросил, где попало, были не просто убраны. Они были вымыты, высушены у печи, аккуратно свернуты в плотные, ровные валики и лежали на скамье рядом с его одеждой. А в его миске с утренней, обыденной кашей лежала ложка чистого, янтарного, душистого топлёного мёда — редкого и ценного лакомства, которое она, видимо, припрятала ещё с прошлой осени, на самый крайний случай.
Он понял этот язык. Этот простой, бытовой, но такой красноречивый жест. Это был её способ сказать «принято». «Я согласна». «Будет сделано». И впервые за многие годы, за всю свою взрослую, искалеченную жизнь, что-то тёплое, густое и сладкое, как тот самый мёд, медленно, но неудержимо растеклось у него внутри, согревая самые холодные, закостеневшие уголки души. Он съел кашу, чувствуя эту странную сладость не только на языке, но и где-то глубоко в груди. Их немой союз, скреплённый сначала холодным расчётом, а потом взаимной нуждой и привычкой, сделал новый, необратимый, решающий шаг. Он пустил корень в самую толщу их одинокой, израненной жизни. Теперь им предстояло ждать всходов, беречь их, лелеять и оберегать от всех ветров, от всех бурь, которые обязательно придут — и извне, от мира, и, возможно, изнутри, из глубин их собственных душ, полных страха и боли. А первым таким ветром, ядовитым, колючим и предсказуемым, стал, конечно, очередной визит Марфы, не знающей покоя.
Беременность Лидии обнаружилась не сразу, не по внешним, очевидным признакам, а по тонким, почти неуловимым изменениям в её поведении, в энергетике дома. Первым настоящим признаком стала не утренняя тошнота или головокружение, а необъяснимая, почти звериная, кипучая активность, которая вдруг пробудилась в этой всегда тихой, медлительной женщине. Казалось, та тихая, скрытая энергия, что копилась в её молчании годами, десятилетиями, нашла наконец выход, направление, смысл. Она не просто убирала — она перестраивала пространство под себя, под будущее. Передвинула тяжеленный стол в горнице, чтобы тот «не стоял на сквозняке и не мешал проходу». Перетрясла все сундуки, все закрома, разобрала по ниткам старые, ветхие вещи, сшила из них два крошечных, но тёплых и аккуратных одеяльца, украсив их скромной вышивкой. Делала всё это без лишней суеты, хаоса, с тем же сосредоточенным, почти отрешенным выражением лица, как если бы готовила священное поле к посеву, к принятию семени.
Игнат наблюдал. Он видел, как её всегда плоский, почти впалый живот постепенно, неделя за неделей, начинает округляться под грубой домотканой рубахой, как меняется её походка — становится более осторожной, весомой, полной достоинства. Это зрелище, это физическое доказательство их договора вызывало в нём странную, сложную смесь чувств. Была гордость мужчины, выполнившего свою биологическую, природную функцию. Был холодный, рациональный страх: а что, если ребёнок родится слабым, болезненным? А что, если правы соседи и их злые языки, и «порча», проклятие, всё-таки проявится в младенце? Но сильнее всего, заглушая и гордость, и страх, было новое, щемящее, незнакомое доселе чувство огромной, всепоглощающей ответственности, которое он не испытывал даже к своей погибшей первой жене. Оно было сродни чувству к дому, к земле, к родовому гнезду — что-то своё, кровное, плоть от плоти, что нужно защищать до последнего вздоха, до последней капли крови.
Однажды, вернувшись с лесозаготовок, он положил на стол не обычный грубый баранок или кусок сала, а небольшой, туго свёрнутый рулон ткани — нежного ситца с крошечными голубыми незабудками, купленного в сельпо за немалые, отложенные деньги. Он не сказал ни слова, не сделал никакого торжественного жеста. Лидия, увидев ткань, замерла на месте, потом медленно, почти благоговейно, как к святыне, подошла, развернула рулон и провела по нему ладонью. Она не улыбнулась, её лицо оставалось серьёзным, но глаза её стали вдруг влажными, тёплыми, живыми, как два озера в ясный день. На следующий день она уже кроила из него первую рубашонку, а из остатков — лоскут для будущей подушечки в колыбель. Это был их диалог в чистом виде: его жест — её действие. Самый честный, самый прямой разговор из всех возможных, без единого лишнего слова.
Однако за высоким, крепким забором новость, несмотря на все усилия Игната, распространялась со скоростью степного пожара. Ольховка загудела, забурлила, как муравейник. На базаре, у колодца, в сельсовете, в очередях — только и разговоров, что о «беременной порченой Глушкова».
— Слышал, Глушкова-то в тягости? — шептались бабы, собирая щавель на покосе, их глаза блестели от неподдельного интереса.
— Сама природа против идёт! Не будет тому дитятку счастья, ясное дело. Не жилец.
— Говорят, Марфа Глушкова в слёзы ударилась, брата отчитывала — на роду его проклятье навлекает, весь род подводит!
Марфа действительно явилась, как чёрная, зловещая туча, предвещающая бурю. Она ворвалась в дом без стука, в тот самый день, когда Игнат ушёл на дальнее поле, и встала посреди горницы, уставившись на слегка округлившийся живот Лидии, который та инстинктивно, защитно прикрыла фартуком, как щитом.
— Ну, поздравляю, братец скоро будет, — начала она с ядовитой, сладкой улыбкой, но глаза её были холодны, как ледники. — Дождался. Наследничка себе «здорового» завёл. Только вот кто его родит-то? Она? — Она презрительно, с отвращением кивнула в сторону Лидии, стоявшей у печи. — Да она же, глядя на неё, и кричать-то при родах не сможет! Молчок ведь! Задохнётся, как щенок, и дитя с собой утянет! Тебе жалко её, а ей твой сын — что травинка!
— Марфа, — голос Игната, неожиданно вошедшего в сенях, прозвучал тихо, но с таким холодным, смертоносным металлом, что сестра на мгновение смолкла, побледнев. — Следующее твоё слово — и я тебя сам, своими руками, вынесу за калитку и брошу в канаву. И ноги твоей здесь больше не будет. Никогда. Клянусь памятью отца.
Она попятилась, увидев в его глазах не привычную угрюмость или раздражение, а чистую, обточенную, как бритва, решимость, готовую перейти в действие.
— Да ты… да ты совсем с ней свихнулся, Игнат! Зачем я тогда старалась, за тобой ухаживала, когда ты без ноги лежал, в бреду? Чтобы эта… эта тварь…
— Она моя жена! — рявкнул Игнат, ударив костылём об пол так, что звонкий, громоподобный стук прокатился по всей избе, заставив задрожать посуду на полках. — Мать моего ребёнка! И ты будешь говорить о ней с уважением или не будешь говорить вообще. Выбирай. Сейчас.
Лидия в этот момент не сжималась в углу, не пыталась стать невидимой, как бывало прежде. Она стояла у печи, одна рука лежала на животе, защищая его, и смотрела на Марфу. Не со страхом, не с ненавистью, а с глубоким, бездонным, почти царственным спокойствием, как смотрят с высокой, неприступной горы на копошащихся внизу, у подножия, мелких муравьёв. Этот взгляд, полный абсолютной непричастности к мелкой, суетливой злобе сестры, обескуражил Марфу больше, чем яростный гнев брата. Она сдавленно, бессильно фыркнула, развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла в окнах.
С этого дня, с этой сцены, Игнат стал по-другому, более осознанно обустраивать быт, заботиться о Лидии. Он самолично, своими руками смастерил удобную, широкую скамью у печи, чтобы ей не приходилось подолгу стоять у горячей плиты. Стал приносить из леса не просто хворост для растопки, а специальные, душистые травы — чабрец, мяту — для подушки, «чтобы сон был спокойнее, чтобы дитя лучше спало». Как-то раз, увидев, как она с усилием тянется к тяжёлой, увесистой кочерге, он, не говоря ни слова, переставил её в более доступное, удобное место. Эти мелочи, эти простые действия были его способом заботиться, беречь, охранять. Без сантиментов, без лишних слов, но с предельной, практической, железной тщательностью.
Лидия же, в свою очередь, открыла в себе новую, неожиданную, удивительную черту. Она стала разговаривать с животом, с тем, кто ещё не родился. Тихо, на том своём певучем, таинственном языке, когда оставалась одна в комнате или в огороде. Игнат, случайно подслушав однажды, понял, что это не бессмысленное, сумасшедшее бормотание. В её интонациях, в модуляциях голоса были ласка, утешение, рассказ, наставление. Она словно передавала тому, кто ещё не увидел свет, какую-то тайную, важную, сакральную информацию об этом мире. Или готовила его к жизни в этом суровом, жестоком, но прекрасном мире, полном молчания, тяжёлого труда и тихой, немой любви.
Однажды ночью, глубокой, тёмной, Игнат проснулся от тихого, сдержанного, но отчаянного всхлипывания. Лидия лежала на боку, лицом к стене, и её плечи мелко, судорожно дрожали. Это были не истеричные рыдания, не крик, а тихие, сдержанные, горькие слёзы, которые она не в силах была больше удерживать в себе, которые прорвались сквозь все плотины. Он лежал и слушал, и сердце его сжалось от острого, непривычного, почти физического сочувствия, смешанного с беспомощностью. Он не знал, как утешать. Не умел. Не было у него такого опыта. Вместо слов, вместо прикосновений, он встал, налил в кружку чистой, холодной воды из кувшина и, подойдя к её лавке, поставил её рядом, на табуретку, так, чтобы она могла дотянуться. Потом молча вернулся в свою постель. Плач постепенно стих, сменился тихими всхлипами, а потом и вовсе затих. Утром кружка была пуста.
Чем больше становился живот, тем больше просыпалась в Лидии какая-то древняя, природная, инстинктивная мудрость, знание, передаваемое по женской линии. Она точно знала, какие травы заварить от изжоги, как облегчить боль в спине с помощью тёплого компресса, как устроить себе ложе поудобнее. Она стала хранительницей не только дома, очага, но и этой новой, зарождающейся, хрупкой жизни. И Игнат, наблюдая за ней, начал потихоньку, вопреки всем страхам и суевериям, верить, что всё будет хорошо. Что их странный, немой союз, скреплённый сначала холодным расчётом, потом взаимной нуждой, а теперь и этой новой, общей, великой тайной, способен выстоять что угодно. Даже предрассудки целого села. Даже злобу родной сестры. Даже страх перед неизвестным, что жил, как червь, в его собственной душе.
Он стал чаще останавливаться у калитки, оглядывая свою усадьбу: крепкий, побеленный дом, ровные, ухоженные грядки, дымок, весело вьющийся из трубы. И чувствовал не просто удовлетворение хозяина, не просто гордость труженика. Он чувствовал некое глубинное, почти физическое, тактильное ощущение правильности, гармонии. Так должно быть. Они с Лидией, два сломанных, искалеченных жизнью человека, построили это. Из ничего, из обломков, из тишины. И теперь их крепость, их тихая гавань готовилась принять нового жильца, нового члена их маленького, замкнутого мира. Впервые за много-много лет мысль о будущем не пугала его своей пустотой, своей безысходностью. Она была наполнена тяжёлым, суровым, но ясным и светлым долгом. И это чувство долга, эта ответственность была для него лучше, чем любая, самая радужная надежда.
Однако однажды, возвращаясь с мельницы, где он молол последнее зерно, он увидел у своего забора, у ворот, не просто любопытных прохожих, а целую группу сельчан во главе с Федотом Семёныч, уже не простым председателем, а человеком с новыми полномочиями. Лица у всех были серьёзные, озабоченные, официальные. Председатель откашлялся, явно готовясь к неприятному, но необходимому разговору. Сердце Игната упало куда-то в сапоги, похолодело.
— Глушков, тут дело есть. Важное. Надо поговорить. Насчёт твоей Лидии… и того, что она носит. Общее решение.
Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные, искажённые, почти гротескные тени от кучки людей, столпившихся у забора. Федот Семёныч, председатель сельсовета и теперь ещё уполномоченный по разным делам, стоял впереди, опираясь на палку с набалдашником. За ним — несколько мужиков, в том числе и зять Марфы, Степан, здоровенный детина с наглым взглядом, и две пожилые, уважаемые бабы с лицами, полными мрачного любопытства и сознания своей правоты. Увидев Игната, они замолчали, но не расступились, образовав живой, плотный заслон.
— Говори, Федот Семёныч, — отрывисто бросил Игнат, не отпирая калитку, оставаясь по свою сторону забора. Его костыль глубоко, по самую перекладину, ушёл в мягкую, весеннюю землю у крыльца.
Председатель откашлялся, покрутил головой, будто ища, с какой стороны, с каких слов подступиться к этому колючему, неудобному человеку.
— Дело, Игнат, щекотливое… Неприятное, но необходимое. На общем сходе говорили. Насчёт твоей жены. Её положения.
— Что на сходе? — голос Игната был ровным, каменным, но внутри у него всё сжалось в один холодный, тяжёлый, свинцовый ком, готовый разорвать грудь.
— Обеспокоились люди. Беременна баба — дело известное, обычное. Жизнь идёт. Но баба-то… особенная. Здоровьем не вышла. Да и род её неизвестен, корни тёмные. Кто его знает, от кого она, из каких краёв, из какого племени… Может, чахотка у неё наследственная, может, падучая, а может, что и хуже, похуже. А ребёнок-то — будущий гражданин, член общества. Колхоза, например. Надо общество обезопасить.
— К чему ведёшь? — Игнат перебил его, и в его глазах, обычно потухших, вспыхнули жёсткие, стальные искры. — Говори прямо.
— Веду к тому, что надо её показать. Врачу. Фельдшеру из райцентра, который обучен. Пусть посмотрит, обследует, всё ли в порядке, не опасно ли. Для спокойствия общественного, для отчёта. А то народ волнуется, беспокоится, разговоры идут нехорошие.
За спиной Федота Семёныча бабка Аксинья, известная на всю округу знахарка и первая сплетница, поддержала, кивая своей старой, трясущейся головой:
— Правильно, правильно говоришь, Федот Семёныч! Дитя в утробе может уже испорченное быть, с меткой! Надо проверить, освидетельствовать! А то на весь колхоз, на всё село беду навлечёт, гнев божий! Сама природа против!
Игнат медленно, с трудом перевёл взгляд с председателя на остальных, на эти знакомые, но вдруг ставшие чужими лица. Он видел в их глазах не заботу, не участие, а смесь животного страха, суеверного отвращения и самого обычного, пошлого, праздного любопытства. Его жена, его Лидия, их тихое, выстраданное, чудом найденное счастье стало для них спектаклем, предметом обсуждения, «общественной проблемой», которую нужно «решить».
— Фельдшер, говоришь? — тихо, почти шёпотом переспросил Игнат, и в его тихом голосе была такая опасность, что Федот Семёныч невольно отступил на полшага. — А если фельдшер, этот обученный, скажет, что всё в порядке, что здорова, что дитя нормальное? Отстанете? Оставите в покое?
Федот Семёныч замялся, потёр лоб, видно было, что ему самому эта ситуация не по нраву, но долг есть долг.
— Ну, Игнат, это же для общего блага… для будущего… Да и сам ты подумай, войди в положение — ребёнок родится нездоровым, ущербным, тебе же хуже, обуза на всю жизнь. Лучше заранее…
— Лучше заранее что? — Игнат перебил его, и его голос приобрёл опасную, хрипящую громкость, голос человека, у которого отняли последнее. — Лучше заранее избавиться? Ребёнка убить? Жену в психушку сдать, в дом умалишённых? Это вы на своём сходе, всем миром, решили?
Толпа зашевелилась, зароптала. Степан, зять Марфы, выступил вперёд, нагло ткнув пальцем в сторону дома:
— Никто не говорит об убийстве! Ты слова не крёси! Но общество, коллектив имеет право обезопасить себя! Она же не в себе, ненормальная! Кто знает, что у неё на уме, что она может сделать! Может, и дитя-то не твоё, а от того, от кого она порченой стала!
— У неё на уме — дом, печь, огород и дитя! — прогремел Игнат, и его слова, такие простые, ясные и бесспорные, на мгновение ошеломили собравшихся, заставили их смолкнуть. — Больше ей ничего не нужно. И вам — тоже. Убирайтесь. С моей земли. Сейчас.
Но они не уходили. Они упёрлись в землю взглядами, полными тупого, деревенского упрямства, уверенные в своей массовой правоте. Бабка Аксинья запричитала снова, заломив руки:
— Ослеп ты, Глушков, ослеп совсем! Порча-то её на тебя уже перешла! Защищаешь, словно родную кровь! Да она тебя, гляди, и приворожила чем, зельем своим!
В этот момент, в самый кульминационный момент этого гнусного спектакля, скрипнула дверь избы. На пороге, в проёме, появилась Лидия. Она стояла, одной рукой держась за косяк для опоры, другой прикрывая свой округлившийся живот, свой сокровенный мир. Лицо её было бледным, как стена, как бумага, но абсолютно спокойным, непроницаемым. Она посмотрела на толпу, на председателя, на бабку Аксинью. И этот её взгляд, ясный, бездонный и невероятно печальный, заставил даже Аксинью смолкнуть на полуслове, захлебнуться собственным ядом. Лидия не выглядела сумасшедшей, исступлённой. Она выглядела… трагически, невозмутимо печальной и бесконечно, космически уставшей от них всех, от этой мелкой, ничтожной злобы.
— Видали? — прошептала одна из баб, крестясь. — Как глядит… Будто на мертвецов, будто мы все для неё уже не живые.
Лидия медленно, с достоинством сошла с крыльца и подошла к калитке, к Игнату. Она не стала прятаться за его широкую спину, не стала искать у него защиты. Она встала рядом с ним, плечом к плечу, вплотную, и положила свою худую, но сильную, жилистую руку ему на руку, сжимавшую костыль так, что костяшки пальцев побелели. Это был жест такой неожиданной, немой солидарности, такой абсолютной силы и доверия, что у Игната на миг перехватило дыхание, сердце ёкнуло.
— Лидия, — сказал Федот Семёныч, смягчая, фальшивя голос. — Мы же не со зла. Для твоего же блага, для дитяти. Поедешь к фельдшеру, он посмотрит, успокоит всех, и дело с концом…
Лидия покачала головой. Один раз. Твёрдо, решительно. Нет.
— Она сказала «нет», — проговорил Игнат, выпрямившись во весь свой немалый рост. — Вы всё слышали. Воля её. И моя.
Но Степан не унимался. Он, зная свою силу и численный перевес, полез через калитку, нагло, решительно.
— Да кому она сказала-то? Она ж немая, ей сказать-то нечем! Ну-ка, посторонись, дядя Игнат, мы с ней по-хорошему, по-семейному…
Он не успел договорить, не успел сделать и двух шагов. Игнат, с неожиданной для калеки, взрывной ловкостью, рванул костыль из земли и со всей силой, накопленной за годы унижений и боли, ударил им в грудь Степана, не остриём, а тяжёлой боковой перекладиной. Тот с удивлённым, глухим хрипом отлетел назад, сев в грязь, потеряв дар речи от неожиданности и боли.
— Следующий, кто через мой забор переступит, — сказал Игнат, и его голос был тих, спокоен, но слышен до последнего ряда, до каждого уха, — получит не костылём, а дробью из ружья. У меня оно, на счастье, есть, с войны осталось. И я стрелять умею. По движущейся цели. Германцам за ногу заплатили, а вам, землякам, за жену и дитя — и не такую цену возьму. Понятно всем? Или повторить?
В звенящей тишине, наступившей после этих ледяных слов, было слышно только тяжёлое, свистящее дыхание Степана, копошащегося в грязи, и далёкий, одинокий крик галки. Лица у сельчан стали испуганными, нерешительными, растерянными. Они пришли давить, запугивать одинокого калеку, а столкнулись с неприступной крепостью, защищаемой двумя людьми — одним с костылём и леденящей, смертоносной волей, другой — с немым, непробиваемым, царственным спокойствием. Сила их массы вдруг растаяла, испарилась перед этой парой.
Федот Семёныч первым опомнился, поняв, что дело пахнет настоящим скандалом, кровью, а ему это ни к чему.
— Ну что ж, Игнат… Сам потом не пеняй, если что… сам виноват будешь… — пробормотал он, смущённо, и, махнув рукой, начал отходить, увлекая за собой толпу. За ним, ворча, бросая злобные взгляды, но уже без прежней уверенности, потянулись остальные. Степан, потирая ушибленную грудь, с трудом выбрался из грязи и, швырнув в сторону дома последний, полный ненависти взгляд, поплёлся вослед, прихрамывая.
Игнат стоял, как вкопанный, пока последний из них не скрылся за поворотом, не растворился в вечерних сумерках. Только тогда он почувствовал, как дикая дрожь подкашивает его колени, как сердце колотится, как молот. Он облокотился на забор, закрыл глаза. Рядом стояла Лидия. Она смотрела на него. В её глазах не было благодарности, восторга, обожания. Был странный, почти профессиональный, оценивающий интерес, будто она впервые увидела в нём не просто хозяина, кормильца, а воина, защитника. И глубочайшее, бездонное понимание. Они были одной крови в этой битве.
Она взяла его под локоть, осторожно, и молча повела в дом. Усадила за стол, налила ему полную кружку холодного, кислого кваса. Сама села напротив, сложив руки на столе. Минуту, другую они просто сидели молча, слушая, как затихает гул в ушах, как возвращается в тело ощущение реальности. Потом Лидия протянула руку через стол и положила свою ладонь поверх его большой, грубой, потной, всё ещё сжатой в тугой кулак руки. Она разжала его палец за пальцем, мягко, но настойчиво. И держала так, глядя ему прямо в глаза. Её ладонь была прохладной, шершавой от работы, но живой, настоящей. В этом простом, немом прикосновении было всё: и признание его поступка, и солидарность, и обещание, что она с ним. До конца. Что бы ни случилось.
— Не отдам, — хрипло, сквозь спазм в горле сказал он, глядя на их соединённые руки, на её тонкие пальцы на его могучих костяшках. — Ни тебя, ни дитя. Никому. Ни за что.
Она кивнула. Коротко, ясно. Потом встала, подошла к печи и начала готовить ужин, задвигала заслонки, поставила чугунок. Всё как обычно, будто ничего не произошло. Но в воздухе, в самой атмосфере дома что-то изменилось раз и навсегда. Враги были названы, явлены. Границы очерчены кровью, пусть и символической. Их немой союз прошёл первое настоящее, жестокое испытание на прочность, на разрыв. И выдержал. Не дал трещины. Теперь они были не просто двумя одиночествами, случайно оказавшимися под одной крышей. Они стали семьёй, самой настоящей, кровной семьёй. Осаждённой крепостью, гарнизон которой состоял всего из двух человек. И этого, как оказалось, было достаточно, чтобы обратить в бегство целую толпу, напитавшуюся злобой и страхом. Но Игнат понимал, чувствовал кожей — это не конец. Это только начало долгой, изматывающей войны. И следующим её этапом, самым страшным и самым прекрасным одновременно, должны были стать роды. Самое главное сражение, исход которого не зависел уже ни от костылей, ни от ружей, ни от угроз. Оно зависело только от сил хрупкой, молчаливой женщины у печи, от её воли к жизни, и от милости суровой, но справедливой природы, которой они оба, каждый по-своему, служили.
Роды начались в полнолуние, в ту самую лунную, серебристую ночь, когда в соседнем, только что организованном колхозе «Красный луч» случился необъяснимый, массовый падёж овец. Суеверные бабки потом целый год будут кивать, перешёптываться: «Явное знамение. Нечистая сила ребёнка в мир тянула, кровь пила». Но в ту ночь, в те долгие, страшные часы в доме Глушковых царила не мистика, не потусторонний ужас, а суровая, кричащая, дымящаяся плотью и болью реальность, реальность рождения.
Первые, робкие схватки накрыли Лидию за вечерней трапезой, за куском чёрного хлеба с солью. Она лишь чуть задержала дыхание, её пальцы побелели, сжимая краешек стола так, что ногти впились в дерево. Игнат сразу понял. Эта внезапная, гулкая тишина, наступившая в избе, была красноречивее любых криков, любых слов.
— Пора? — глухо, как из-под земли, спросил он, откладывая ложку.
Она кивнула, губы её были плотно сжаты, на лбу выступила испарина, мелкие капли. Он видел, как по её лицу прошла тень боли, но в глазах не было паники, истерики — лишь та же знакомая, сосредоточенная решимость, с которой она бралась за любую, самую трудную работу, за любое дело.
Игнат действовал чётко, быстро, по заранее продуманному, как военная операция, плану. Затопили баню — она была чище и просторнее избы, там был полный простор. Натаскали туда воды, поставили огромный чан кипятиться на каменке. Принесли стопку чистых, выбеленных тряпиц, которые Лидия месяцами кипятила, сушила на солнце и гладила горячим утюгом. Он сам, кряхтя, приволок туда же свою походную, складную кровать, чтобы ей было легче, удобнее. Всё делалось молча, слаженно, лишь прерываемое её участившимся, тяжёлым, прерывистым дыханием, которое становилось всё громче, всё выразительнее.
Когда начались настоящие, раздирающие, волнообразные боли, Лидия не закричала. Она закусила губу до крови, издавая лишь глухие, сдавленные, звериные стоны, похожие на рычание загнанного, раненого волка. Игнат сидел у порога бани, спиной к ней, как и полагалось мужчине, как того требовала традиция, но каждый её сдавленный звук, каждый стон отзывался в нём острой, физической, почти материнской болью. Он сжимал и разжимал руки, чувствуя полнейшую, унизительную, невыносимую беспомощность. Врага нельзя было ударить костылём, пригрозить ружьём, прогнать. Этот враг был внутри неё, и сражалась с ним она одна, в одиночку, и он мог только быть рядом, только слушать, только ждать.
Раз в полчаса, в час, он, не оборачиваясь, глухо, сквозь деревянную стену спрашивал:
— Как там? Жива?
И слышал в ответ лишь новый приступ тяжёлого, хриплого дыхания или короткое, выжатое из себя, хриплое: «Ничего. Держусь».
Однажды ночью, ближе к утру, когда схватки стали почти непрерывными, адскими, он не выдержал, не смог больше сидеть спиной. Он обернулся, нарушив все запреты. Лидия лежала на кровати, вся мокрая от пота, волосы прилипли к лицу, к шее, рубаха промокла насквозь. Она смотрела в потолок бани широко открытыми, огромными глазами, полными такого нечеловеческого страдания, такого титанического усилия, что ему стало по-настоящему, животно страшно. Он подумал, что она умирает. Вдруг она медленно, с трудом повернула голову, встретила его взгляд. И в её глазах, помимо боли, агонии, он прочёл что-то ещё: немую, отчаянную просьбу. Не о помощи — с этим он был бессилен. А о присутствии. О том, чтобы он был здесь. Видел. Был свидетелем её подвига. Чтобы она не умирала в одиночестве.
Он, не раздумывая, перетащил свою тяжёлую табуретку к изголовью, всё ещё не поворачиваясь к ней лицом полностью, но теперь она могла видеть его профиль, его согнутую, могучую спину, его руки, сжатые в кулаки. Он начал говорить. Не ласковые слова, не нежности — он не умел их подбирать, они застряли бы в горле. Он говорил о хозяйстве, о земле, о будущем. О том, что весной нужно обязательно перекрыть крышу новым тёсом. Что козу надо будет покрыть от соседского козла, чтобы молоко было. Что на южной, солнечной стороне огорода хорошо бы посадить тыквы, они сытные, на зиму хватит. Голос его был монотонным, глухим, без интонаций, но он говорил без остановки, заполняя ужасающую, давящую тишину между её стонами, между её усилиями. Он говорил о будущем. Об их общем, простом, трудовом, но своём будущем, ради которого она сейчас так страдает, так умирает, чтобы дать жизнь.
Лидия слушала. В самые сильные, пиковые схватки, когда боль становилась невыносимой, она хваталась за его руку, протянутую назад, и её пальцы, тонкие и сильные, впивались ему в кожу, в мышцы так, что потом оставались синяки, следы на много дней. Он не отдергивал руки, не кричал. Он терпел, стискивая зубы.
Так прошли сутки. На исходе вторых, когда силы, казалось, окончательно покидали её, и тихие, сдавленные стоны сменились пугающим, беззвучным, прерывистым выдыханием, случилось самое страшное, о чём шептались все бабки. В тусклом, прыгающем свете коптилки Игнат увидел, как по простыне под ней, по белому полотну, растекается, расползается алое, тёмное, страшное пятно. Оно росло с пугающей, неумолимой скоростью, впитываясь в ткань, превращая её в багровый флаг.
Ледяной, парализующий ужас сковал его, пронзил до мозга костей. Это был тот самый призрак, тот самый кошмар, о котором шёпотом говорили все деревенские повитухи. «Кровь родильная». «Открылось». Смерть матери и часто — смерть ребёнка.
— Лидия, — его голос сорвался, стал тонким, детским. — Держись. Ради всего святого.
Она уже не могла отвечать, не могла даже стонать. Её взгляд стал стеклянным, туманным, устремлённым в никуда, в потолок, за потолок. В этот миг, в этот последний, отчаянный миг Игнат переступил через все мыслимые и немыслимые границы, через все приличия, страхи, табу. Он бросился к ней, схватил её за плечи, тряхнул, будто пытаясь вытряхнуть из неё подступающую смерть.
— Слушай меня! — закричал он прямо в её бледное, мокрое, безжизненное лицо. — Не смей! Не смей уходить! Ты сильная! Ты всё можешь, я видел! Ты дом подняла из руин, ты меня, калеку, на ноги поставила! Роди! Роди, чёрт тебя дери, роди! Мне нужен сын! Мне нужен… — он захлебнулся, и слова, которых он никогда не говорил, которые таил в самой глубине, вырвались наружу вместе с рыданием, с рёвом: — Мне нужна ты! Понимаешь? Я один не смогу! Без тебя не смогу! Живи!
Кажется, она его услышала. Сквозь пелену боли, сквозь туман небытия, этот крик, этот голос пробился к ней. В её потухшем, угасающем взгляде мелькнула слабая, но упрямая искра. Искра воли. Она сжала зубы так, что хрустнуло, собрала последние силы всего своего существа, каждой клетки, каждого нерва в один тугой, невероятный, невозможный узел… и напряглась в немой, нечеловеческой, финальной потуге, вкладывая в это всю свою жизнь, всё своё «я».
И раздался тонкий, пронзительный, чистый крик. Не её. Другой. Новый.
Игнат, не помня себя, не думая ни о чём, кинулся к её ногам. В луже крови и жизни на простыне билось, дёргалось крошечное, синюшное, сморщенное, невероятно живое, яростно кричащее существо. Мальчик. Сын.
Руки Игната, привыкшие держать топор, костыль, ружьё, дрожали как в лихорадке, тряслись, не слушались. Он, как вспомнил из смутных рассказов стариков, перевязал пуповину прокипячённой льняной ниткой, перерезал её стерильным ножом, обернул младенца в чистую, тёплую тряпицу. Ребёнок орал не переставая, и этот рёв, этот первобытный звук жизни был самым прекрасным, самым дивным звуком на свете, музыкой вселенной.
Но когда он, весь в крови, в поту, в слезах, поднёс свёрток, своего сына, к Лидии, ужас вернулся, удвоился. Кровотечение не останавливалось. Она лежала белая, как мел, как снег, почти не дыша, её веки были полуприкрыты.
— Лидия, глянь… Сын… Наш сын…
Она с трудом, ценою невероятных усилий, повернула голову. Увидела это сморщенное, красное, орущее личико. И случилось чудо, маленькое, но настоящее. На её запекшихся, искусанных в кровь губах дрогнуло, поползло нечто, напоминающее улыбку. Самую слабую, самую измученную, самую уставшую, но самую настоящую, самую искреннюю улыбку, которую Игнат когда-либо видел в своей жизни. Она подняла ослабевшую, дрожащую руку, дотронулась одним пальцем, кончиком, до щеки младенца, до его влажной кожи. Потом её взгляд, полный нежности и усталости, нашёл Игната. В нём не было страха, ужаса, боли. Было странное, неземное спокойствие, умиротворение. И бесконечная, всепоглощающая усталость.
— Игнат… — прошептала она впервые назвав его по имени, своим хриплым, сорванным голосом. И закрыла глаза, будто засыпая.
«Нет!» — закричало всё внутри него, вся его душа. Он бросил на печку, на каменку всё, что нашлось под рукой из чистых тряпок, схватил чугун с кипятком и начал, рыдая, ругаясь, молясь, промывать, перевязывать, делать всё, о чём смутно, обрывками слышал от старух, от фронтовых санитарок. Он не был знахарем, не был врачом. Он был простым солдатом, пытающимся заштопать, зажать смертельную, страшную рану на поле боя, в кромешной тьме, без инструментов, без знаний, только на инстинкте, на отчаянии. Он молился всем богам, всем святым, в которых не верил с той войны, обещал всё что угодно, душу продать, лишь бы эта тонкая, хрупкая нить жизни в её истощённом теле не порвалась, не угасла.
И чудо, наверное, услышало его. Услышало её тихую волю к жизни. Через час, показавшийся вечностью, адским кругом, кровотечение стало слабеть, уменьшаться. Её дыхание, едва уловимое, выровнялось, стало глубже, спокойнее. Она не умерла. Она погрузилась в глубокий, исцеляющий, тяжёлый сон, истощённая до последней клеточки, но живая. Живая.
Рассвет застал Игната сидящим на холодном, земляном полу бани. На коленях у него, завёрнутый в ещё одну, сухую тряпку, спал, посапывая, его сын, его Ванечка. Рядом на кровати, в забытьи, в полном изнеможении, лежала Лидия, живая, дышащая. Он смотрел то на одного, то на другую, и его захлёстывало волнами, сменяющими друг друга: леденящий, первобытный ужас от только что пережитого; дикое, неконтролируемое, ликующее счастье от того, что сын жив, кричит, дышит; и новая, всепоглощающая, тоскливая тревога за неё, за её силы, за её возвращение.
Он осторожно, как хрусталь, встал, уложил сына в заранее приготовленную, выстланную мягким сеном лубяную корзину-люльку. Потом накрыл Лидию всем, что нашлось: своим старым полушубком, своей фронтовой, пропахшей порохом шинелью. Вышел из бани. Воздух был холодным, чистым, колючим, пахло дымом, мокрой землёй и чем-то новым, свежим. Он сделал несколько шагов и рухнул на колени у поленницы, уронив голову на сложенные руки. Всё его тело била мелкая, неконтролируемая дрожь. Он не плакал, слёз не было. Он просто сидел, уставившись в сизую, предрассветную муть, и чувствовал, как мир вокруг него изменился навсегда, переломился пополам, как сухая хворостина. Была одна жизнь — пустая, трудная, одинокая, серая. Теперь началась другая. Страшная, ответственная, полная немыслимых рисков, тревог, боли. И бесконечно ценная, наполненная смыслом. Его жизнь.
Он услышал тонкий, требовательный писк из бани. Вскочил, забыв про костыль, чуть не упал, схватился за стену, заковылял обратно, сердце колотясь где-то в горле. Сын требовал своего, заявлял о своих правах на этот мир. Лидия спала мёртвым сном.
Игнат взял ребёнка на руки, сел на табурет у печки. Он не знал, что делать, как быть. Потом вспомнил, как Лидия прикармливала слабого козлёнка. Разбавил в мисочке немного тёплого, парного козьего молока с кипячёной водой, попробовал капнуть в ротик с ложки. Младенец сморщился, захлебнулся, выплюнул, но потом, почувствовав вкус, начал делать сосательные движения, жадно, отчаянно. Капля за каплей. Жизнь за жизнью.
Сидя так, в полумраке бани, кормя сына и глядя на спящую, бледную, но живую жену, Игнат Глушков впервые в своей взрослой, искалеченной жизни почувствовал себя не калекой, не неудачником, не изгоем. Он почувствовал себя отцом. Мужем. Хозяином и защитником не просто дома или участка земли, а целой крошечной, хрупкой, драгоценной вселенной, которую они создали втроём. И понял, что за эту вселенную, за этих двух людей он будет драться зубами, костылём, жизнью, всем, что есть. Пусть весь мир, вся Ольховка, все Федоты Семёнычи и Марфы, все колхозы и власти ополчатся против него. Он их не отдаст. Никого. Никогда.
С первыми лучами солнца, робкими и розовыми, в калитке осторожно, но настойчиво поскреблась. Это была не Марфа, к счастью. Это была старая, глухая, добрая Матрёна, соседка с самого края села, которую не трогали ничьи сплетни, ничьи страсти. Узнав, вероятно, по какому-то своему, внутреннему знаку, что роды прошли, она принесла глиняный горшок с парным, ещё тёплым молоком и пару пелёнок из мягкого, домотканого льна.
— На, — сказала она просто, увидев его измождённое, осунувшееся лицо и спящего в корзине младенца. — Подержу, покормлю, пока в себя придёшь. Иди, отдохни хоть час.
И, не спрашивая больше ни о чём, не проявляя праздного любопытства, уселась на порог бани, взяв в руки веретено с куделью, будто так и было заведено.
Игнат кивнул, не в силах вымолвить слова благодарности, они застряли комом в горле. Он вышел во двор, вдохнул полной грудью холодный, чистый, утренний воздух и посмотрел на свой высокий, тёмный забор, на свою крепость. Теперь за ним хранилось нечто большее, чем две искалеченные, одинокие души. Хранилось будущее. Слабое, крикливо-требовательное, хлопотное, но будущее. Их общее с Лидией будущее. И он был готов его защищать. До последнего.
Шли годы, медленно и неумолимо, как вода в глубокой реке. Голод, война, тяготы — всё осталось позади, отгремело, как далёкая гроза. Дом Глушковых стоял на своём месте, только теперь вокруг него шумели не колосья ржи, а яблони, посаженные руками уже взрослого Ивана.
Иван вырос. Вырос в того самого крепкого, молчаливого хозяина, о котором мечтал Игнат. Он женился на доброй, умной Катерине, которая с первого взгляда поняла и приняла тихую, мудрую Лидию. В доме снова зазвучали детские голоса — родилась внучка, Настенька, а потом и правнук.
Игнат ушёл тихо, во сне, в один из осенних вечеров, когда за окном горел багрянец клёнов. Он сидел в своём кресле у печи, смотрел, как Лидия, уже седая, но всё такая же прямая, учит Настеньку вышивать крестиком, и просто закрыл глаза. Без боли, без страха. С чувством выполненного долга.
Лидия пережила его на много лет. Она дождалась, как Настенька пошла в школу, как правнук сделал первые шаги. И однажды весенним утром, когда в дом пахнуло запахом первой травы и черёмухи, она не проснулась. На столике у её кровати лежали три вещи: старый, засохший корок хлеба; тетрадка с несколькими словами на том самом, певучем языке; и свежий, только что испечённый каравай, от которого ещё шёл пар.
Иван положил корок в её руки, когда провожали в последний путь. А каравай разделили за поминальным столом. Он был необыкновенно вкусным, словно вобрал в себя всю тихую любовь и терпение, которые она дарила этому дому.
На краю ольховского кладбища, под сенью старой берёзы, стоят теперь два простых, но крепких памятника. Рядом — ещё один, поменьше, с именем Ивана. А в ясные летние вечера сюда часто приходит уже взрослая Настя со своими детьми. Она садится на скамейку и рассказывает им историю. Историю о немом союзе, о трёх корках хлеба, о тихой, сильной любви, которая началась с расчёта, а стала легендой.
— Бабушка Лидия не говорила много, — говорит Настя, и её голос звучит тихо, как шелест листьев. — Но она умела любить молча. Так сильно, что эта любовь согревает нас до сих пор. Она как тот хлеб, что она пекла — простой, из самой земли, но от него была сила жить, радоваться, верить. Они с дедом Игнатом построили не просто дом. Они построили целый мир. И мы все — частичка этого мира.
Дети слушают, затаив дыхание, глядя на два памятника, залитых золотым закатным светом. И кажется, что в этом свете, в тихом шелесте берёзы, в далёком крике журавля живёт их немой союз. Живёт и продолжается. В каждом колосе на поле, в каждом тепле домашнего очага, в каждой крепкой, молчаливой ладони, готовой поддержать в трудную минуту. Просто жизнь. Просто любовь. Которая иногда рождается в тишине и вырастает в вечность, вшитую в саму ткань мира, в самое сердце памяти.
