1940 год. Сперва они украли нашу корову. Родительская вражда гниёт глубже колхозного амбара. Но война расставляет свои ловушки, и только спустя годы станет ясно, чья взяла: упрямства стариков или любви, которая оказалась сильнее даже похоронки
В одном далеком селе, затерявшемся среди бескрайних полей и душистых лугов, жила-была девушка с нежным именем Вера. Год 1940-й был для неё наполнен особым, трепетным счастьем, ибо наступала пора, когда ей предстояло связать свою судьбу с самым завидным женихом во всей округе — Львом Ельцовым. Юноша был статен, широк в плечах, а взгляд его тёмных, глубоких глаз напоминал то ли бездонное ночное небо, то ли спокойную воду лесного озера. Они жили в одном поселении, трудились плечом к плечу в колхозе «Новая Заря»: она с утра до вечера ухаживала за бурёнками в коровнике, а он находил общий язык с могучими лошадьми на конюшне, да в страду выходил на бескрайние колхозные нивы под началом своего отца, уважаемого бригадира.
Их любовь расцвела подобно первому полевому цветку после долгой зимы — внезапно, ярко и против воли старших. Отчего между семействами Кузнецовых и Ельцовых пролегла глубокая, непроходимая борозда обиды, молодые люди не ведали. Сельские же старожилы перешёптывались на лавочках, но правду давно замело пылью времени, а на её месте буйно разрослись домыслы. Говорили, будто бы отец Веры, Степан Кузнецов, и мать Льва, Наталья Ельцова, в юности ходили друг за дружкой, да даже к венцу собирались, да не сложилась у них дорога к счастью. Степан женился на строгой и работящей Гликерии, а Наталья отдала руку и сердце суровому, но справедливому Гавриле. Что послужило причиной разлада — давно забылось, заросло быльём, и отыскать зёрна истины в этой соломе слухов уже никому не было под силу.
Когда же Вера и Лев стали встречаться, две женщины, некогда, возможно, соперницы, будто обрели второе дыхание для вражды.
– Неужели во всём селе других девчат не сыскалось, кроме Верки Кузнецовой? – сверкала влажными от гнева глазами Наталья, уставившись на сына.
– Она нравится мне, мама. Больше всех на свете. И если она осчастливит меня согласием, то я назову её своей женой, – твёрдо, без тени сомнения отвечал юноша.
– Ежели на этом настоишь, можешь и порог наш больше не переступать, – выпалила она, и голос её задрожал не от печали, а от ярости.
– Что ж, не стану. Мы с любимой уголок себе отыщем. А там, гляди, и дом собственный срубим.
– Дом срубить? – хмыкнул отец, не отрываясь от починки сбруи. – А откуда средства возьмёшь? А лес? А руки, что будут брёвна класть? Братьев у тебя нет, одни сестрёнки-невелички.
– Как-нибудь справимся, – буркнул Лев и вышел из избы, хлопнув невысокой дверцей.
В тот же день, узнав, что её дочь тайком видится с Ельцовым, закипела негодованием и Гликерия.
– Такой зять нам с отцом не надобен.
– С чего бы это? – удивилась Вера, откладывая в сторону вышивку.
– Не девчачьего ума дело! – вступил в разговор отец, Степан. – Встречу Петьку – дома запру.
– И до скончания века под замком держать собираешься? – тихо усмехнулась дочь, глядя на багровеющее лицо родителя.
Страха она не испытывала. Осталась Вера единственной дочерью в семье после того, как двое младших братьев сгорели в огне болезни ещё в младенчестве. Потому и берегли её, хололи и лелеяли. Но не изнеженной белоручкой выросла девушка: справлялась с любым хозяйством, а едва исполнилось восемнадцать весной того года, так и вовсе встала в ряд основных доярок фермы.
Степан грохнул жилистым кулаком по столу, и затрещали суставы. Глаза его, цвета спелой ржи, метнули молнии. Дочь лишь вздрогнула от неожиданности, да, решительно топнув ногой в стоптанном башмачке, выпорхнула из дома.
Подобные стычки повторялись с завидным постоянством, отчего каждое тайное свидание молодых людей обретало особую остроту, пылкость и сладость запретного плода. Укромные тропинки, шепот под старым ракитовым кустом у реки, украдкой переданные записки — всё это было их маленьким сопротивлением. О том, чтобы покориться воле старших, не могло быть и речи. Они верили, что, скрепив союз законным браком, оставят родителям лишь право смириться. А предложение Лев сделал ей в тот самый день, когда она отметила своё восемнадцатилетие, подарив скромную, но выточенную им самим из ольхи брошку в форме полумесяца.
И вот в одну из тёплых августовских ночей, когда воздух был густ от запаха спелой полыни и мёда, а небо усыпано бесчисленными алмазами, они сидели на крутом берегу реки, и юноша, обняв хрупкие плечи возлюбленной, произнёс тихо, но очень чётко:
– Веруся, свет мой лунный… Я больше не могу. Не могу прятаться, как вор, и огрызаться с родными. Сердце изныло.
– Левушка… – она прильнула щекой к его поношенной рубахе, и в её голосе послышалась бездонная усталость. – Если бы знал ты, как и мне тяжело. Но что нам делать? Как обвенчаться, не накликав на головы родительской беды? Прогонят нас, и крыши над головой не станет. А уж крик отца… думать о нём не хочу.
– Я придумал, Верочка. Нам нужно уехать. Далеко отсюда, – прошептал он, и его шёпот слился с тихим плеском воды.
– Куда? – вырвалось у неё, и в глазах мелькнул испуг.
– Помнишь, Егор Арсеньевич на собрании говорил? Скоро будут набирать народ на строительство железной дороги, на Урал. Нужны крепкие руки. Молодёжь, без которой колхоз сможет обойтись, может подать заявление. Я ведь не ветврач и не механик, простой конюх. И ты… одна доярка погоды не сделает. Давай завтра к нему сходим. Только ни слова никому. Сперва поговорим, а там видно будет.
Вернувшись в родительский дом, Вера застала мать при тусклом свете керосиновой лампы. Та, щурясь, вдевала нитку в иголку.
– Вернулась? Опять со своим Лёвкой пропадала? Сколько раз повторять — не пара он тебе!
– Да отчего же? Вы твердите, твердите, а причины не назовёте. Не понимаю я вашей злобы!
– Потому что мы жизнь прожили и видим дальше твоего. Потому что мы родители.
Не слушая дальше, девушка прошла в свою светёлку, присела на краешек кровати и устремила взгляд в распахнутое окошко. Ночь была дивно хороша. Серебристый свет месяца струился по крышам, ласкал листья берёз, превращал обыденный мир в таинственный и прекрасный. Она улыбнулась. Лев часто называл её своим лунным светом, говорил, что её глаза в сумерках становятся такими же загадочными и глубокими, как ночное небо.
На следующее утро, закончив дойку и выкроив свободную минутку, Вера услышала за сараем знакомый, условный свист.
– Лёва! – лицо её озарилось сияющей улыбкой.
– Пошли к Егору Арсеньевичу. Я на полчаса отпросился.
Схватившись за руки, они помчались проселком к зданию сельсовета, старому, но крепкому дому с резными наличниками. Постучав и услышав разрешающее «войдите», молодые люди переступили порог кабинета секретаря комсомольской организации.
– Каким ветром? – поднял голову от бумаг Егор Арсеньевич, человек лет сорока с умными, усталыми глазами.
Лев, стараясь говорить спокойно, изложил суть их просьбы. Секретарь внимательно слушал, поправляя очки, а затем покачал головой.
– Романтики в вас много, а реализма — мало. Труд там каторжный, житьё — в бараках. Общежития, как правило, раздельные. Отдельные комнаты — только для семейных. А вы, насколько мне ведомо, ещё не муж и жена.
– Когда точно набор будет?
– На будущей неделе.
– Егор Арсеньевич, – Лев присел на краешек стула. – Да мы хоть сию минуту расписаться готовы. О пышной свадьбе и не мечтаем, знаем, что ни отцы, ни матери благословения не дадут. Идти же у них на поводу не намерены.
– Разве правильно это — против семьи идти? – прищурился секретарь.
– А если семьи против собственных детей идут? – парировал Лев. – Мы с Верой любим друг друга. Хотим создать крепкую, советскую семью. Жить в мире, трудиться на благо страны, детей растить. Что в этом дурного?
– Значит, готовы хоть сейчас?
– Готовы, – в унисон ответили они.
– Что ж… Идите, работайте. Завтра после полудня зайдите. Поговорю с председателем, посмотрим, что можно устроить.
Окрылённые, они разошлись. На следующий день, спрятав в узелок своё лучшее платье — ситцевое, василькового цвета, Вера заплела волосы в две толстые, тугие косы, перевив их голубыми ленточками.
– Что, для Лёвки своего наряжаешься? – хмуро поинтересовалась мать.
– Для себя, – улыбнулась дочь. – День-то какой ясный, праздничный.
– Гм, – буркнула Гликерия. – Вот отец к вечеру из райцентра вернётся, ему и рассказывай свои сказки.
И вместо положенного обеда, пока остальные работники отдыхали под навесом, Вера и Лев поспешили к сельсовету. В заброшенной ветлечебнице девушка переоделась. Платье действительно сидело на ней превосходно, оттеняя чистую синеву глаз. Косы, перехваченные бантами, не расплелись. Она была необыкновенно прекрасна в этом простом наряде — глаза сияли, как два осколка того самого летнего неба, на щеках играл румянец, а с губ не сходила лёгкая, счастливая улыбка.
Войдя в прохладный коридор сельсовета, они молча взялись за руки, и это рукопожатие было клятвой вернее любой самой торжественной.
– Боюсь, – выдохнула она.
– Держись, мой лунный свет. Скоро всё будет по-нашему.
В кабинете, за столом, покрытым потертой красной скатертью, сидели председатель сельсовета, Олег Елисеевич, и Егор Арсеньевич. Перед ними лежали два потрёпанных паспорта и свежий, чистый журнал.
– Ну что ж, молодые люди, браком сочетаться желаете, – не без теплоты в голосе произнёс председатель. – Наслышан я, наслышан о вашей истории. Да, не по канонам это — без родительского благословения. Но вы совершеннолетние, вольны сами решать. Тем более, секретарь за вас поручился. Собираетесь, говорят, на великие стройки?
– Так точно, – кивнул Лев. – На Урал, железную дорогу строить.
Процедура заняла считанные минуты. Две подписи, аккуратный штамп — и вот они стоят на крыльце, ослеплённые счастьем и внезапно нахлынувшей серьёзностью момента.
– И что теперь, Левушка?
– А теперь мы будем счастливы, – сказал он твёрдо и привлёк её к себе, и в этом объятии был весь их будущий общий дом, все надежды и все трудности, которые они готовы были встретить вместе.
Лев решил первым сообщить родителям о свершившемся. Он был уже не просто сыном, а мужчиной, главой семьи. Однако реакция Натальи и Гаврилы оказалась страшнее любых его ожиданий. Мать побледнела, затем густо покраснела, схватившись за грудь, а отец, чертыхаясь, пообещал немедленно идти аннулировать «этот дурацкий штамп».
– Да отчего вы так? Что Кузнецовы вам дурного сделали? – с болью в голосе спрашивал Лев. – Неужто правду люди болтают, и ты, мама, должна была стать женой дяди Степана?
– Бог миловал, – зло выдохнула Наталья, а Гавриил, с силой хлопнув дверью, вышел во двор. – Злобный да завистливый человек. Да, гуляли мы в юности. Было дело, сразу после революции. Но отец мой выдал меня за твоего батьку. Видишь, мы тогда старших слушались и спорить не смели. Я, конечно, сначала плакала, а потом смирилась. И ни разу не пожалела. Семья Гавриила крепкая была, хозяйство большое — земли, скотина, птица. А у Степана — одна ветряная мечта да пустые карманы. Зависть его сожрала. Когда мы с Гавриилом свадьбу играли, он скандалил, да наши же родители его уняли. Потом он на Гликерии женился. Та его в руки взяла, хозяйство поправили. И жить бы нам, соседям, в мире. Ты уже рос, сестрёнки твои одна за другой… И у них дети были. Мальчишки, правда, Бог прибрал, а Верка выросла.
А тут колхозы пошли. Степан первым побежал сдавать — корову, свиней, оставил себе птицу. А у нас хозяйство крупнее было. Часть мы отдали добровольно, а он… Он нашёл язык с тем председателем, Потапом Алексеевичем, подлецом редким. Нашептал, будто мы утаиваем. Пришёл тот с понятыми, да подчистую всё и вымел со двора. Одну козу да полдюжины кур оставили. Знаешь, какое время было — кто хотел, тот мог любого подвести. Вот твой отец и начистил тогда Степану рожу, когда последнюю лошадь из саней выпрягали.
Ничего, в колхоз мы всё равно вступили. Гавриил бригадиром стал, а Степан коров пас, потом на тракториста выучился. Хозяйство понемногу обрастали, но уж не так, как раньше. Живём. А вражда эта, как заноза, в сердце сидит.
– А мы с Верой тут при чём? – тихо спросил Лев.
– Не хотим мы с Кузнецовыми родниться, – отрезала мать. – Крови он нам попил немало, а теперь сватом его звать? Внуков общих на коленях качать?
Вернувшийся в дом отец добавил, не глядя на сына:
– Ноги дочери его в моём доме не будет! А ты завтра же иди и расторгай эту комедию.
– Не бывать тому, батя, – упрямо сказал Лев. – Я люблю Веру. И жить мы у вас не станем. Мы уезжаем…
Не менее бурно встретили новость и в доме Кузнецовых. Степан метнулся к вожжам, висевшим на гвозде, Гликерия заломила руки. Крики стояли на всю избу.
– Кулак! Вот кто твой свёкор! Мироед!
– Он не кулак! – кричала Вера, прижимая к груди свежую справку о браке. – Такой же колхозник, как ты! Был бы кулаком — давно бы выслали, как других!
– Вывернулся, везунчик! Не бывать тому, чтобы дочь моя в семье таких жила!
– Мы и не будем жить ни у вас, ни у них! Уезжаем! А коли будете так, то не видать вам ни нас, ни будущих внуков! – и, захлёбываясь слезами, Вера заперлась в своей светёлке, уткнувшись лицом в подушку.
В тот вечер, собрав нехитрые пожитки в два узла, молодые пришли к старой бабке Дарье, тётке Гликерии. Та, хоть и ворчала на глупость молодых, приютила их, не понимая, отчего взрослые люди не могут забыть старые обиды.
А спустя шесть дней Лев, Вера и ещё двое парней из села — Савва и Никита — уехали в райцентр, откуда начинался их путь в новую жизнь.
Урал. Спустя почти год.
Вера рыдала, сидя на краешка койки в их комнатушке общежития, глядя на треугольник письма, который только что принесли. Как жить дальше? Что будет с ней и с их будущим ребёнком?
Почти год назад они с Львом, порвав с семьями, приехали сюда, на великую стройку. Он трудился на насыпях, она стирала в прачечной заскорузлую спецовку рабочих. Им, как молодой семье, выделили отдельную комнатку в длинном, пропахшем дымом и потом бараке. Осенью с потолка сочилась вода, зимой стены покрывались инеем, но они грели друг друга любовью, смехом и мечтами о будущем. Говорили, что скоро построят новый посёлок, и семьи переедут в капитальные дома. А зимой случилось самое большое чудо — Вера узнала, что ждёт ребёнка. Она мечтала о большой семье и знала, что Лев станет прекрасным отцом.
И вот в конце июня грянула война. Радость сменилась леденящим ужасом. Лев, получив повестку десятого июля, лишь кивнул, и в его глазах, всегда таких живых, появилась та самая, суровая сталь.
– Как же я одна? – всхлипывала Вера, проводя ладонью по округлившемуся животу. До родов оставалось считанные недели.
– Тебе нужно домой, Веруся. Здесь тебе не справиться. Успеешь доехать.
– Кому я там нужна? – шёпотом, сквозь слёзы, спросила она. – Помнишь, что твой отец кричал? Чтобы и на порог не смела являться. И мои не примут.
– Всё изменится теперь, свет мой лунный, – в его голосе тоже задрожали слёзы. – Я уезжаю через два дня. Успею тебя проводить. Собирай вещи. И письмо родителям напишем. К тётке Дарье пойдёшь, если что. Она не откажет.
На следующий день она была уже в поезде. Страх за мужа, тревога перед встречей с родными, неизвестность — всё это клубилось в её душе. Она не знала, что тётка Дарья слегла и дни её сочтены. Письмо, которое Лев написал своим родителям, лежало на дне чемодана. Он вложил в эти строки всю свою сыновью любовь, тоску и просьбу — принять его жену, его судьбу, ведь теперь их связывает не только любовь, но и новая жизнь.
За две станции до дома Вера вдруг вскрикнула от внезапной, резкой боли. Пассажиры, переполошившись, помогли ей сойти на ближайшей станции. Дежурный вызвал «скорую».
– Рано ещё… – шептала она, стискивая зубы. – Почему так рано?
– Бывает, милочка, – качала головой пожилая акушерка. – И куда же тебя в таком состоянии понесло?
– Домой… Только не знаю, примут ли…
– Нагуляла? – строго спросила женщина.
– Нет, я замужем. Мой Лев… на фронт ушёл… – её слова оборвал новый спазм.
– Замужняя, а родители не примут? – не поняла акушерка, стараясь отвлечь её разговором.
– Против брака были… а мы ослушались…
– Ничего, внучка или внук появится — все обиды забудут.
Роды были долгими и мучительными. Сквозь туман боли она уловила тревожный шёпот врачей. Ей было невыносимо страшно, и лишь одна мысдь сверлила сознание: выжить, любой ценой выжить, подарить Лёве сына. Здорового и сильного.
Больше десяти часов она пролежала в полусознании, не в силах пошевелиться. Мир расплывался, слабость была всепоглощающей.
– Слабовата ты для деревенской, – заметила молоденькая медсестра, делая укол.
– Как вас зовут? – прошептала Вера побелевшими губами.
– Таня.
– Танюша… выручите, пожалуйста. В моём чемодане письмо. Допишите там пару строк… Родным мужа. Напишите, что я здесь… что сын родился, Тимофеем назвала… Пусть о нём позаботятся, если… если меня не станет.
Девушка молча кивнула. Роженица была слишком бледна и слаба.
Осложнения не заставили себя ждать. Потребовались операции. Малыша, Тимошу, перевели в детское отделение. Молока у Веры не было, сил — тоже. Лишь изредка, цепляясь за стены, она могла дойти до соседнего крыла и взглянуть на крошечное личико, завёрнутое в серую больничную пелёнку. Ей казалось, что этот туннель никогда не закончится.
И вот спустя три дня после второй операции дверь палаты отворилась, и на пороге возникла Наталья Ельцова. Она стояла, прислонившись к косяку, и её взгляд, жёсткий и оценивающий, буравил невестку.
– Здравствуйте, – попыталась подняться Вера.
– Письмо твоё получила, – прозвучало вместо приветствия. – Что, и вправду помираешь?
– Не знаю… Врачи говорят, лучше. Но они и раньше так говорили… Кажется, конца этому нет.
– Знаешь, Верка, – Наталья тяжело опустилась на табурет. – Зла я на тебя по-чёрному. За этот брак, за то, что с сыном даже не попрощалась. Увижу ли я его ещё?
По её щеке, покрытой сеточкой морщин, скатилась слеза, и она сердито смахнула её краем платка.
– Простите…
– Что уж теперь. Сделанного не воротишь. Слушай меня. Я поняла — назад пути нет. Так что забираю внука и везу в деревню. Дочки мои помогут. Если выживешь — приезжай. Что поделать… Станем жить вместе и ждать Лёвку.
Вера наклонилась, нащупала её натруженную руку и сжала изо всех сил.
– Спасибо… Только берегите Тимошу.
Вере удалось выкарабкаться. Через две недели после отъезда свекрови с малышом её выписали. И вот она шла по знакомой, ухабами изрытой улице родного села.
Проходя мимо отчего дома, она увидела отца. Он сидел на завалинке, что-то неспешно чинил.
– Батя, – голос её дрогнул. – Здравствуй. Я приехала.
– Чего, с муженьком не поладила? – усмехнулся он, не глядя.
Она отворила калитку и встала перед ним.
– Зачем ты так? Разве не знаешь, его на фронт забрали. Ещё в июле.
Усмешка сошла с его лица. Он поднял на дочь тяжёлый взгляд.
– Здесь его ждать решила?
– Нет, – покачала головой Вера. – Вижу, мне здесь по-прежнему не рады. Я к сыну пойду. У Ельцовых жить стану.
Степан замер, инструмент выпал из его рук.
– К какому сыну?
– Как к какому? Ты разве не знал, что я родила? Чуть не умерла. Лев письмо вашим написал, я должна была передать, вот медсестра и дописала… где я, что плохо мне. Наталья Кирилловна приехала и забрала Тимошу. Батя, ты чего? Две недели прошло!
– Ах ты, Наташка, змеюка подколодная! – хлопнул он ладонью по колену. – Встретил я её с младенцем, спросил — откуда дитё? А она мне так, со злорадством: «Не твоё дело». Кто ж знал-то!
Вера вздохнула. Она ясно представила эту сцену: отец, задающий вопрос с издёвкой, и свекровь, бьющая наотмашь той же монетой. Взрослые, поседевшие люди, а мудрости — ни крупицы.
– Батя, я принесу его, поглядишь…
– Не надо, не неси, – обиженно буркнул он. – Раз попервости не нам весточку подала, а ей, змее этой, так с ними и живи.
– Батя! Да когда же конец этим детским обидам?! – выкрикнула Вера, и в голосе её прорвалась вся накопившаяся боль и усталость.
Развернувшись, она быстрым шагом направилась к дому Ельцовых.
Несмотря на холодность свекра и сдержанную отчуждённость свекрови, Вера нашла поддержку у сестёр Льва. Особенно привязалась к младшенькой, Оленьке, семилетней девочке с косичками-погремушками, которая не отходила от племянника.
Степан так и не сделал шага к примирению, хотя Вера чувствовала — хочет увидеть внука, да гордыня душит. Но и она не шла навстречу — своя гордость тоже имелась.
Прошло чуть больше месяца. Однажды со двора Ельцовых раздался пронзительный, раздирающий душу крик, от которого кровь стынет в жилах.
– Вера! Вера, что случилось? – Наталья, сидевшая у соседки, вбежала во двор.
– Лёва… Лёва! – девушка, держа в дрожащих руках серый, казённый листок, рухнула на землю. Это была похоронка.
Дом погрузился в пучину немого отчаяния. Четыре дочери, мать, молодая жена — все оплакивали Льва. Гавриил почернел лицом, ушёл в себя и перестал говорить. И в этот самый момент, будто громом поражённые, очнулись Кузнецовы. Степан, взяв бутыль самогона и кивнув жене, молча направился к дому врагов. Не было ни криков, ни упрёков. Поставив бутыль на стол у лавочки, он хрипло произнёс:
– Стаканы неси. А ты, Гликерия, ступай в избу. Дочке твоей худо.
Это всеобщее, чёрное горе наконец-то сломило ледяную стену. Вера смотрела на отца и свекра, молча поднимающих первые стопки не за здоровье, а за упокой, на мать и свекровь, которые вместе, с красными от слёз глазами, качали люльку с внуком. Горькая усмешка тронула её губы. Почему нельзя было примириться раньше, над счастьем? Почему нельзя было чокнуться тогда за будущее молодых? А теперь… пьют за упокой души и вспоминают былое, утирая слёзы рукавами.
Ночью, когда все стихло, и только Тимоша посапывал во сне, Вера вышла на крылечко. Месяц висел над спящим селом, заливая всё вокруг холодным, чистым, печальным сиянием.
– Мой лунный свет… – прошептала она, и слёзы потекли сами, безудержно. – Левушка… больше не услышу этих слов. Хоть во сне приходи…
Прошло ещё несколько недель, и женщины с ужасом узнали: Степан и Гавриил записались в народное ополчение.
– Куда собрались, старики? – голос Натальи сорвался на визг. – Не пущу! Сына потеряла, теперь и мужа война заберёт?
– Внук у тебя есть, он и будет надеждой, – глухо проговорил Гавриил. – А я за сына мстить пойду.
– А я за зятя, – тихо, но твёрдо сказал Степан. – Не должны такие молодые гибнуть. Им жить бы да жить…
Уговоры и слёзы были тщетны. Документы подписаны, оставалось ждать отправки.
Вере было невыносимо жаль свою мать, иссохшую от горя. И Наталья, глядя на Гликерию, тосковавшую в одиночестве, не находила себе места.
– У нас дом полон, а твоя мать одна. С тоски пропадёт.
– Думаю, может, нам с Тимошей к ней перебраться?
– А не предложить ли Гликерии к нам? – Наталья не хотела отпускать внука.
– Не пойдёт она, – покачала головой Вера. – Мы близко живём, будем ходить часто. И вы мимо будете заглядывать.
Наталья лишь кивнула. Так Вера с малышом и перешли в родительский дом.
Жизнь, суровая и требовательная, текла своим чередом: уборка урожая, бесконечная помощь фронту, долгие вечера у репродуктора и письма, которые теперь ждали с двойным трепетом.
И вот однажды, в хмурую октябрьскую ночь, когда ветер выл в печной трубе, а Вера с матерью вязали варежки для бойцов, раздался скрип калитки. В избу ворвалась, запыхавшись, Оленька. Глаза её горели, как два уголька.
– Вера! Вот он! Пришёл! – она тыкала пальцем в сенцы.
– Оленька, что ты?.. – не договорила Вера, потому что в дверях, опираясь на костыль, стоял Лев. Бледный, исхудавший, с тёмной полосой шрама на щеке, но живой.
– Веруся… – выдавила она, и мир поплыл.
– Здравствуй, мой лунный свет. Вернулся, – он попытался улыбнуться, и эта улыбка была самым прекрасным, что она видела в своей жизни.
Она бросилась к нему, но осторожно, боясь причинить боль.
– Что с тобой?.. Война кончилась?
– Для меня — кончилась. Комиссовали. Похоронку… знаю. Ошибка. Под Москвой… очнулся в госпитале. Хотел писать, сказали — скоро сам увидишь.
Веруся, я к маме сперва зашёл, думал, ты там… Она всё рассказала.
– Удивительно, да? – она плакала и смеялась одновременно. – Наша любовь не помирила, а вот твоя… смерть помирила.
– Видно, так нужно было, – он обнял её, прижав к своей ещё больной груди, а потом подошёл к колыбели. Долго смотрел на спящее личико сына, и по его щеке, жёсткой, обветренной, скатилась единственная, скуповатая мужская слеза.
—
Лев и Вера остались жить в доме Гликерии. В сорок третьем на Степана пришла похоронка. Они надеялись на ошибку, но надежда была тщетной. Гавриил в своём письме подтвердил горькую правду. Сам же он, пройдя всю войну, вернулся весной сорок пятого. И не был против того, что сын живёт в доме тёщи — слишком много воды утекло, слишком многое переоценилось.
Больше детей у Веры и Льва не родилось — сказались те трудные роды. Зато сестры Льва подрастали, выходили замуж и наполняли дом Ельцовых звонким смехом многочисленных племянников. Этих ребятишек с радостью привечала и Гликерия, считая их своими внуками. А старый спор двух семей растворился во времени, как утренний туман под солнцем. Лишь иногда, сидя вечерами на общем, теперь уже общем, крыльце и глядя, как их общий внук Тимофей учит уже своих детей ловить кузнечиков в траве, бывшие недруги перекидывались парой слов о погоде или урожае. И в этих тихих, мирных беседах не было ни злобы, ни обиды — только спокойная усталость долгой жизни и тихая радость от того, что главное — любовь, жизнь и продолжение рода — вопреки всему, всё-таки победило. А над селом, как и много лет назад, плыла в вечерней выси луна, заливая серебром крыши, сады и тихую гладь реки, будто напоминая о том, что свет, даже отражённый и холодный, всё равно способен рассеять любую, самую густую тьму.
