Я взяла мужа-строителя на свой корпоратив, чтобы все увидели, какая у меня добыча. Он улыбался моему боссу и пил шампанское с женщиной. А когда я уезжала одна в новогоднюю ночь, он даже не заметил, что я увезла ключи от нашей будущей квартирки
Все началось с неожиданного, почти мимолетного желания, вспыхнувшего в ее душе подобно одинокой гирлянде в предрассветный час. Виктория впервые за пять лет брака решила взять Максима с собой на ежегодный новогодний корпоратив «Гелиос-Финанс». Обычно она посещала эти мероприятия в одиночестве: супруг ссылался на изматывающую усталость, на то, что «там царит атмосфера искусственного блеска и показного успеха», и она не настаивала, погружаясь в привычный ритм раздельных миров. Но в этот раз ее внезапно охватило странное, непреодолимое желание провести его через зеркальные двери в свою вселенную. Возможно, причиной стали те заметные перемены, что произошли с ним за последние полгода: он похудел, его движения обрели новую, почти фелинную грацию, а взгляд стал глубже и спокойнее — будто он сошел со страниц журнала, посвященного жизни успешных мужчин в расцвете сил. А может, Виктории просто захотелось увидеть его на фоне этого отточенного великолепия — мира безупречных костюмов, изысканных вин и диалогов, где истинный смысл всегда скрыт между строк, в легком касании бокалов и красноречивом молчании.
Торжество проходило в только что открывшемся ресторане, венчавшем одну из самых высоких башен московского делового центра. Пространство, заключенное в стекло и сталь, парило над ночным городом, будто хрустальная ладья в море из черного бархата и тысяч алмазных огней. За каждым окном плескалась морозная декабрьская Москва, сверкающая и безмолвная. На входе гостей встречали официантки в платьях оттенка искристого шампанского, их подносы были уставлены бокалами такой хрупкой чистоты, что казалось — одно неверное движение, один резкий звук, и эта застывшая симфония из хрусталя рухнет, превратившись в мелодию разбивающихся снов.
Максим появился в темно-синем костюме, который Виктория когда-то выбрала для него в качестве подарка на день рождения и который он до этого вечера ни разу не надевал. «Слишком театрально для моей обычной жизни», — отмахивался он тогда. Теперь же он стоял на пороге, и его силуэт казался вырезанным из самого вечернего мрака, настолько органично он вписывался в этот блестящий антураж. Он выглядел так, будто всегда принадлежал этому миру тихих сделок и громких успехов.
— Ты абсолютно уверен, что не заскучаешь смертельно? — спросила она, машинально поправляя складку его галстука, шелк которого был холоден под пальцами.
— Я буду исполнять классическую роль супруга на светском рауте, — ответил он с легкой улыбкой. — То есть буду держаться в тени, внимательно наблюдать и время от времени подносить к губам бокал. Искусство неприметного присутствия.
В этой улыбке она уловила незнакомую ноту, легкую, почти игривую дерзость, которой раньше в нем не замечала.
Поначалу все развивалось согласно привычному, отрепетированному сценарию. Виктория представляла Максима коллегам и начальству: «Мой муж, Максим». Люди кивали, пожимали руку, вежливо интересовались родом его занятий. Он отвечал лаконично и весомо: «Создаю дома». И эта простая фраза звучала необыкновенно солидно — не «работаю в строительстве», а именно «создаю дома». Слушатели улыбались чуть шире, одобрительно, их взгляды становились заинтересованнее.
А потом в зале появилась она.
Евгения Вольская, новый директор по стратегическому развитию, недавно переведенная из питерского филиала. Высокая, с волосами цвета платины, спадающими на спину тяжелым, идеально уложенным водопадом, и глазами оттенка зимнего Балтийского моря — светлыми, пронзительными, несущими в себе дыхание далеких льдов. Виктория пересекалась с ней пару раз в офисе, но близкого общения не случалось. Евгения принадлежала к той редкой породе женщин, в присутствии которых остальные невольно начинают чувствовать недостаток собственного лоска, незаметно проверяя макияж в отражении стеклянных стен.
Евгения направилась к ним в тот момент, когда Виктория отошла к барной стойке за вторым бокалом игристого вина, чьи пузырьки напоминали крошечные звёзды, спешащие на поверхность, чтобы лопнуть.
— Максим? — услышала Виктория её голос, возвращаясь. Он был низким, мелодичным, будто звук виолончели. — Евгения. Кажется, мы с вами уже знакомы… заочно.
Максим слегка нахмурил брови, будто пытаясь что-то припомнить, а затем лицо его озарила широкая, непринуждённая улыбка — та самая, что появляется при встрече с кем-то долгожданным, с кем есть общие, важные секреты.
— Евгения Ильинична, — произнес он, и в его интонации прозвучала та самая теплота, тот самый отзвук близости, которого Виктория, кажется, никогда не слышала в его голосе, обращенном к ней. — Наконец-то лично.
Они обменялись рукопожатием. Оно длилось на пару секунд дольше необходимого, превращая обычную формальность в немой диалог.
Виктория подошла, поставила хрустальные бокалы на столик из черненого дуба.
— Вы… знакомы? — спросила она, вкладывая в голос все силы, чтобы он звучал ровно и бесстрастно, как поверхность озера в безветренный день.
— Да, — ответила Евгения, не отводя взгляда от Максима. Ее глаза, казалось, держали его в фокусе. — Твой муж совершил маленький подвиг, спасая нашу петербургскую квартиру от настоящего потопа прошлым летом. Помнишь, я как-то упоминала в разговоре о мастере, который явился буквально по мановению волшебной палочки? Так вот, это был он.
Виктория не припоминала этого рассказа. Она вообще не знала, что Максим бывал в Санкт-Петербурге прошлым летом. Он говорил о командировке на объект где-то в Ленинградской области, о работе с подрядчиками в пригороде.
— Мир, и правда, удивительно тесен, — проговорила она, и губы ее растянулись в улыбке, которая казалась чужой, натянутой, словно маска из тонкого фарфора.
Дальнейшее разворачивалось как кинолента, снятая на замедленной скорости, где каждый жест, каждый взгляд обретал зловещую, невыносимую значимость.
Евгения пригласила Максима к своему столику — «расскажи, что сейчас происходит на набережных, я соскучилась по питерскому воздуху». Максим согласился. Виктория осталась стоять с бокалом в руке, ощущая внутри ледяную, сковывающую пустоту, будто кто-то очень аккуратно, без лишнего шума, извлек из нее что-то жизненно важное, оставив лишь идеально чистую, онемевшую полость.
Она наблюдала за ними весь оставшийся вечер.
Как Евгения наклоняется к нему, когда он говорит, и кончики ее белоснежных волос касаются ткани его пиджака, словно случайно, но с таким расчетливым изяществом.
Как он смеется — громко, от всей души, с той самой беззаботностью, которую давно забыл проявлять в их тихой квартире.
Как ее рука, украшенная тонким браслетом, ложится ему на предплечье, чтобы подчеркнуть какую-то мысль, и как он не делает ни малейшего движения, чтобы освободиться от этого легкого плена.
Как они вместе выходят на застекленную, продуваемую всеми ветрами террасу, будто бы для того, чтобы подышать морозным воздухом, хотя Максим покончил с привычкой курить два года назад и терпеть не мог табачный дым.
Виктория выпила третий бокал, потом четвертый. Пузырьки щекотали горло, но не могли согреть внутренний холод. Коллеги что-то говорили ей, задавали вопросы, она отвечала автоматически, ее мысли витали где-то далеко. В голове, словно навязчивый ритм, стучала одна-единственная фраза: «Он никогда не смотрел на меня таким взглядом. Никогда».
В какой-то момент, собрав остатки сил и достоинства, она подошла к ним. Они стояли у самого стекла, за которым бездна ночного города уходила вниз, а над их головами висело бескрайнее, равнодушное, усыпанное звездами небо.
— Пожалуй, я поеду, — произнесла Виктория. Ее собственный голос прозвучал отдаленно и чуждо, будто доносясь из другого помещения.
Максим обернулся. В его глазах она прочла странную смесь — смутную вину, быстро растворяющуюся в волне явного облегчения.
— Да, конечно, — поспешно сказал он. — Я сейчас вызову тебе машину.
— Не беспокойся, — парировала она. — Сама справлюсь.
Евгения хранила молчание. Она лишь смотрела на Викторию своими прозрачными, холодными глазами, и в уголках ее губ играла едва уловимая, загадочная улыбка — торжествующая и безжалостная.
Виктория поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в щеку — сухо, бесстрастно, как партнера по бизнесу. От него пахло ее же духами, тем дорогим, сложным французским ароматом, который она подарила ему на их последнюю годовщину. Горькая ирония этого запаха ударила в нос.
В зеркальной кабине лифта, неумолимо уносящей ее вниз, она встретила свое отражение. Помада слегка размазалась, глаза были ярче обычного, но не от слез, а от внутреннего пожара. «Я выгляжу как проигравшая», — мелькнула мысль, острая и четкая.
Дорога домой заняла целую вечность. Город, несмотря на глухую ночь, был скован предновогодними пробками. Виктория смотрела в окно такси на мелькающие огни и вспоминала, как все начиналось. Ей было двадцать три, ему — двадцать восемь. Он тогда руководил строительством коттеджного поселка под Москвой, она приехала туда с подругой — просто посмотреть, просто из любопытства. Он вышел к ним в запыленной каске, с синимиprints от рабочих перчаток на руках, и предупредил: «Осторожно на площадке, тут опасно». А потом улыбнулся. Именно так, так же открыто и светло, как сегодня улыбался Евгении.
Дом встретил ее гробовой тишиной. Рыжий кот, их общий питомец, лениво подошел и потерся о ее ноги, требуя ласки. Виктория скинула туфли, прошла на кухню, где зажгла лишь маленькую светодиодную лампу над мойкой. Она налила себе вина из уже начатой бутылки красного, которую они открыли неделю назад за ужином и так и не допили до конца.
Телефон лежал на столе, темный и немой экран казался упреком.
В два часа тринадцать минут ночи пришло сообщение, короткая вспышка в тишине:
«Вика, задерживаемся с ребятами тут рядом. Не жди. Целую».
Она прочла эти слова, не чувствуя ничего, кроме странной легкости, будто последняя связь, последняя нить, наконец, оборвалась. Перевернула телефон экраном вниз, оставив сообщение в мире, куда больше не хотела заглядывать.
Утром он вернулся в одиннадцать. Выглядел отдохнувшим, свежим, в той же рубашке, но уже без пиджака и с расстегнутым воротником. От него пахло холодным зимним воздухом, дорогим мылом и чужими духами, тонкими и незнакомыми.
— Привет, — сказал он, и его губы коснулись ее макушки в привычном, домашнем жесте, который теперь казался страшной фальшивкой.
Виктория стояла у плиты, где в медной турке потихоньку закипал кофе, наполняя кухню горьковатым, бодрящим ароматом. Она не обернулась.
— Как дорога? — спросила она в пространство перед собой.
— Без пробок. Мы с Евгенией… с Евгенией Ильиничной и парой коллег зашли в бар на первом этаже. Потом она предложила подбросить.
— Ясно.
Тишина повисла между ними плотной, осязаемой завесой.
— Вика, — начал он осторожно, с той интонацией, которой говорят с капризным ребенком или с очень хрупкой вещью. — У тебя все… в порядке?
Тогда она медленно повернулась. И посмотрела на него долгим, безжалостно ясным взглядом, в котором не осталось ни капли иллюзий.
— Максим, — голос ее был спокоен, как поверхность озера перед бурей. — Когда ты в последний раз был в Санкт-Петербурге?
Он заморгал, его взгляд на мгновение убежал в сторону, к окну, за которым кружился редкий снег.
— Я… в августе, кажется. Да, в конце августа.
— Ты говорил, что работал в области.
— Ну… и там тоже был. А в город заезжал по неотложным делам.
— По каким именно делам?
— Вика, не заводись, пожалуйста…
— Я просто хочу понять. Ответь.
Он тяжело вздохнул, и в этом вздохе прозвучала капитуляция.
— У Евгении случилась авария, затопили соседи. Ей срочно нужен был человек, которому можно доверять. Я поехал, помог организовать ремонт.
— И ты счел это настолько незначительным, что даже не упомянул?
— Не хотел тебя беспокоить. Ты тогда с головой ушла в тот квартальный отчет, работала сутками. Помнишь?
Виктория кивнула. Она помнила. Помнила бессонные ночи, сигаретный дым в опустевшем офисе и его холодный ужин в холодильнике, который он разогревал себе сам.
— А вчера вечером, — продолжила она, и каждый звук падал, как ледяная сосулька, — ты тоже «помогал»?
Максим посмотрел ей прямо в глаза. И в его взгляде не было ни лжи, ни оправданий. Была лишь усталая, неприкрытая правда.
— Виктория, между нами ничего не произошло.
— Я не спрашиваю о том, что произошло физически. Я спрашиваю о том, чего ты хочешь. Чего ты желаешь всем своим существом в эту самую секунду.
Он молчал.
Это молчание было оглушительным. Оно заполнило всю кухню, весь дом, весь мир. Оно было красноречивее тысячи признаний, страстнее тысячи поцелуев. В нем был ответ на все вопросы, которые она боялась задать за последние полгода.
— Я… соберу вещи, — произнес он наконец, и слова эти прозвучали глухо, как приговор. — Уеду к Сергею, на пару дней. Нам нужно… обдумать все.
— Не надо, — тихо, но непоколебимо ответила Виктория. — Оставайся. Ухожу я.
Он не стал спорить. Не произнес ни слова в попытке удержать. Это было окончательным знаком, последней точкой.
Она собрала одну сумку — небольшую, дорожную. Паспорт, ноутбук, смену белья, теплый кашемировый свитер, косметичку с самым необходимым. Кот сидел на диване и смотрел на нее умными, печальными глазами, будто все понимая.
— За ним я вернусь позже, — сказала она Максиму, который замер в дверном проеме, и его лицо было белым, словно сошло со старой фотографии, на которой изображено несчастье.
В лифте она снова встретила свое отражение в зеркале. Глаза были сухими, ясными. На губах не было ни намека на улыбку, но и гримасы боли тоже. Лицо было лицом человека, который только что сбросил тяжелый, невидимый груз и теперь учится заново чувствовать легкость.
На улице шел снег. Настоящий, новогодний, крупный и неторопливый. Он кружился в свете фонарей, ложился на плечи прохожим, на капоты машин, преображая мир в мягкую, чистую сказку. Виктория вышла из подъезда, подняла лицо к низкому серому небу и позволила снежинкам таять на своей коже, оставляя прохладные, щекотные следы. И тогда, впервые за этот долгий вечер и бесконечное утро, ее губы сами собой растянулись в улыбке. Небольшой, робкой, но своей собственной.
Она не знала, куда направится. Возможно, к старой подруге, которая всегда рада видеть ее в своем уютном доме на окраине. Возможно, в мини-отель с видом на старые переулки. А может, прямо в аэропорт, чтобы купить билет в первый же город, чье имя покажется ей мелодичным. Это не имело значения.
Важно было лишь одно — двигатель такси завелся, и она ехала вперед. Одна. Но не одинокая. А свободная. Свободная от подозрений, от ожиданий, от жизни в тени чужого выбора. Дорога расстилалась перед ней белым, заснеженным полотном, на котором ей предстояло нарисовать свою, новую карту мира. И в этом был горький, чистый и бесконечно красивый смысл.
