Они клеймили её чёрствой душой, пока она меняла пелёнки взрослому мужику. Долгие годы она была живой тенью. А потом купила билет в один конец и стёрла в порошок свою анкету в архиве
Мелкий, назойливый дождь сеялся с низкого, свинцового неба, затягивая город в промозглую, колючую пелену. Холодный, пронизывающий до костей ветер гулял между могильными плитами, безжалостно продувая Веру, казалось бы, насквозь, забираясь под неподобающе легкое пальто и заставляя мелко, непрерывно дрожать. Но женщина будто не замечала ни ледяных струй за воротником, ни онемевших пальцев. В этот ноябрьский день, серый и безнадежный, не было на ней ни теплой шапки, ни шарфа, будто физический холод был ничтожной мелочью по сравнению с внутренней, давно поселившейся в душе стужей.
Она всегда жила на бегу, вечно спешила, вечно опаздывала, вечно отдавала свои силы, время, заботу кому-то другому, забывая о себе. Вот и в это утро, собираясь на последнее прощание, ей некогда было даже мельком взглянуть в зеркало. Темные волосы, давно требующие внимания, растрепались под порывами ветра, выбиваясь из-под небрежно накинутого платка. Лицо, некогда живое и яркое, казалось бледнее мрамора памятников, окружавших их, истощеннее, чем у того, кого сегодня провожали в вечность.
Младший брат Виктор стоял рядом, прямой и немного отстраненный. Он смотрел на отчима, неподвижно застывшего в гробу, и в его душе, вопреки скорбному моменту, теплилась странная, осторожная надежда. Он думал о том, что этот мрачный, пропитанный сыростью день, возможно, станет той невидимой чертой, за которой начнется что-то иное. Новая жизнь. Свободная, светлая, принадлежащая только им. И если для него, Виктора, уже многое изменилось, то для Веры, его сестры, все должно было перевернуться с ног на голову. Наконец-то.
— Отмучился, бедняга, — шептала позади, захлебываясь притворным сочувствием, соседка Марфа Савельевна, — ох, и горькая же долюшка ему выпала, не позавидуешь.
— Долго маялся, долго, — подхватила, как эхо, её неразлучная приятельница Агафья. Она много лет прожила в соседнем подъезде и считала себя хранительницей всех семейных тайн и перипетий. — Григорий-то ведь из последних сил держался, а болезнь, она не спрашивает, кого забирать.
— А Верочка-то хоть бы костюмчик приличный достала, — с укором заметила Марфа Савельевна, зорким, несмотря на возраст, глазом выхватив на потертом пиджаке покойного едва заметный след от папиросы — крошечную пропеченную дырочку на лацкане. — Иль хоть эту дыру залатала. Негоже так-то, в последний путь провожать.
— Да чего с неё взять-то, — покачала головой другая соседка, Клавдия, смотревшая на мир через призму собственных обид. — Григорий-то Людмилу с двумя ребятишками взял, как родных растил, а они, неблагодарные, даже достойно его проводить не смогли. Костюм, глядите, старенький, еще, поди, с прошлых времен.
— И слезинки ни единой, — с ледяным осуждением заключила Агафья, сжимая губы в тонкую ниточку. — Каменная. Сердца нет.
Виктор слышал этот шепоток за своей спиной, и его пальцы судорожно сжимались в карманах пальто. Горячая, бесполезная злость подкатывала к горлу. Пусть болтают, думал он, сжимая зубы. Пусть чешут языки. Осталось немного. Вот опустят гроб в сырую землю, вернутся в душные стены на поминальный обед, поедят, попьют, поговорят — и забудут. Найдут новую жертву для своих пересудов. Оставят, наконец, Веру в покое.
А она, будто отлитая из воска, стояла не шелохнувшись. Казалось, она не слышала ни шёпота соседок, ни завывания ветра, ни скрипа колес катафалка. В её душе не было ни острой боли утраты, ни горечи, ни даже того странного облегчения, которое иногда приходит после долгих страданий. Там поселилась лишь бездонная, всепоглощающая пустота, холодная и беззвучная, как космос.
Она не проронила ни слезинки, когда священник читал отходную. Не заплакала, когда гроб понесли к заранее вырытой могиле. Но когда первые комья влажной, тяжелой земли с глухим стуком упали на полированную крышку, что-то внутри не выдержало, надломилось. И слёзы, тихие, бесшумные, но неудержимые, покатились по её щекам, смешиваясь с каплями дождя.
Жалела ли она ушедшего? Тяжело ли было хоронить человека, который сам существовал, но ей жизни не давал? Нет. Она плакала не о нём. Она оплакивала тридцать лет, которые растворились в этой сырой яме. Годы, которые были заполнены до краёв его капризами, его болезнью, его нескончаемыми потребностями. Он был её вселенной, её тюрьмой и её смыслом одновременно. Не стало его — и не осталось ровным счетом ничего. Ни прошлого, ни будущего. Одна зияющая пустота.
1945 год. Весна, пахнущая пеплом и сиренью.
О гибели Михаила Воронцова семья узнала не сразу. Сначала письма с фронта приходили реже, потом их поток вовсе иссяк. Людмила Воронцова, жена солдата, жила в тревожном ожидании, каждый стук в дверь заставлял её сердце бешено колотиться. Она цеплялась за любую надежду: почта, война, неразбериха, просто задержка… Он обязательно напишет. Он должен вернуться.
Весть пришла накануне Победы, когда весь город уже ликовал, и воздух дрожал от радостных криков и счастливых слез. Официальная бумага, сухая и беспощасная, сообщала, что старший сержант Воронцов пал смертью храбрых в одном из последних боев. Горько, надрывая душу, плакала Людмила. Рыдала, прижимая к груди фотографию улыбающегося мужчины, и двенадцатилетняя Вера, папина любимица, ясно, до мельчайших деталей помнившая его сильные руки, смех и запах табака.
А вот пятилетний Виктор горевал недолго и как-то поверхностно. Отца он почти не помнил, его образ складывался из маминых рассказов и пожелтевшей фотокарточки на комоде. Мир мальчика не рухнул, он просто остался таким же, каким был — миром, полным дворовых игр и маминых пирогов, только без далекого, почти мифического героя в гимнастерке.
— Как же ты одна-то будешь, Людочка, с двумя мал мала меньше? — причитала Марфа Савельевна, появившись на пороге, едва просочилась весть. — Две обузы, сами понимаете… Мужика в доме нет — и порядка нет.
— Да как все, так и буду, — устало ответила Людмила, вытирая ладонью мокрое лицо. — Мы ведь в городе, не в деревне. Я на пекарне работаю, дети подрастают. Вера уже большая помощница.
— Дети-то подрастут, из гнезда разлетятся, а ты одна, старая да никому не нужная, останешься, — не унималась соседка, смакуя каждое слово.
— Марфа Савельевна, не надо, — взмолилась Людмила, и слёзы снова навернулись на глаза. — И без того сердце изныло… Не береди.
— Да я из доброты, из участия! — парировала та. — Жалею тебя, сироту горемычную.
Жалости «горемычной» вдове хватило на весь дом. Каждый считал своим долгом зайти, вздохнуть, дать совет и оставить после себя ещё более тягостное чувство одиночества. И Агафья не отставала, и Клавдия приходила с рассказами о своих трудностях, доводя Людмилу до нервной дрожи. Но тосковать подолгу женщине было некогда. Она работала пекарем, часто по ночам, а днем её ждали домашние хлопоты: из скудных пайков нужно было сотворить обед, постирать, заштопать носки, перешить из старого платья новое для быстро растущей Веры. Жизнь, жесткая и требовательная, шла своим чередом.
Когда над страной прогремел салют Победы, Людмила плакала, глядя в ликующее небо. Это были слёзы гордости и бесконечной, невыносимой боли. Кто-то встречал героев, а она знала — её Миша никогда не пройдет по этой улице, не обнимет её, не подбросит дочку к потолку.
Они жили втроем, маленьким, сплоченным миром, где каждый был своим и нужным. Никто из них тогда не мог предположить, что этот хрупкий мир скоро даст трещину.
В их доме, в соседней квартире, поселился новый жилец. Григорий Семёнович Лавров вернулся с войны. Внешних ран на нём не было видно, но он был контужен. Работал на заводе, посменно. С соседями общался охотно, помогал по хозяйству — и скоро заслужил славу хорошего, хозяйственного мужика. Марфе Савельевне полку прибил, Агафье табурет починил, Клавдии мешки с картошкой на пятый этаж таскал. И всё это — с неизменной шуткой, с открытой улыбкой.
Стал Григорий засматриваться на Людмилу. А ей было не до того. Сердце её еще ныло по погибшему, руки знали только работу, мысли были о детях. Она отмахивалась от помощи, справляясь сама.
— Людмила, а ведь ты и впрямь одна да одна, — завела как-то разговор Марфа Савельевна, сладким, медовым голосом. — Не тянет ли к семейному теплу?
— Какое уж там тепло, — отрезала та. — У меня семья есть. Дети.
— Да дети — они ведь не навсегда, — вздохнула соседка. — А женщине одной тяжело. Ты посмотри — Григорий-то как на тебя поглядывает. Мужик — золотые руки, характер легкий. Не упусти, говорю тебе по-доброму.
Людмила только отмахнулась, сочтя это пустыми разговорами. Но вскоре и сама заметила настойчивое внимание соседа. Он ловил её с тяжелыми сумками, помогал донести. Заговорил как-то у подъезда.
— Давай-ка, хозяйка, помогу. Не женское это дело — гири таскать.
И, не дожидаясь ответа, взял авоськи из её рук. Сильные, уверенные руки.
— Ты, если что, обращайся, — говорил он, шагая рядом. — Мне в радость. Гвоздь вбить, полку повесить… Всё могу.
— А своей-то семьи нет, чтобы хлопотать? — неосторожно спросила Людмила и тут же пожалела.
— Нету, — лицо Григория помрачнело. — Родные места сожгли. Отец, братья не вернулись. Мать сгинула. А невеста… ту другому отдали, пока я на фронте был.
Он говорил просто, без пафоса, и в этих словах была такая бездонная, мужская скорбь, что сердце Людмилы дрогнуло. Она молча кивнула, и с этого дня стена недоверия стала рушиться.
Григорий проявлял настойчивость и изобретательность. Вере помог дверной замок починить, когда та из школы вернулась. Виктора выручил, когда у того мяч закатился в неудачное место. Стал заходить в гости, приносил то банку редких консервов с завода, то кусочек хорошего чая. Как-то раз исхитрился и подарил Людмиле флакончик духов — тонких, незнакомых, пахнущих иной, мирной и красивой жизнью.
Она долго сопротивлялась, не пускала дальше порога, но однажды не выдержала, пригласила на чай. Он умел слушать, рассказывал истории, с детьми находил общий язык — Веру с задачами проверял, Виктора после драки утешал и учил давать сдачу. Постепенно лед в душе Людмилы растаял. Рядом с ним было спокойно и надежно. Да и соседки в один голос твердили: «Хватай, пока дают! Золотой мужик! Упустишь — потом век будешь казниться!»
И она сдалась. Согласилась стать его женой.
— Как замуж? — в ужасе воскликнула Вера, узнав. — А папа? Ты что, забыла его?
— Никогда не забывала и не забуду, — тихо, но твердо сказала мать. — Но прошло уже три года, Верочка. Не могу же я всю жизнь одну прожить.
— Ты не одна! Мы с Витей тут!
— Вы — самое дорогое, — обняла её Людмила. — Но ты повзрослеешь и поймешь. Я делаю это для нас. Для нашей семьи. Нам будет легче.
Вера не понимала. Она не хотела понимать. Для неё отец был один — героический и вечный. Григорий же был просто добрым дядей. Ревность, горькая и неосознанная, сковала её сердце.
Виктор же, хоть и гордился памятью о родном отце, но был слишком мал, чтобы противостоять обаянию нового взрослого в доме, который носил подарки и умел мастерить игрушки.
О том, что Вера против брака, соседки, разумеется, тут же прознали. И принялись её «воспитывать».
— Мать надрывается, а ты эгоизм свой показываешь! — читала нотации Марфа Савельевна. — Мужик-то на дороге не валяется! Лизаться будет твоя мамаша одна в старости, а ты потом спасибо не скажешь!
— Никогда не оставлю маму! — горячо возражала девочка.
— Оставишь, все так говорят! — мрачно пророчила соседка, глядя в свое одинокое будущее. — Своя жизнь появится — и поминай как звали.
Вера злилась, но противиться матери не посмела. Людмила вышла замуж, повторяя как мантру: «Ради семьи. Для общего блага».
Первое время всё было почти как в сказке. Но очень скоро Вера почувствовала: что-то изменилось. Григорий Семёнович будто вошёл в роль хозяина не только дома, но и их жизней.
— Кастрюлю, Верунь, бери побольше, — наставлял он её на кухне.
— Нас и маленькой хватало всегда.
— Так то без мужика в доме жили, — усмехался он. — Теперь нормально готовить будем. Ставь ту, большую.
И Вера покорно ставила большую кастрюлю, зная, что чистить овощей придется втрое больше. Теперь у неё прибавилось обязанностей: не только свои уроки и помощь матери, но и стирка его рабочих рубах с невыводимыми пятнами, и глажка, и бесконечные мелкие поручения. Людмила иногда пыталась вступиться:
— Оставь, дочка, я сама. Иди уроки делай.
— Э, нет, — тут же обрывал Григорий. — Ты на работе устаешь. А девчонке домашняя наука впрок пойдет. Пусть учится.
Тайком мать помогала дочери, но всё чаще в её глазах появлялся странный, затаенный страх. Она будто боялась перечить мужу. А Григорий временами менялся неожиданно и пугающе. Обычно ласковый и щедрый, он мог внезапно вспылить из-за мелочи, закричать, швырнуть что-нибудь на пол. Однажды в сердцах ударил кулаком по стене так, что штукатурка посыпалась.
Потом, конечно, каялся, винился.
— Голова, Лидочка, — объяснял он, понуро опустив голову. — Контузия, понимаешь? Врачи говорили — нервы могут пошаливать. Клетки мозга повреждены.
— Но это же давно было…
— А с годами, говорят, может проявляться сильнее. Стареет организм, мозг… Не знаю, что со мной порой творится.
Людмила молчала, не зная, что ответить. Её утешала мысль: главное — жив, руки-ноги целы. А нервы… с кем не бывает.
Но «шалили» нервы всё чаще. Ревность, ранее незнакомая, вдруг проснулась в Григории с дикой силой. Как-то Людмила сшила себе нарядное платье и пошла в нём на день рождения к подруге. Григорий был на смене. Узнав, придя домой, впал в ярость, назвал её гулящей и ножницами изрезал обновку в лоскуты. Вера бросилась было на защиту матери, но та умоляюще взглянула на неё: «Молчи. У него голова болит. Пройдет».
«Зачем же ты такого в дом привела? — думала с горечью Вера. — И говорила — для всех лучше».
Но «проходило» быстро. Григорий затихал, винился, дарил подарки — два новых платья, жене и падчерице. Людмила носила своё с благодарностью. Вера же ненавидела это платье, этот символ показного примирения, и надевала его лишь по материнской просьбе, чтобы «не расстраивать Гришеньку».
Надежды, что болезнь отступит, не оправдались. Приступы становились чаще и страннее. Однажды Григорий не вернулся с завода. Пропадал пять дней. Нашли его бредущим по окраине города — грязного, истощенного, не помнящего своего имени и адреса. Врач, узнав о контузии, развел руками: «Потеря памяти на почве нервного расстройства. Берегите его».
Чудачества прогрессировали. Он забывал, о чем говорил минуту назад. Впадал в ярость из-за пустяков. Однажды, проверяя уроки Виктора и найдя ошибку, разорвал все его тетрадки в клочья.
— Ты что себе позволяешь?! — крикнула Вера, уже взрослая девушка, студентка педучилища.
— А ты не смей мне указывать! — заорал в ответ отчим. — Я здесь хозяин!
Их ссору снова услышали соседи. И снова встали на сторону «бедного, больного Гришеньки», а Веру осудили за непочтительность. Людмила лишь тихо уговаривала дочь терпеть, понимать: он не виноват, он страдает.
Со временем Вера перестала спорить. Она смирилась. Григорий Семёнович стал её крестом, её неизбежной долей. Хотела она того или нет, но забота о нём легла и на её плечи.
Виктор, едва представилась возможность, ушел из дома — устроился на работу, получил место в общежитии. Жить своей жизнью. Он видел, как сестра и мама погрязают в трясине бесконечного ухода, но чувствовал свое бессилие.
Когда Григорий окончательно потерял связь с реальностью, работать он перестал. Оставлять его одного стало невозможно: то огонь забудет выключить, то с лестницы упадет, то вещи в окно побросает. Вера уже работала учительницей. Мечты о своей жизни, о семье таяли, как апрельский снег. Убежать? Но как бросить мать одну с этим беспомощным, опасным, вечно недовольным человеком?
Она пыталась говорить о специализированном пансионате.
— Мама, это же не жизнь. Мы с ним с ума сойдем.
— У каждого свой крест, дочка, — отвечала Людмила, и в её глазах читалась покорность судьбе. — Он мой муж. Я не могу его бросить.
И Вера оставалась. Не жизнь, а каторга длиною в годы. Ни радости, ни покоя, ни личного пространства. Соседки, те самые, донимали её вопросами: «Чего не замуж? Не берут?» Однажды Вера, ожесточившись, рявкнула в ответ: «Вот помрет дядя Гриша — тогда и найду!» Соседки ахнули от такой неблагодарности, но отстали. Острая, колючая правда Веры их напугала.
Бремя становилось невыносимым. Больной мог среди ночи потребовать чаю или почитать ему вслух. Людмила, падающая с ног, покорно вставала.
— Мама, ложись! Тебе же в шесть на смену!
— Ничего, почитаю, он потом уснет…
Однажды ночью, измученная, Вера решила не подменять мать. «Пусть сама, раз так решила», — с горькой мыслью уснула под монотонное бормотание в соседней комнате. Её разбудил Григорий. Он тряс её за плечо, и на его лице был неподдельный, детский ужас.
— Верка! Вставай! Мама-то… Мама не дышит!
Он забился в истерике, катаясь по полу. Вера переступила через него и подбежала к матери. Людмила сидела в кресле, склонив голову на грудь, с открытыми, ничего не видящими глазами. В ту же секунду мир для Веры остановился. Она рухнула на колени и завыла от боли, от отчаяния, от тридцати лет накопленной усталости, вырвавшейся наружу единым страшным воплем.
Последующие дни прошли как в густом, непроглядном тумане. Впервые в жизни Вера была благодарна навязчивым соседкам — они взяли на себя похоронные хлопоты, помогли, подсказали. Но и осудили, конечно: «Смотри, как к отчиму равнодушна. Каменная. После всего, что он для вас сделал!»
Вера и не думала скрывать своего равнодушия. Она твёрдо решила: после похорон Григорий Семёнович отправится в интернат. Она не выдержит. Но в эти дни он, под присмотром многих, был тих и жалок. А потом, когда народ разошёлся, стал вдруг умолять её, со слезами на глазах:
— Верочка, родная… Не отдавай меня туда. Мы ж семья. Ради мамы твоей, ради Людочки… Обещай, что не отдашь.
И она, сама не понимая почему, поддавшись внезапной жалости или просто от бессилия, — пообещала. И снова заперла себя в клетке.
Он продержался недолго. Вскоре снова начались крики, капризы, жалобы соседкам на «злую падчерицу». Собирая наконец документы для пансионата, Вера сделала запрос в архив о его родственниках. Ответ ошеломил: его отец действительно умер в психиатрической лечебнице, куда попал ещё до войны с диагнозом прогрессирующего расстройства. Болезнь была наследственной.
Она хотела спросить его, поговорить, но не успела. Вернувшись однажды вечером с работы, она увидела на лестничной площадке рыдающую Марфу Савельевну.
— Верочка… Гришенька-то наш… Кончился. Отмучился, бедняга…
Вера не заплакала. Она медленно, как в замедленной съемке, сползла по стене на холодный кафельный пол и провалилась в беспамятство, в черную, беззвучную пустоту.
Виктор твердил сестре, что теперь начнется новая, светлая жизнь. Но счастье не пришло само. В сорок лет Вера чувствовала себя глубокой, никому не нужной старухой. Она разучилась жить для себя. Ходила по пустой, наконец тихой квартире и плакала. То ли по матери, то ли по себе, то ли по всей своей украденной молодости.
Виктор видел это. Понимал, что сам он отстранился, спасся, а сестра приняла весь удар на себя. И он принял решение. Ему предложили интересную работу на Севере, с предоставлением жилья. Он почти не спрашивал Веру, просто сказал: «Собираемся. Едем».
— А как же могилы? — слабо возразила она.
— Живым думать надо, — ответил брат. — О тебе. О нас. Попросим соседей присмотреть, если совесть будет глодать.
Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. И через месяц они уже ехали в поезде, увозящем их от серых стен, от тягостных воспоминаний, от шепотков за спиной — в белоснежную, холодную, чистую неизвестность.
—
На новом месте, за полярным кругом, жизнь оказалась иной. Просторной, как бескрайняя тундра, и ясной, как морозный воздух. Им дали две светлые квартиры в новом доме. Здесь ценили людей, их труд, их знания. Вера сразу устроилась в школу — учителей не хватало.
Здесь она обрела то, о чем даже боялась мечтать. В сорок три года она познакомилась с Николаем, молчаливым и добрым инженером-геологом. В сорок четыре — стала матерью очаровательной девочки, которую назвала Людмилой, в память о матери. А в сорок пять, к изумлению врачей и восторгу Николая, родила сына Евгения.
Они росли крепкими, шумными, наполняя её новый дом смехом и светом. Она, запоздалая мать, любила их с той нежной, мудрой силой, которую копилa в себе все долгие годы терпения. Она снова стала Верой — не тенью, не сиделкой, а женщиной, учительницей, любимой женой.
Иногда, глядя в бескрайнее ночное небо, расцвеченное всполохами северного сияния, она вспоминала тот ноябрьский дождь, тот гроб и ту всепоглощающую пустоту. Но теперь эта пустота была заполнена. Заполнена тихим счастьем позднего материнства, уважением учеников, крепким братским плечом и спокойной, уверенной любовью мужа. Она нашла свою жизнь не там, где искала, а там, куда занес её вихрь судьбы — на самом краю земли, где снег очищает душу, а полярная ночь учит ценить каждый лучик света. И этот свет, тёплый и нерушимый, теперь жил внутри неё, отогревая даже самые холодные воспоминания и превращая их в мудрую, печальную, но уже не ранящую песнь прошлого.
