На берегу озера нашли одну сестру, а другую закопали. Но когда выжившая очнулась, она забыла своё имя — и теперь никто не знает, кто же вернулся на самом деле. Её прошлое растворилось в воде, а окружающие шепчут, переплетают правду с ложью, и кажется, будто сама тень утонувшей сестры не хочет отпускать её к свету
Тишина над озером была особенной — густой, тягучей, словно сам воздух пропитался водой и скорбью. В той предрассветной синеве, когда мир ещё не проснулся, а лишь смутно угадывал очертания грядущего дня, старый рыбак Егор заметил странное пятно у самого края камышовых зарослей. Это было белое пятно, неестественно яркое в тусклом свете, похожее на сорванный ветром и прибитый к берегу лотос или на огромную раненую птицу. Подплыв ближе на своей вёсельной лодчонке, скрипучей и верной, как он сам, дед увидел девушку. Она лежала, перегнувшись через борт старой, полузатопленной рыбацкой посудины, брошенной здесь давным-давно. Нижняя часть её тела безвольно погружалась в холодную, неподвижную воду, будто пытаясь раствориться в ней, а туловище и руки судорожно вцепились в грубую, облупленную древесину. Казалось, она отчаянно пыталась забраться в лодку, в это жалкое убежище, и на полпути застыла, побежденная холодом, усталостью или чем-то иным. Была ли она жива? Дрожь пробежала по его жилистым рукам, когда он, кряхтя, попытался высвободить её из ледяных объятий озера. Она дышала — слабо, прерывисто, но дышала. Вторая же, её зеркальное подобие, нашлась позже, на глубине, среди мягкого ила и тины, укутанная теми же камышами, что безмолвно хранили её секрет. Так из воды вернулась лишь одна. Почему они пришли сюда, в это безлюдное место, поддавшись зову тёмных, осенних вод? Что за сила или отчаяние заставило их ступить в хладную пучину? И, главное, какая из двух половинок единой души уцелела — на этот вопрос озеро не давало ответа.
Их звали Лиля и Мира. Они были не просто сёстрами-близнецами; они были одним целым, раздвоенным и воплощенным в двух хрупких телах. Это сходство было их священным ритуалом, их магией, их крепостью. Они бдительно следили за тем, чтобы ни одна деталь не нарушала совершенного зеркального отражения: одинаковые стрижки, которые они подравнивали друг другу при лунном свете; идентичная одежда, начиная от платьев и заканчивая мельчайшими пуговицами на сменном белье; синхронные движения, доведённые до автоматизма. Однажды Мира поставила на подол своего голубого платья крошечное пятнышко чернил — оба наряда были навсегда спрятаны на дно старого сундука. Мир вокруг видел в них диковинку, прекрасную и немного пугающую. Шёпотки о том, что девушки иногда меняются ролями, играя с окружающими, как с марионетками, ползли по посёлку, но доказательств не было. Единственной условной меткой были ленты, вплетённые в их густые, тёмные косы: у одной — цвета утренней зари, нежно-персиковые, у другой — оттенка весеннего незабудкового неба. Но в ту роковую ночь косы были распущены, длинные волосы спутаны, как водоросли, и эта последняя ниточка, связывающая личность с именем, порвалась.
Когда спасённая очнулась в больничной палате, отбелённой до стерильности, её взгляд был пуст и прозрачен, как вода в стеклянном стакане. Врачи, родственники, участковый — все задавали вопросы, на которые не было ответов.
— Я не помню, — звучал её голос, тихий и чужой. — Совершенно ничего не помню.
Слова повисали в воздухе, беспомощные и неуместные. Память отступила, словно вода от берега, оставив после себя лишь голую, пустынную полосу песка, где когда-то кипела жизнь.
Звать её Леной предложила бабушка. Не предложила даже, а просто констатировала, устало вытирая влажные от слёз ладони о фартук:
— Будешь у нас пока Леной. Пока сама не разберёшься, кто ты есть.
Лена так Лена. Хотя где-то в глубине, в тёмном чулане сознания, теплилось смутное знание: им с сестрой это имя всегда казалось простоватым, чужим. Обрывки воспоминаний были — яркие, как вспышки молнии в ночи: качели во дворе, запах свежего хлеба из печки, смех, похожий на звон колокольчиков. Но в этих вспышках она видела всё со стороны, будто смотрела старый фильм, где две одинаковые девочки жили своей жизнью, не оставляя ей, зрителю, шанса понять, какая из них теперь сидит здесь, в этой комнате с обоями в мелкий цветочек. Врач, человек с добрыми, усталыми глазами, говорил о защитных механизмах психики, о глубочайшей травме, вытеснившей всё, что связано с утратой.
— Со временем всё обязательно вернётся, — успокаивал он, но в его голосе звучала не уверенность, а надежда. — Нужно только дать себе время.
Пока она была в больнице, потеря ощущалась как далёкий, приглушённый гул, фоновая боль. Но возвращение домой стало падением в бездну. Дом был наполнен призраками в двойном экземпляре. Две одинаковые кровати, два зеркала, два комплекта учебников на столе, две пары стоптанных туфель у порога. Грудь сжимало тисками невыносимой тяжести, сердце билось неровно, сбивчиво, будто отчаянно искало в пространстве второе, родное эхо, которое вдруг замолкло навсегда. На фотографиях в старом альбоме они всегда были вместе: руки сплетены, плечи соприкасаются. На одном снимке одна, с персиковой лентой, смотрела прямо в объектив с вызовом, а другая, с голубой, — на сестру, с нежностью и легкой грустью. Никогда они не смотрели в камеру одновременно, будто боялись, что фотография украдет одну из их душ. По ночам Лене снилась сестра. Во снах они разговаривали, смеялись, и там, в царстве теней, она абсолютно точно знала, кто она. Но с первыми лучами солнца знание таяло, оставляя во рту горький привкус беспамятства.
Среди фотографий мелькало и другое лицо — смуглое, с живыми, блестящими глазами и озорной улыбкой, обрамлённой чёрной, густой, стриженой каре.
— Бабушка, а это кто? — спросила Лена, указывая пальцем на незнакомку.
— Господи, Ленка, ты что, и Светку не помнишь? — в голосе бабушки снова прозвучало это знакомое недоверие, будто она подозревала внучку в какой-то странной, изощрённой игре.
— Нет.
— Подружка ваша неразлучная. Она же в больницу приезжала, навестила тебя. Я уж думала, не придёт, вы в последнее время как-то охладели друг к другу…
Да, теперь, сквозь туман первых дней, всплывал образ: девушка, сидящая на стуле у больничной койки, тихо плачущая в сжатый платок.
— Ну, раз приехала, значит, не сильно поругались? — предположила Лена.
— Ой, да кто вас разберёт… Вечно вы с ней какие-то тайны устраивали, шептались…
Голос старушки оборвался, дрогнул. Ком в горле встал и у Лены. Она резко отвернулась, делая вид, что поправляет занавеску на окне, за которым буйствовал последний летний ветер.
— А где она живёт-то теперь?
Дом Светланы оказался за два переулка, аккуратный, зелёный, с нарядной красной крышей — островок достатка и покоя среди скромных деревенских изб. Когда дверь открылась и на пороге появилась она, Лену охватило странное чувство: не воспоминание, а его тень, смутное узнавание не факта, а ощущения. Светлана, не говоря ни слова, бросилась к ней и обняла так крепко, что захрустели кости. Пахло от неё яблоками и чем-то сладким, детским.
— Я знала, что ты придёшь, — прошептала она, наконец отпуская. — Я каждый день ждала.
Она взяла Лену за плечи, отстранилась на расстояние вытянутой руки и долго, пристально всматривалась в её лицо, будто пытаясь прочитать скрытый текст на знакомой, но внезапно забытой странице. В её глазах мелькали надежда и растерянность.
— Нет, — наконец выдохнула она с поражением. — Не могу понять. Не могу.
Они присели на покосившуюся от времени лавочку под старой черёмухой, чьи ветви, отягощённые уже тронутыми желтизной листьями, создавали шаткий зелёный шатёр. Молчание затягивалось, становясь плотным и неловким.
— Что же тогда случилось? — спросила наконец Лена, не в силах больше выносить эту тишину. — Ты знаешь?
Светлана глубоко вздохнула, и её пальцы нервно затеребили край кофты.
— Мне… мне не велели тебе рассказывать. Думают, это может навредить. Помешать памяти. Она… та, другая… была беременна.
Слова упали, как камни в стоячую воду. Лена почувствовала, как холодная волна пробежала от копчика до затылка, хотя день был тёплым.
— Беременна?
— Да. И из-за этого все и подумали, что это была Лиля. У неё же парень был, а у Миры — нет, — пояснила Светлана, видя немой вопрос в глазах Лены. — Как же странно говорить о вас так… будто о посторонних.
— Но если у одной был парень, а вторая была одна… — начала Лена.
— Да нет же, всё не так просто! — перебила её подруга, и в голосе её прозвучала давняя боль. — Ничего у них не было! Я точно знаю. И её парень, Степан, сам это подтвердил. Да и вы сами… вы же помнишь? Вы не хотели быть разными. Однажды Лиля так руку поранила, что швы накладывали. Так Мира взяла и сама себе порезала ладонь в том же месте! Глаза безумные были, но ни звука! Думали, шрамы будут отличаться, но нет — у вас всё всегда заживало одинаково, будто сама природа в вашем сговоре участвовала…
Она снова замолчала, глотая слёзы. Лене тоже было не по себе от этого образа: тихое, решительное саморазрушение во имя священного подобия.
— Значит, она всё же решилась стать другой, — тихо произнесла Лена, и в груди, словно из ниоткуда, возникла острая, колющая обида. Она не помнила сестру, но помнила это чувство — чувство предательства того нерушимого договора. Сестра изменила правила, ушла вперёд, оставив её одну в их общем зеркальном лабиринте.
— Получается, что в воде осталась Мира? Если парень Лили говорит, что ничего между ними не было…
— Кто их знает… Может, и так. А может… — Светлана замялась, и в её глазах промелькнула тень чего-то недоговорённого. — Может, Лиля влюбилась в кого-то другого.
Сказала она это с особой интонацией, и Лена сразу уловила скрытый смысл, намёк на тайну, тянущуюся из прошлого.
— В кого? — прошептала она, наклоняясь ближе.
Светлана оглянулась, словно боялась, что их подслушают даже спящие на заборе воробьи, и ответила ещё тише:
— Понятия не имею. Но в последние недели она от нас что-то скрывала. От меня и… от тебя.
От этих слов у Лены похолодели и вспотели ладони.
— Почему ты сказала — «от тебя»? Ты думаешь, что я Мира?
Щёки Светланы залил яркий, смущённый румянец.
— Не знаю. Само сорвалось. Я так привыкла, что вас двое…
Тишина снова сомкнулась вокруг них, но теперь она была напряжённой, звенящей.
— И как же теперь узнать, кто я? — спросила Лена, впиваясь пальцами в шершавую, тёплую древесину лавки.
Светлана долго смотрела куда-то в сторону озера, невидимого за домами.
— Давай я буду тебе рассказывать. Про вас. Про наше детство. Будем гулять, как раньше. Может, слушая, ты что-то почувствуешь, что-то узнаешь.
И тут Лена вспомнила слова бабушки.
— А почему мы тогда поругались, как говорила бабушка?
Светлана вздрогнула, будто от внезапного толчка.
— Поругались? А… это… Да ерунда, из-за школьного дежурства, из-за глупостей. Мы же потом помирились.
Лена кивнула, но в душе её зашевелилось тёмное, недоверчивое чувство. В голосе подруги прозвучала фальшивая нота.
С того дня они стали встречаться каждый день. Светлана рассказывала истории: как они втроём бегали в лес за земляникой, как прятались от грозы в старом сарае, как вместе готовились к контрольным. Лена слушала, ловила каждое слово, пытаясь впрыгнуть в ускользающий поезд памяти. Иногда что-то мелькало — обрывок запаха, отзвук смеха, тень от дерева на дороге — но стоило потянуться к этому ощущению, как оно рассыпалось, как мираж в пустыне. Она была вечным зрителем в театре собственного прошлого.
Однажды, возвращаясь с такой прогулки в сумерках, когда длинные тени сливались в одну сплошную синеву, её догнал молодой человек. Он был высок, строен, и его кудрявые волосы, цвета спелой ржи, на последних лучах солнца отливали тёплым медным огнём. Но глаза… глаза были странными — слишком яркими, горящими внутренним, неспокойным светом, как у человека, давно не знавшего покоя.
— Мира, — выдохнул он, и в этом одном слове прозвучала целая буря чувств — боль, надежда, нежность.
Лена замерла.
— Ты кто?
— Ты не помнишь меня? — его голос дрогнул, и в нём была такая неподдельная грусть, что сердце Лены ёкнуло.
— Нет.
— Я Кирилл. Мы… мы были с тобой вместе.
Ничего подобного Светлана ей не рассказывала. И почему он так уверенно назвал её Мирой?
— Я ничего не помню, — повторила Лена. — Может, я Лиля, и поэтому…
Он энергично покачал головой.
— Я всегда вас различал. Всегда. Даже когда вы сами пытались меня запутать.
— Тогда почему ты никому не сказал? Почему молчишь?
— Я пытался! — в его голосе прорвалась отчаянная искренность. — Но меня не слушали. Говорили, тебе нужен покой, что нельзя тебя тревожить. Я только с дальней вахты вернулся, первым делом — к тебе. Повезло, что твоей бабушки не видно.
Лена разглядывала его украдкой. Он был красив этой грубоватой, сильной красотой. В его прямой, открытый взгляд хотелось верить, а в его крепких, рабочих руках — найти спасение.
— А я… я тебя любила? — робко спросила она.
— Больше жизни, — ответил он просто. — И я тебя люблю. До сих пор. Если позволишь, я готов завоевать тебя заново. Дашь мне шанс?
— Мне нужно подумать.
Он проводил её до самого калитки, не прикасаясь к ней, будто боясь спугнуть.
— Бабушка, а у Миры был парень? — спросила Лена за ужином, разминая пальцами крошки хлеба.
— Кто их знает, — буркнула старушка, помешивая щи. — Вы вечно со Светкой крутились где-то, сами всё про себя знали.
На следующий день Лена напрямую спросила Светлану.
— Ну, да, вы с Кириллом общались, — та ответила как-то неохотно, даже с лёгкой обидой. — Он мой двоюродный брат, я вас и познакомила когда-то.
— И каков он?
— Очень хороший! — оживилась Светлана. — Он старше, серьёзный, работа есть. Не то что наши пацаны-одноклассники. Он тебя, знаешь, как берег…
— А Степан? Каков он? — вдруг спросила Лена. — Если я с ним встречусь… вдруг что-то вспомню?
Лицо Светланы сразу изменилось, на нём появилась тревога и смущение.
— Я хотела тебе сказать, но не знала, как… Смотри, похоже, у Лили с ним всё кончилось ещё до… до озера. Ему не нравилось, что она такая… холодная. Все девчонки уже вовсю крутили романы, а вы обе будто из другого мира…
Лена не понимала, к чему клонит подруга.
— Он… Степан… ко мне подкатывал. Я, конечно, отказала. Но врать тебе не буду.
Внутри у Лены что-то ёкнуло — странное, неприятное чувство, но понять его природу она не могла.
— Не долго он, получается, горевал?
Светлана пожала плечами.
— Прошло уже два месяца. Жизнь продолжается.
Что-то в этих словах, в тоне, в избегающем взгляде Светланы настораживало Лену. Она молчала, пытаясь отделить зёрна правды от плевел. И вдруг Светлана расплакалась — некрасиво, громко, захлёбываясь.
— Что с тобой? — испугалась Лена.
— Ты же думаешь, что я предательница! — всхлипывала та. — Думаешь, я за твоей спиной! А я каждый день в больницу ездила! Молилась, чтобы ты вспомнила! Мы же как сёстры были! Да я бы ради тебя от любого отказалась, хоть он сто раз говорил бы, что любит!
— А он говорил? — тихо спросила Лена.
Светлана потупилась.
— Ты же его любишь, да? — догадалась Лена. — Серьёзно?
Та промолчала.
— Любишь? — настаивала Лена.
— Я вас любила. Обеих. Больше всего на свете. И никогда не соглашусь быть с ним, если ты будешь против. Никогда, — это прозвучало как клятва, но клятва, произнесённая со слезами на глазах.
Встречу со Степаном Лена всё же организовала. Слишком много было темноты вокруг этой истории. Светлана, после долгих колебаний, устроила её.
Увидев его, Лена почувствовала разочарование. Он был невысок, строен, с короткими светлыми волосами и бледным лицом, усыпанным мелкими веснушками. Только глаза были красивыми — большими, тёмно-карими, с длинными ресницами. Но в них не было ни боли, ни любопытства, лишь смущение и желание поскорее закончить этот тягостный разговор.
Он не смог или не захотел помочь ей с идентификацией. Он молчал, опустив взгляд, и его молчание было красноречивее любых слов. Светлана была права: здесь не пахло великой любовью. Кирилл, увидев её, загорелся. Этот же — лишь потух. В нём не было того огня, что должен остаться, даже если всё кончено.
— Ну что? — с нескрываемым волнением спросила Светлана после встречи.
— Если хочешь, встречайся с ним, — устало ответила Лена. — Я ничего не почувствовала.
Светлана издала счастливый визг, обвила её шею руками, засыпала мокрыми от слёз поцелуями.
— Спасибо! Я так тебя люблю! Мы теперь навсегда подруги, правда? Навсегда!
И снова в груди Лены что-то болезненно сжалось. Она вдруг ясно услышала в памяти другой голос, так похожий на её собственный, шёпотом говоривший: «Мы навсегда сёстры. Навсегда вместе, правда?»
Вечером того же дня она задала Кириллу главный вопрос.
— Ты знаешь, почему всё случилось? Светлана сказала, что та… что утонувшая… была беременна.
— Почему вы к озеру пошли? — переспросил он, и его лицо омрачилось. — Лиля залетела от какого-то проезжего шофёра, с горя, наверное. Стыдно стало. А ты, как всегда, бросилась её спасать. Не вини себя. Она сама выбрала этот путь.
У Лены перехватило дыхание.
— От дальнобойщика? И ты… почему молчал?
— А зачем? Чтобы её имя по всему посёлку топтали? — в его глазах вспыхнул огонёк. — Никто не знал, что вы иногда на трассу выбирались. Ты не делала ничего, это она. Вы были разными. Ты спрашиваешь, как я вас отличал? По глазам. У неё взгляд был… уставший от всего. А у тебя — чистый. Ты всегда хотела всех спасти, всех защитить…
Он осторожно, бережно, как драгоценность, притянул её к себе. Лена замерла, ожидая поцелуя, но он лишь прижался щекой к её волосам и долго так стоял, дыша ровно и глубоко.
Теперь дни её были разделены: светлые, наполненные болтовнёй Светланы, и вечерние, тихие, наполненные спокойной, упрямой заботой Кирилла. Приближалась школа, перспектива которой вызывала тоску и страх. Кирилл предлагал уехать, поступить в училище в райцентре, начать новую жизнь. Бабушка не возражала, но и не настаивала, её горе было тихим и всепоглощающим. Но была Светлана с её планами вместе поступать в педучилище, стать учителями, с её клятвами вечной дружбы. И в этих клятвах слышалось эхо других, данных когда-то сестре.
— Мы же мечтали об этом! — уговаривала Светлана. — Это же прекрасная профессия. И мы будем вместе!
Кирилл, после недолгого раздумья, согласился: «Пусть будет так. А я устроюсь здесь, поближе. Буду тебя ждать».
В последний день августа, когда воздух уже пах не летом, а скошенной травой и предчувствием осени, Лена сама поднялась на цыпочки и поцеловала Кирилла в уголок губ. А вечером сказала бабушке, глядя в окно на первые падающие листья:
— Я вспомнила. Я — Мира. Больше пока ничего не помню.
Их странная дружба началась в первом классе. Лиля и Мира, разумеется, сидели за одной партой, а Светлана — позади них, словно верный паж при королевских особах. Паж, чьей обязанностью было бегать в буфет за булочками (которые она чаще всего покупала на свои карманные деньги, потому что у близняшек с деньгами всегда было туго), давать списывать домашние задания, таскать их портфели. Где-то в пятом классе в Светлане проснулся бунт. Её безмерное восхищение идеальными сёстрами, их таинственным миром, куда её допускали лишь на птичьих правах, сменилось жгучим желанием быть замеченной самой. Она попыталась вырваться — пересела за парту к другой девочке, перестала бегать по их поручениям.
Сначала близнецы не поняли, что происходит. Но когда в один день Светлана наотрез отказалась мчаться за очередными калачами, Мира громко, на весь класс, бросила:
— Понятно, булочка сама все калачи решила уплетать.
Класс захихикал. Светлана, всегда полноватая и болезненно это воспринимавшая, покраснела как рак. С того дня для неё начался ад. Над ней смеялись, её обзывали, с ней перестали общаться. Даже новая подружка отвернулась. Однажды после школы две старшеклассницы прижали её к забору, осыпая градом грубых, похабных оскорблений, тыча пальцами в её округлые бока. Отогнали их внезапно появившиеся Лиля и Мира. Светлана тогда плакала от благодарности и обожания. Лишь годы спустя, в горькие бессонные ночи, её посетит страшная мысль: а не они ли, эти прекрасные, холодные сестры, нашептали тем девчонкам, где и когда можно найти «булочку»?
Её приняли обратно. Но теперь условия были чёткими: безусловное послушание. И Светлана повиновалась. Она изображала собачку, лаяла по команде, подкладывала кнопки на стул неугодной однокласснице и делала вид, что задыхается от смеха, когда близняшки называли её «колобком». Она любила их и ненавидела. И больше всего на свете ей хотелось разрушить эту идеальную, непостижимую связь между ними, встать между ними, занять место одной. Хоть на миг.
Когда она призналась им в своей первой, чистой и восторженной любви к Степану, Лиля фыркнула: «Он же сопливый!». А через неделю с торжествующим видом объявила, что они теперь встречаются.
Этого Светлана не простила. Никогда.
Плана не было. Всё сложилось, как страшная мозаика, кусок за куском. Кирилл, её двоюродный брат, всегда был немного не от мира сего, а вернувшись с северной вахты, и вовсе казался взвинченным и странным. От взрослых она уловила обрывки разговоров о каком-то «учёте», о том, что «у парня крыша поехала». Она не стала предупреждать подруг. Наоборот, свела Кирилла с близняшками. И он, к её удивлению, с первого взгляда «заболел» Мирой. Как он их различал — было загадкой. Но его одержимость была пугающей. И Светлана, будто невидимая кукловод, начала нашептывать: «Она тебя боится, Кирилл. Она любит сильных. Покажи характер». Она не думала, что всё зайдёт так далеко. Она не знала, что Мира, чистая, гордая Мира, предпочтёт тёмную воду озера его грубому натиску. А когда выжившая потеряла память, Светлана, не моргнув глазом, сказала Степану, что Лиля изменяла ему с её же братом. Что она молчала, чтобы не позорить ни его, ни родню. «Они обе такие, — шептала она, прижимаясь к его плечу. — Строят из себя снежных королев, а сами…» Степан был сражён, раздавлен. И она утешала его так самоотверженно, что вскоре заняла место, о котором так долго мечтала.
И всё встало на свои места. Никто не виноват. Лиля, запутавшись, пошла топиться. Мира бросилась спасать и погибла. Кирилл — просто несчастный влюблённый, и теперь он нашёл свою любовь вновь, пусть и с провалом в памяти. А Степан, наконец-то, обрёл ту, кто будет ценить его по-настоящему.
Но почему же тогда по ночам Светлана просыпается в холодном поту, и перед глазами у неё стоит образ: белое платье, медленно погружающееся в тёмную воду, и пара глаз, широко открытых, смотрящих на небя сквозь толщу лета с немым вопросом и вечным упрёком?
—
Прошли годы. Озеро, хранитель молчаливых тайн, затянуло свою рану тиной и кувшинками. Лена, которую все теперь знали как Миру, окончила педучилище и вернулась в посёлок учительствовать. Она вышла замуж за Кирилла, чья тихая, преданная любовь стала для неё тихой гаванью, защитой от бурь прошлого. Они живут в том самом зелёном доме с красной крышей, который когда-то принадлежал родителям Светланы — та, выйдя замуж за Степана, уехала в город и бывает редко, её письма становятся всё короче и формальнее.
Лена так и не вспомнила. Память не вернулась внезапным потопом, а подкрадывалась мелкими, почти неосязаемыми ручейками: вкус определённой конфеты, вызывающий безотчётную грусть; страх перед глубокой водой; непроизвольное движение — заплести воображаемую косу на плече. Иногда, глядя в зеркало, ей кажется, что за её отражением стоит второе, чуть бледнее, чуть печальнее, и их глаза встречаются в стеклянной глубине. Она не знает, кто она на самом деле — Лиля, принявшая имя сестры, чтобы сбежать от позора, или Мира, навсегда оставшаяся верной их детскому договору. Но она поняла одну важную вещь: правда — не всегда в именах, датах и фактах. Иногда она — в тихом шепоте листьев над водой, в тёплом прикосновении руки любимого человека, в первом смехе её маленькой дочки, у которой, к счастью, нет зеркальной копии. Правда в том, чтобы жить дальше, неся в себе это озеро с его тёмной, спокойной глубиной и отражением двух девочек, которые навсегда остались там, в прошлом, крепко держась за руки. И эта тихая, принятая боль стала не проклятием, а частью её души — печальной, красивой и бесконечно глубокой, как вода в безветренный день.
