Она пришла с фронта с подарком в животе и чемоданом лжи. Бабушка обрадовалась наследнику, а получила змею у сердца. И даже не догадывалась, что укачивает дочь душегуба своего сына
Ноября 1944 года воздух в селе Речном был прозрачным, студёным и густым, как кисель. Он звенел предзимней тишиной, которую нарушал лишь далёкий скрип колодца да редкий вороний крик. Во дворе у дома с покосившейся, но крепкой калиткой стояла фигура в потёртом лёгком пальтишке. Незнакомка казалась хрупкой тростинкой, готовой сломаться от порыва ветра. Левой ладонью она прижимала к себе едва угадывающийся под тканью живот, в правой сжимала ручку крошечного, истрёпанного чемоданчика.
Хозяйка двора, немолодая женщина с лицом, изрезанным морщинами, словно картой всех пережитых невзгод, вышла на крыльцо, щурясь от бледного света. В её руках была плетёная корзина с луковицами, которые она перебирала перед хранением. Увидев гостью, она замерла, а затем медленно спустилась по ступенькам.
— Милая, ты кого-то ищешь? — голос её прозвучал тихо, но ясно, нарушая хрупкую тишину двора. В нём не было ни страха, ни раздражения, лишь усталое участие.
Незнакомка вздрогнула, будто разбуженная ото сна. Она подняла голову, и Ксения, а звали хозяйку именно так, увидела молодое, но до боли измученное лицо с огромными, тёмными от бессонницы глазами.
— Простите великодушно. Смирновых ищу. Вас не Ксенией величают?
— Так и есть, — женщина кивнула, отставив корзину. Взгляд её стал внимательнее, изучающим. — А ты, дитятко, по какому вопросу? Откуда будешь?
— Позвольте на лавочку присесть, сил нет, очень устала с дороги. И пить… пить нестерпимо хочется, — губы гостьи были сухими, потрескавшимися, а слова вырывались шёпотом, прерываемым тяжёлым дыханием.
— Садись, садись, родная. Сейчас водицы принесу, только из колодца, студёная.
Ксения заспешила в дом, в полумрак сеней, где пахло травами, печным дымом и тёплым хлебом. Сердце её тревожно забилось — редкий гость в такое лихое время редко приносил добрые вести. Зачерпнув глиняной кружкой воды из ведра, она вернулась во двор.
— На, пей, только осторожно, по маленькому глоточку. Холодная, простудиться недолго.
Девушка пила жадно, с закрытыми глазами, будто это был не просто глоток воды, а живительный нектар. Пальцы её судорожно сжимали кружку. Выпив, она облегчённо выдохнула и снова устремила на Ксению свой бездонный, печальный взгляд.
— Так расскажи же, светик, — мягко попросила Ксения, присаживаясь рядом. — Кто ты? Откуда ноги несут?
— Меня Лидией зовут. Я… я с белорусской земли, из-под самого Минска. Дом наш, всю деревню, немцы спалили дотла, когда наши уже наступали. Мы в землянках ютились… — голос её дрогнул, она сделала паузу, собираясь с духом. — Там, в том аду, я и повстречала вашего сына. Венедикта.
Имя, прозвучавшее в тихом дворе, ударило Ксению, как обухом. Она замерла, и весь мир вокруг на мгновение потерял краски. Её младший, Венедикт, с его озорной, солнечной улыбкой… Похоронка на него пришла летом, тонкий листок бумаги, разделивший жизнь на «до» и «после». Теперь она жила надеждой на возвращение старшего, Матвея.
— Продолжай, — выдавила она, и собственный голос показался ей чужим.
— Он… он ко мне пришёл, проверял документы. А потом стал навещать. Часть их в нашей деревне стояла почти месяц, пока переформировывалась. Мы… мы не жили тогда, мы выживали. Каждый день мог стать последним. А эти минуты, когда он был рядом… они были как свет в кромешной тьме. Мы ценили каждую секунду. А потом… — слёзы, тихие и беззвучные, потекли по её грязным щекам. — Потом их отправили на зачистку соседнего села. И он не вернулся.
Ксения молча плакала, слушая рассказ о последних днях сына. Её слезы были солёными и горькими, но в них была и странная благодарность — кто-то ещё помнил её Веню, кто-то видел его живым.
— И что же дальше, деточка?
— А дальше… — Лидия положила ладонь на свой живот, и жест этот был бесконечно нежным и бесконечно скорбным. — Дальше я поняла, что ношу под сердцем его дитя. В землянках холод, голод, а кругом… кругом осуждающие взгляды. Решили, что я лёгкого поведения, что «нагуляла» ребёнка у солдата. А зима приближалась… Тогда я и вспомнила, что Венедикт рассказывал о своём доме, о селе Речном, о вас… о брате, который тоже на фронте. Решила ехать. Мне больше некуда было идти. Простите меня…
Рыдания, долгие и исступлённые, сотрясали её хрупкие плечи. Ксения, не раздумывая, обняла её, прижала к себе, ощутив под тонкой тканью платья твёрдый, круглый живот. Горечь утраты в её душе вдруг перемешалась с чем-то новым, хрупким и горячим — надеждой. Частичка её сына, его крови, его жизни — была здесь.
— Всё, всё, успокойся, доченька. Всё правильно сделала. Иди в дом. Это теперь и твой дом. Заходи, согрейся, голодная, поди.
Она взяла лёгкий чемоданчик, почувствовав его невесомость, и повела Лидию в избу. В горнице пахло миром и покоем. Ксения засуетилась: поставила на стол миску с постными щами из лебеды и крапивы, отрезала ломоть тёмного, пахучего хлеба, потом, понизив голос, как бы сообщая великую тайну, сказала:
— Погоди маленько.
Она вышла в сени и вернулась с двумя небольшими, ещё теплыми куриными яйцами.
— Вот, снесла сегодня моя Пеструшка. Пять курочек да петушка через всю войну пронесла, берегла как зеницу ока. Весной цыпляток ждём. А пока вот, по яичку иногда радуемся. Сейчас сварю.
— Не надо, тётя Ксеня, щами наелась, сытно, — смущённо улыбнулась Лидия, и впервые её лицо немного ожило. Она зевнула, прикрыв рот ладонью.
— Устала с дороги, бедолага. Иди, ложись, вот там кровать Венедикта. На ней и поспи.
Когда через полчаса Ксения заглянула в горницу, Лидия уже спала, укрытая стареньким, но чистым лоскутным одеялом. Девушка спала беспокойно, вздрагивая, что-то бормоча сквозь сон. Ксения покачала головой, и в глазах её стояли слёзы. Сколько вёрст, сколько страха и отчаяния пришлось преодолеть этой хрупкой девушке, чтобы добраться сюда, к чужим людям, в неизвестность. Но она не была чужой. Она носила в себе её внука или внучку. Сквозь пелену горя, сквозь всю тяжесть лихолетья, голод и тоску по сыновьям в сердце Ксении пробился тонкий, упрямый лучик света. Она не была одинока. У неё снова будет семья.
Ксения всей душой прикипела к Лидии, а когда в конце зимы, в крещенские морозы, на свет появилась маленькая девочка, названная Мирославой, казалось, сердце вот-вот разорвется от переполнявшей его нежности. Старушка подолгу могла сидеть у люльки, просто глядя, как сопит розовощёкий младенец.
— Нашла, — шептала она, — нашла я частичку тебя, сынок. Внученьку твою на руки взяла.
Родилась Мирослава чуть раньше срока, но была на удивление крепким, крупным ребёнком. Повитуха, степенная женщина по имени Агафья, разглядывая новорождённую, цокала языком:
— Здоровенька. Лидка, а часом ты со сроками не ошиблась? На восьмимесячную не похожа.
— Не ошиблась, — бледно улыбалась Лидия, прижимая дочь к груди. — Наверное, поспешила она на свет Божий. Мама моя покойная говаривала, что я тоже крупненькой родилась, всем на удивление.
— Ну, слава Богу, — кивала Агафья. — А то к исходу девятого месяца, глядя на такой животик, и родить бы могла не всякая.
Мирослава действительно не походила на недоношенного ребёнка. Она росла удивительно спокойной, с отменным аппетитом, радуя и молодую мать, и немолодую бабушку.
Весна 1945 года пришла с песнями и ликованием. Из репродуктора, висевшего на столбе в центре села, гремел торжественный голос Левитана. Ксения и Лидия, обнявшись, плакали, стоя среди односельчан.
— Теперь и мой Матвей скоро вернётся, — вытирая слёзы фартуком, говорила Ксения. — Будет в доме мужская рука, хозяин.
— А он… он меня не прогонит? — тихо, со страхом в голосе, спрашивала Лидия.
— Что ты, глупенькая! С чего это? Вы с Веней не успели повенчаться, так ведь дитя на свет появилось — это крепче любой бумаги. Ты вдова моего сына, а Мира — кровная моя внучка. Да и Матвей мой — душа человек, тихий, вдумчивый, весь в своего покойного батюшку. Веня-то был озорником, задирой, а этот — отзывчивый, добрый. В письме же радовался, что племянница у него будет. Подружитесь вы, вот увидишь.
Лидия кивала, но в глубине её глаз, таких тёмных и глубоких, таилась необъяснимая тревога. Она становилась особенно заметной, когда девушка замирала, глядя куда-то вдаль, будто прислушиваясь к звукам, которых не слышал никто другой.
И вот в июле, когда липа у калитки стояла вся в душистом цвету, Матвей вернулся домой. Высокий, подтянутый, с орденскими планками на выцветшей гимнастёрке и новой, ещё не привыкшей шрамом, на щеке. Радость Ксении была безграничной, она плакала и смеялась одновременно, не отпуская сына от себя.
— Мама, у меня для тебя новость, — сказал он вечером, укачивая на руках маленькую Мирославу. Глаза его, цвета спелой ржи, светились счастьем. — Я женюсь.
Ксения от неожиданности даже присела на лавку.
— Как? На ком?
— Её Зоей зовут. Она медсестрой в нашем госпитале была. Сейчас она в Бресте, родных своих разыскивает. Я приехал за твоим благословением, а потом — за ней. Хочу привести её в этот дом.
— Да ты что, сынок! Да я только рада! — Ксения всплеснула руками. — Большая семья у нас будет, шумная!
— На следующей неделе уеду, мама. Ненадолго. Это уже последняя разлука.
Неделя пролетела как один миг. Ксения ловила каждый взгляд сына, каждое его слово, накапливая в сердце тепло и спокойствие. Она смотрела на него, на Лидию, на крошку Миру, и душа её пела. Только одна тень лежала на этом счастье — отсутствие Венедикта. «Был бы ты здесь, сынок, — думала она, — был бы ты здесь, так и жизни бы другой не надо».
Ксения была в поле, когда Матвей вернулся с Зоей. Он уехал месяц назад, и каждый день этого месяца Лидия была необычайно тиха и задумчивана.
— Что ты всё грустишь, дочка? — спрашивала Ксения, замечая её бледность.
— Боюсь, тётя Ксеня. Боюсь, что не сойдёмся мы характерами с Зоей. Что буду я тут лишней, приживалкой.
— Полно тебе чепуху молоть! — сердилась старушка, но сердце её сжималось от непонятной тревоги. — Ты мне дочь теперь. И никто никогда тебя в обиду не даст. А с Зоей сдружитесь, ещё как! Может, подружками неразлучными станете.
— Может, вы и правы, — вздыхала Лидия. — Просто нервы… Отчего же их так долго нет?
— Дела, наверное. Всё наладится, вот увидишь. Заживём большой семьёй, душа в душу.
В тот день, когда они прибыли, Лидия сидела во дворе на завалинке, перебирая в плетёном туеске собранные в огороде луковицы. Рядом, на расстеленном половичке, возилась с пёстрыми лоскутками Мирослава. Солнце ласково грело, с реки доносился запах влажной травы и иван-чая. Тишину нарушало лишь жужжание пчёл да редкий пересвист птиц.
Внезапно калитка с резким, пронзительным скрипом распахнулась. На пороге стоял Матвей. За его спиной виднелась стройная фигура девушки с серьёзным, красивым лицом.
— Матвей, вы приехали! — Лидия порывисто встала, и на мгновение на её лице вспыхнула обычная, радостная улыбка. Но она мгновенно погасла, едва её взгляд встретился с взглядом мужчины.
Он смотрел на неё. Не просто смотрел — впивался глазами, в которых бушевала холодная, сдержанная ярость. Лидия невольно отступила на шаг, споткнувшись о туесок.
— Что… что с вами? — прошептала она.
Ответа не последовало. Матвей быстрыми, чёткими шагами подошёл к ней. Его рука, сильная и жилистая, с хваткой, отточенной на фронте, впилась в её плечо.
— Неделю я ехал домой, — его голос был низким, металлическим, лишённым всяких эмоций. — И всю неделю я пытался это в себе задавить. Не получилось.
— Что я сделала? — голос Лидии сорвался на хрип.
— Ты знаешь. Ты прекрасно знаешь, что ты сделала.
Мирослава, испугавшись резких звуков, заплакала. Матвей бросил на ребёнка короткий, испепеляющий взгляд и снова обратился к Лидии.
— Ты сейчас мне всё расскажешь. Всё до последней детали. Поняла?
— Я не понимаю, о чём ты… — она уже просто шептала, и в её глазах мелькнул настоящий, животный страх.
— О правде! Кто ты и как сюда попала!
— Я же всё рассказала твоей матери!
— Ты солгала! — его голос впервые сорвался, прозвучав как удар хлыста. — Ты всё выдумала! Я стал проверять. Случайно нашёл твои документы. В твоих рассказах о Венедикте были нестыковки. Я знал брата как самого себя. Ты говорила о нём, будто о чужом, незнакомом тебе человеке. Я всматривался в Мирославу и не видел в ней ни тебя, ни брата, как бы мать ни пыталась найти сходство. А потом… потом я встретил под Берлином его однополчанина. Он сказал мне, что Веня был в твоём селе всего три дня. И что пошёл он не на зачистку, а арестовывать одну женщину, которая с немцем жила. И не вернулся. Его нашли позже, а женщины той и след простыл. И ещё он сказал мне, что случилось это в июле. Как ты могла родить в феврале от него, скажи?
— Я… Мира восьмимесячная…
— Нет! — он перебил её, и в его голосе зазвучала ледяная, неумолимая убеждённость. — Ты родила в срок. Но не от него. Ты родила от немца.
Рука его отпустила её плечо, и Лидия, словно подкошенная, осела на землю, обнимая себя за колени. Но когда она подняла голову, в её глазах не было ни страха, ни раскаяния — только густая, чёрная ненависть.
— Я был в твоём селе, — продолжал Матвей, не отрывая от неё взгляда. — Расспросил людей. Все плюются, слыша твоё имя. Дома там целы, никаких землянок. Ты даже документы менять не удосужилась, начиная свою сладкую сказку. Или думала, что за две тысячи вёрст никто правды не докопается?
— А тебе-то что? — она зло рассмеялась, и смех этот был страшен в тишине двора. — Что тебя туда, на пепелище, потянуло?
— Я хотел развеять сомнения. И развеял. Я теперь знаю о тебе всё. Ты была «походно-полевой женой» у немецкого офицера. Все полгода оккупации ты жила с ним в достатке, пока твои соседи голодали. Люди говорили, какая ты была довольная, какая сытая. Одно только мне не ясно: как ты узнала про Венедикта и где он жил? Но сейчас ты мне и это расскажешь.
Он резко развернулся, сдёрнул с забора старые, потрескавшиеся вожжи. Свист рассечённого воздуха слился с первым, коротким вскриком Лидии.
Пять минут спустя она заговорила, едва шевеля распухшими, окровавленными губами. Голос её был хриплым, монотонным, будто она читала по ненавистной книге.
— Хочешь знать? Хорошо. Да, я жила с Бернхардом. И да, я уехала бы с ним, если бы ваша армия не наступала так стремительно. Их часть отступала, их окружили в лесу. Ему одному удалось вырваться. Ночью он пришёл ко мне. Я прятала его в погребе. Конечно, меня выдали. Твой брат пришёл арестовывать меня. Один, видимо, не ожидал подвоха от женщины. Но Бернхард услышал шум, выскочил и застрелил его. В кармане у твоего брата были письма от матери и красноармейская книжка. Мы бежали. И только когда остановились в лесу, я поняла, что зачем-то сунула эти бумаги себе в карман. В тот же день, когда я отлучилась за едой, Бернхард исчез. Бросил меня. С беременной женщиной далеко не уйдёшь, видимо, рассудил он.
Мне пришлось идти куда глаза глядят. С документами я проблем не имела, я не была колхозницей. Шла через уже освобождённые сёла, врала, что беженка, ночевала, где придётся. В Смоленске устроилась обходчицей путей. Но живот рос. И тогда я вспомнила про письма. Про село Речное. Про мать и брата на фронте. Вы воевали на разных фронтах, ты мог ничего не знать. Ты мог и не вернуться. Рассчитала всё. Если бы не твоя подозрительность, если бы не эта случайная встреча под Берлином… у меня бы всё получилось. Я бы стала вашей несчастной невесткой, вырастила бы дочь в тепле и любви. А вы бы лелеяли внучку убийцы.
Она закончила и снова усмехнулась, кровавой и беззвучной усмешкой. Матвей, бледный как полотно, молча поднял её, скрутил руки и повёл, почти потащил, со двора.
— Матвей! Что ты делаешь? Куда ты её?! — крикнула, выбегая из дома, Ксения. На шум уже сбегались соседи.
— Мама, иди в дом. Там Зоя, она тебе всё объяснит.
— Да ты с ума сошёл! Отпусти её! Мира! Где Мира?!
— Мира будет там, где ей и положено быть, — его слова падали, как ледяные градины. — Там, где все дети от немцев.
— Что ты такое говоришь?! — Ксения закачалась, и её вовремя подхватила подбежавшая соседка, Матрёна.
— Тётка Мотя, отведите её, пожалуйста, в избу. Там невеста моя, всё расскажет.
В тот же день Лидию и маленькую Мирославу увезли на подводе в райцентр. Все в селе понимали, что ждёт их: девочку — спецдом для детей «нежелательных элементов», женщину — долгие годы исправительно-трудовых лагерей в суровых краях.
— Как же так… Как же так… Мирочка… Миронька наша… — Ксения сидела на кровати, безучастно раскачиваясь. Мир рухнул, разлетелся на осколки, каждый из которых больно резал душу.
— Мама, она не твоя внучка, — голос Матвея звучал устало и безнадёжно. — Она дитя того, кто убил Веню.
— Но она же спала на его кровати… — шептала Ксения, глядя в пустоту. — Неужели сны её не мучили? Неужели совесть, хоть капля её, в ней жива не была?
Эпилог.
Долгое время Ксения была как тень. Она тосковала по девочке с ясными глазами, но даже мысли не могло быть о том, чтобы её разыскать и забрать. Слишком страшна была правда, слишком горька. Мирослава была живым воплощением предательства и самой чёрной лжи.
Лишь когда Зоя, через несколько месяцев, тихо сообщила, что ждёт ребёнка, в окаменевшем сердце Ксении что-то дрогнуло, оттаял маленький уголёк. Жизнь, упрямая и неудержимая, брала своё.
Однажды она попыталась навести справки о Мирославе. Ей сухо ответили, что девочку отправили в детский дом на Урал, и дальнейшая её судьба неизвестна. Ксения смирилась. Она научилась запирать ту боль, то светлое и одновременно страшное воспоминание, в самый дальний и глухой чулан памяти. Новые внуки, которые один за другим стали появляться в доме, их звонкий смех, их первые шаги — всё это постепенно затянуло рану толстым, грубым рубцом.
Но иногда, особенно в тихие ноябрьские вечера, когда воздух снова становился прозрачным и звонким, она выходила на крыльцо и смотрела на калитку. И ей чудилось, что вот-вот она скрипнет, и в сумерках появится хрупкая фигура в лёгком пальтишке… А потом взгляд её находил на ладони едва заметную, давно зажившую царапину — от луковичной шелухи в тот далёкий день. Она сжимала ладонь в кулак, чувствуя, как под кожей бьётся ровный пульс жизни, и тихо шла в дом, к теплу печки, к голосам детей, к настоящему, которое, каким бы тяжёлым оно ни было, всегда надёжнее самого красивого призрака прошлого. Она поняла, что сердце человеческое — не суд, а странник: оно может быть обмануто, может ошибаться и страдать, но его главное предназначение — не копить пепел обид, а давать приют живому огню любви, даже если для этого приходится снова и снова расчищать место среди холодных развалин.
