Деревенская цаца, чья спесь и походка сводили с ума мужиков, а в итоге оказалась на обочине, пока не приполз последний поклонник, которого она когда-то послала куда подальше, и ей пришлось глотать собственную гордыню, чтобы не остаться одной навеки
Давным-давно, в те времена, когда столетие только перевалило за свой первый рубеж и мир дышал размеренностью, а не скоростью, жили люди простыми, но глубокими надеждами. Особенно надеялись девушки, чьи судьбы были сплетены из трудовых рук и тихих молитв. Все они грезили о достатке и сердечной привязанности, но томление это становилось острее, жгучее, если детство и юность прошли под знаком нужды, в тени постоянной заботы о завтрашнем дне. Большинство деревенских жителей знали эту жизнь — жизнь от урожая до урожая, от зимы до зимы, и лишь единицы могли позволить себе иную долю.
На самой околице, где дорога, петляя, терялась в полях, а запах земли и дыма из труб был особенно густ, стоял небольшой, но крепкий дом. В нем жила девушка по имени Агафья, но все ласково величали ее Ганей. Была она единственной дочерью у своих родителей, и вся их любовь, все нерастраченные силы уходили на нее. И надо сказать, родители дивились своему же чаду: откуда в их роду, крепком и работящем, но не знавшем особой стати, взялась такая неземная красота?
Отец ее, Тарас, и мать, Евдокия, трудились от зари до заката, не зная отдыха. Их мечтой было одеть свою ненаглядную дочь в самые лучшие наряды, чтобы выдать замуж за человека надежного и состоятельного, обеспечив ей безбедное будущее. Сама же Ганя с малых лет впитывала восхищенные взгляды и шепоты. Она знала о своей привлекательности, слышала разговоры соседок с матушкой, когда те, присев на завалинке, начинали судачить.
— Евдокиюшка, да что за диво растет у вас! Глаза-то, как две незабудки в росе, ясные да чистые. А коса — настоящая девичья гордость, густая, словно спелая рожь на солнце, до пяток достает. И личико, и стан… Загляденье!
— В покойную свекровь, в Гликерию, — со вздохом отвечала Евдокия, поправляя платок. — Такая же писаная красавица была, Господь рано прибрал. Как увидели мы новорожденную, так и ахнули — вылитая бабка. Только характер у той покойницы был… Ой, не приведи Господи рассерчала. У нас в доме тогда мало что целое оставалось. Грешным делом, душа моя облегчилась, когда ее отпели. Не жизнь мне с ней была, а одно мучение.
— А ваша-то Ганя, небось, в нее же и нравом пошла?
— Сохрани Бог! Но и своя воля есть, упрямая очень. Ничего, жизнь всему научит, где надо, и согнется, и распрямится.
Шли годы, и девичья красота Агафьи расцветала пышным, волнующим цветком. От нее невозможно было отвести взгляд. Парни деревенские теряли покой и сон, втайне мечтая заполучить такую жену. Да и мужчины семейные засматривались, забывая о степенности. А их жены, почуяв невольную угрозу, ненавидели красавицу лютой ненавистью. Как только та, гордо выпрямив стан, проходила по улице, в домах начинались пересуды да ссоры, ибо мужья так и норовили шеи свернуть, провожая ее долгим, жадным взглядом.
Наступил праздник Святой Троицы, наполнивший воздух запахом свежескошенной травы и цветущих берез. В деревенской церкви, маленькой и почерневшей от времени, с утра шла служба. Народу собралось много — кто помолиться, кто себя показать. Пришел и Федосей со своей супругой Верой. Хотя жили они в браке уже более десяти лет и растили троих ребятишек, покой Федосея давно и прочно обосновала в себе мысль о Ганькиной красоте.
Агафья с матерью тоже стояли среди прихожан, по обыкновению своему, в сторонке у образа. Стояли смиренно, вслушиваясь в слова священника. Но едва только Ганя переступила порог храма, Федосей тут же забыл, зачем сюда пришел. В голове его, будто пчелы в улье, загудели навязчивые думы.
— Ах, экая красота несказанная… Высокая, стройная, будто молодая березка, а стан какой пышный, соблазнительный. А очи… светятся изнутри, будто в них заря небесная отражается. А уста… алые, влажные, словно спелые вишни в родительском саду.
Он перестал видеть иконы, не слышал песнопений. Вся вселенная для него свелась к одному-единственному образу в скромном, но чистеньком платье. Федосей и не подозревал, что не он один так поглядывал исподтишка. Многие мужчины в храме в этот миг думали не о божественном, а о земном, о девичьей прелести, что стояла, опустив ресницы.
Забыл Федосей и о крестном знамении, застыв будто идол каменный. За это и получил он солидный тычок локтем в бок от Веры, суровой и бдительной.
— Ты для чего в дом Божий пришел? Молиться или бесстыжими глазами на эту вертушку пялить?
Не стал он спорить, покорно склонил голову, осенил себя крестом, попытался вникнуть в проповедь отца Василия. Но мысли, словно непослушные воробьи, снова и снова улетали к стройному стану у клироса.
— Эх, взорвусь я когда-нибудь от этой жизни, — метался он в мыслях. — Брошу все, подойду, скажу… Дом-то у меня новый, крепкий, корова дойная, хоть лошади и нет… — но, поймав на себе испепеляющий взгляд жены, поспешно перекрестился снова, пытаясь прогнать греховные думы.
Не давалась ему молитва. Внутренний голос шептал настойчиво и горько:
— Эх, Федосей, что ей твои корова да дом? Птица она высокого полета. Сколько женихов к ее порогу сваталось — всем отказ. Не по нутру ей наше братство.
Был на той службе и Тимофей, парень молодой, неженатый, с добрым взглядом и сильными руками. Он давно и безответно носил в сердце образ Агафьи. Днем и ночью думал о ней. Отец его, Павел, уже начал намекать неоднократно:
— Сынок, пора бы о семье подумать. Присматривай невесту, а не то я сам тебе присмотрю, по сердцу да по разуму.
Но Тимофей был глух и слеп ко всем, кроме Гани. Отец давно раскусил его тайну, видел, каким тоскливым и преданным взглядом провожал сын красавицу, когда та мелькала на улице.
— Что, кровь играет? Не по силам тебе эта лань, — подтрунивал он порой, а Тимофей, покраснев, молча уходил, пряча боль.
Любовь его была тихой и постоянной. Однажды, после вечерних посиделок на закате, ему удалось задержаться рядом с Агафьей.
— Проводить тебя, Ганя? — выпалил он, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.
— Да чего провожать-то? Через три дома живу. Никто меня в овраг не утащит, — звонко рассмеялась она, и смех ее был похож на перезвон крошечных колокольчиков. — Ну, ладно уж, коли охота тебе, иди.
Тимофей от счастья, что идет рядом, что тень его сливается с ее тенью на пыльной дороге, чувствовал себя будто вознесенным на седьмое небо. Боясь, что вот-вот она скроется за калиткой, выложил все разом, не сдерживаясь более:
— Ганя… Выходи за меня. Люблю тебя давно. Всей душой.
Он замолчал, затаив дыхание, вглядываясь в ее профиль в сумраке.
Но Агафья лишь рассмеялась снова, и смех этот теперь показался ему холодным и колким.
— Эх, и ты туда же… Сколько вас таких было. У каждого за душой — ветер да пустота. Ступай-ка своей дорогой, не застилай мне путь.
Понял тогда Тимофей, что он не первый и не последний, чьи чувства она так легко отшвыривает, словно надоедливую мошкару. Растоптала она его надежды, послала прочь. Горькая усмешка тронула его губы, и он побрел восвояси, чувствуя, как в груди что-то надломилось и затихло.
Агафья же жила своими расчётами. Родители видели, как спесь опутывает их дочь, как желает она жениха зажиточного, а над простыми парнями лишь посмеивается. Они и рады бы выдать ее за своего, деревенского, годы-то идут, пора, но знали Тарас с Евдокией: сердце ее жаждет иного.
Все в округе заметили, как участились визиты Агафьи в лавку, что держал Никифор, сын местного богача Лаврентия.
— Приглянулся Ганьке хозяйской сынок, Никифор-то. К деньгам тянет, вот и вертится там, — перешептывались бабы у колодца. — У ее родителей-то что? Голь перекатная. Вот и манят ее палаты каменные да шелка заморские.
Время текло, как речная вода. Парни, получившие отказы, один за другим стали жениться на других, не столь красивых, но добрых и работящих девушках. Все уже знали — нужен Ганьке только Никифор, на других она и смотреть не желала.
В очередной раз скользнула она в прохладную полутьму лавки. За прилавком стоял Никифор, дородный, с румяными щеками, веснушчатый, видом неказистый, но с умными, добрыми глазами. Ему было около двадцати трех.
— Ну что, Никифорушка, — томно заглядывая ему в лицо, начала она, — говорил еще с батюшкой? Чем я не пара? Первая красавица во всей округе, невеста завидная.
Никифор покраснел, как маков цвет, от ее близости и прямого взора.
— Говорил, Ганечка, и не раз. Упрашивал, умолял.
— И что же он?
— Уперся. Говорит, нашему роду нужна пара ровня. Богач на богачке. «Не пара она нам, — говорит, — беднее церковной мыши». — Голос Никифора дрогнул от обиды за нее.
— Никифорушка, милый, поговори еще. Не убудет с тебя, — сладко улыбнулась она, и плечо ее сделало легкое, волнующее движение.
Обещал он, а она выпорхнула из лавки, будто птица. Прошла мимо стоявших неподалеку Тимофея и других парней с высоко поднятой головой. Шелест ее новых юбок, купленных с матерью на последней ярмарке, был подобен шепоту соблазна, а легкий, чистый запах девичьего тела, смешанный с ароматом луговых трав, еще долго витал в воздухе, смущая и маня.
Пролетело лето, наступила осень, рыжая и шелестящая, с дождями, что лили, как из ведра, и скучными вечерами. Затем пришла зима, укутав деревню в пушистое, холодное безмолвие. Агафья все ждала сватов. Но у ворот их дома по-прежнему лежал нетронутый снег.
Прошли Святки с их гаданиями и колядками, крещенские морозы сковали реки звонким льдом. Агафья с матерью по-прежнему исправно ходили в церковь. И по-прежнему мужские взгляды, жадные и тайные, провожали ее.
Мать не раз, с болью в сердце, пыталась вразумить дочь:
— Ганюшка, опомнись. Останешься одна. Парни-то все хорошие, работящие, семьи создают. Что ты к Никифору привязалась? Не будет тебе счастья оттуда. Не пара мы им, разве не видишь?
— Будет, маменька, обязательно будет. Обещал он мне. Разве может кто-то отказаться от такой невесты? — упрямо твердила Агафья, глядя в окно на метель.
— Ох, дитятко мое, ума-то житейского тебе не хватает. Красота — что майский цвет: сегодня пышна, завтра осыплется. А счастье — оно не в лице, а в участи. Настоящее счастье обмануть не позволит.
В канун Рождества собралась Ганя с подружкой погадать на суженого. Сидели они в темной горнице перед старинным зеркалом, зажгли свечи, затаили дыхание. Вглядывалась Агафья до боли в глазах в таинственную глубину стекла, надеясь увидеть образ будущего мужа. Но зеркало оставалось темным и пустым, отражая лишь ее собственное, побледневшее от напряжения лицо.
— Говорила же, все это бабьи сказки, — вздохнула подруга, разочарованно отодвигаясь.
— А матушка сказывала, будто в их молодости видения были… — слабо возразила Агафья, и в душе ее впервые шевельнулся холодный червь сомнения.
Вновь пришло лето, знойное и душистое, время сенокоса и белых ночей. И вновь на пути Агафьи возник Тимофей. Повзрослевший, с более твердым взглядом.
— Ганя, в последний раз спрашиваю. Выходи за меня. Отец невесту уже присмотрел, а мне… кроме тебя никто не нужен.
— Ой, полно, Тимоша, — засмеялась она, но смех уже не был таким звонким и беззаботным. — Какой из тебя муж? Что ты можешь мне дать?
И, отвернувшись, пошла прочь, оставляя его одного на пыльной дороге.
— Что же делать? — думал он, глядя ей вслед. — И сама не выходит, и мне отказывает. Все ждет Никифора… А она и не ведает, что Лаврентий уже сосватал ему Марфу из соседнего села, вдовушку богатую, правда, лет на пять старше. Никифор в отчаянии, но отец грозит лишить его всего. Сказал Степан…
Докатился-таки слух и до Агафьи. Ворвалась она в лавку, забыв о приличиях.
— Никифор! Правда, что отец тебя просватал?
Никифор, не в силах поднять на нее глаза, лишь кивнул, его щеки пылали огнем стыда и горя.
— Правда, Ганя. Как я ни бился, как ни умолял… Не слышит. Грозит, коли не послушаюсь, выгнать вон. Видно, не судьба нам…
Она выбежала, не помня себя, и слезы, жгучие и горькие, наконец хлынули из глаз. А у плетня уже стояли бабы, тут же подхватившие новость.
— Глянь-ка, выпорхнула, будто ошпаренная. Видно, правду молва говорит. И умная вроде, да слепая. Не видит, что милость богатых — на богатых же и держится. А мы для них — что пыль под ногами.
Примчалась Агафья домой, бросилась на лавку и дала волю отчаянию. Мать, увидев ее состояние, не стала утешать. Пусть выплачется, пусть прочувствует всю горечь своей ошибки. Иногда только боль может открыть глаза.
Сыграли у Никифора шумную свадьбу. Гуляла вся округа. Агафья же словно в воду канула: перестала показываться на людях, замкнулась в себе, похудела, поблекла. Красота ее, лишенная прежнего задора и спеси, стала другой — хрупкой, печальной, что ли.
— Все, кто сватался, уже семьи имеют. Про меня и думать забыли, — шептала она тихими вечерами, глядя на закат. — Красота… а кому она нужна? Так и осталась я, с глазами да косой, в пустом доме родительском.
Шел ей уже двадцать шестой год. В деревне нарекли ее «вековой невестой». «Спесивая Агафья, — говорили. — Над простыми людьми смеялась, за облака тянулась, вот и осталась ни с чем».
И вот однажды, когда за окном кружил первый предзимний снежок, на пороге их дома возник Тимофей. Неженатый все так же. Решил попытать счастья в последний раз — если отказ, покорится воле отца.
— Ганя, — начал он тихо, снимая шапку. — В который уж раз спрашиваю. Выйдешь ли? Ты для меня одна на всем белом свете. Даже после всех этих лет.
Смутилась Агафья. Глубокий стыд накрыл ее с головой. Как смеялась она над ним, как высокомерно отворачивалась! А он… он снова здесь. С тем же верным, любящим взглядом.
— Выйду, Тимоша, — прошептала она, и голос ее дрогнул. — Выйду.
Она не сказала, как часто в тишине вспоминала его честное лицо, как жалела о своих словах, как мечтала о простом, но прочном счастье, которое он предлагал ей столько лет. В душе ее с облегчением рухнула какая-то высокая, но холодная башня, и стало просто, тепло и ясно.
Тарас и Евдокия дали согласие с радостью и со слезами на глазах. Сыграли скромную, но душевную свадьбу. И пошла их жизнь неспешной, доброй рекой.
И оказалось, что настоящее счастье — не в шелках и каменных палатах, а в тепле печи, который делишь с любящим человеком, в усталом, но довольном взгляде мужа, вернувшегося с работы, в звонком смехе ребятишек. Родила Агафья Тимофею трех сыновей, крепких и смышленых. И с годами красота ее не увяла, а преобразилась — из ослепительной и холодной она стала мягкой, теплой, мудрой. Это была красота умиротворения, любви и принятия.
А когда вечерами, собравшись за одним столом, они вспоминали прошлое, Агафья тихо гладила руку мужа и думала о том, как слепа она была, принимая блеск позолоты за истинное сияние. Самое большое богатство, как оказалось, тихо ждало ее все эти годы у родного порога, и было оно не в кошельке, а в верном, терпеливом сердце. И эта простая, ничем не примечательная для постороннего глаза жизнь, наполненная обычными заботами и тихой радостью, стала для нее самым прекрасным и долгим рассказом, главой в котором были они все — вместе.
