Сельские танцы 1984 года. Отец выдал замуж, муж купил коров — казалось, вся жизнь под чужим каблуком, но настоящий гуль только начинался, когда все они оказались на том свете, а я с карточкой в руках и пустым подолом
В ту пятницу воздух в сельском клубе был густым от смеси духов «Красная Москва», пыли с дорог и звенящего предвкушения. Под треск пластинки «Песняров» кружились пары, а в самом центре, где свет от самодельной дискотечной шара был ярче всего, парила в танце Лейла. Девушка с глазами цвета спелой черешни и черной, как смоль, косой, выбивавшейся из-под вязаной повязки, двигалась с такой легкостью, будто под ногами у нее была не щербатая половица, а облако. Рядом, смеясь, в такт выстукивала чечетку ее подруга Камила. Этот вечер был для них глотком свободы, редкой возможностью отбросить груз повседневности.
— Камилка, смотри, кто пожаловал, — внезапно замерла Лейла, ее улыбка растаяла, словно иней на весеннем солнце.
В дверях актового зала, окутанный сизым дымом папиросы и сумеречным холодом с улицы, стоял ее отец. Рашид. Его плотная фигура в форменном ватнике перекрывала поток света и веселья. Он не кричал, не жестикулировал — лишь смотрел. Смотрел осуждающе, медленно качая головой, и этот беззвучный упрек был громче любого окрика.
— Пойдем, отец за мной пришел, — выдохнула Лейла, и в ее голосе прозвучала не столько боязнь, сколько горькая досада. Она знала: его гнев подобен летней грозе — много шума, но пальцем он ее никогда не тронет. Сердце же ее было каменным монолитом, который не брали ни угрозы, ни упреки.
Едва они вышли на крыльцо, где октябрьский ветер гнал по земле вереницы сухих листьев, как грянул и первый раскат.
— Лейла! Что за манера себя вести? Это подобает дочери уважаемого человека? Твои прабабушки в семнадцать лет уже хозяйками были, а ты тут скачешь, словно цыганка на ярмарке!
— Папа, да перестань ты, — в ее голосе зазвучала мольба, окрашенная усталостью от бесконечных битв. — Что я такого сделала? Пошла с подругой, повеселиться захотелось. Дома скучно, все живы-здоровы, а душа просит… ну, просто танца.
— А если в подоле принесешь? На кого мы тогда с матерью будем похожи? В кого будут пальцами тыкать?
Этот вопрос, избитый и колючий, заставил ее сжаться внутри. — Отец, за кого ты меня принимаешь? — голос ее окреп, в нем зазвенела сталь. — Разве я хоть раз давала повод для подобных мыслей? Танцы — это всего лишь музыка и движение. Здесь все свои, школьные товарищи, все на виду. Ты посмотри вокруг — на танцполе и дочь Фариды-апа, и Зухра, дочь Рамиля. Все здесь. И все понимают, что у нашей семьи свои устои. Нравы села — они как стены, их не обойдешь.
— Мне все равно. Заканчивай эти гульки. Домой. Сейчас же. И будь готова к серьезному разговору с нами.
— О чем, отец, речь пойдет? О моем неподобающем поведении или о чем-то большем?
— Все узнаешь. И запомни — эта дорога к добру не приведет.
Дорога домой показалась бесконечной. Они шли молча, под аккомпанемент хрустящего под ногами гравия и далекого воя ветра в проводах. Рашид казался ей в тот момент не отцом, а стражем каких-то древних, замшелых правил, которые он привез с собой из далекого татарского аула. Как же он не понимал? Они переехали в эту русскую деревню в самом центре России, где жизнь текла по иным ритмам, где соседи не знали, что такое «калым», а девушки смело смотрели в глаза парням. Им пришлось вживаться в этот мир, и Лейла вжилась в него всей душой, считая себя больше русской, чем татаркой. Язык предков стерся в памяти, остались лишь обрывки фраз, как выцветшие узоры на старом ковре.
Во дворе их уже ждала мать. Сабрина стояла на крыльце, упершись руками в округлые бока, и ее обычно мягкое лицо было искажено тревогой и немым вопросом.
— Ай, Лейлушка, что же это ты? Шайтан, что ли, в тебя вселился? Куда это в ночную пору?
— Мама, какая ночь? — вздохнула девушка. — Восемь часов. По всем законам — еще вечер.
— Для хорошей девушки из нашей семьи и вечер — уже ночь. Садись за стол. Будем разговаривать.
В горнице пахло свежим хлебом и сушеными травами. Лейла, чтобы хоть как-то скрыть дрожь в руках, взяла с глиняной тарелки румяное яблоко и впилась в него зубами, бросая на родителей вызывающий, почти озорной взгляд. Пусть говорят. Она их не боялась.
— Положи яблоко, — глухо произнес отец, усаживаясь напротив. — Не терплю, когда жуют при серьезной беседе. Слушай и запоминай. Бабай нашел тебе жениха. Ильдар Сулейманов. Парень из хорошего рода, дом у него уже свой, работает на железной дороге, помощником машиниста. Родители его — люди состоятельные, калым дадут достойный. Он — единственный сын у своих родителей. Ты — единственная дочь у нас. Это хорошая партия. Для обеих семей — честь и счастье.
В комнате вдруг стало нечем дышать. Лейла почувствовала, как пол уходит из-под ног, а яблоко застревает комком в горле.
— Отец! — вырвалось у нее, больше похожее на стон. — Я не пойду! Ты же обещал! Ты говорил, что я могу учиться! Хочу в педагогический, хочу работать в нашей школе! Ты сам видишь — учителей не хватает, детишки без присмотра! Я не хочу замуж! Не пойду!
— Я не собираюсь у тебя спрашивать. Аллах не дал нам больше детей, хоть внуками порадуемся. Если бы ты вела себя как подобает, может, я бы и задумался… Но ты — как перекати-поле. Беспутная. Решение принято. Через неделю приедут сваты. А до той поры ты с матерью подготовишь приданое. Все. Можешь доедать.
Он тяжело поднялся и вышел, оставив после себя гулкую тишину. Лейла обернулась к матери, в ее глазах стояли слезы обиды и предательства.
— Мама…
— А что, доченька? Семья хорошая. Жених видный, я его как-то на станции видела… Работящий.
— Но я не хочу! — в голосе Лейлы звучала настоящая боль.
— Глупая ты, счастья своего не видишь…
Счастье. Для Лейлы это слово теперь означало клетку. Мечта стать учительницей, которой она грезила, сидя на задней парте сельской школы и глядя на уставшие, но добрые глаза своей первой учительницы, рассыпалась в прах. Отец… Ее папа, который качал ее на коленях и шептал на ушко татарские колыбельные… Как он мог? Дед, бабай, — да, тот всегда относился к ней с прохладцей, предпочитая сноровистых и покорных внуков. Но отец…
Неделя прошла в мучительных спорах, в ночных слезах в подушку, в тихих уговорах матери. Но Рашид был непреклонен, как скала. И тогда в душе Лейлы созрело отчаянное, горькое решение. Она подошла к отцу накануне приезда сватов.
— Если я выйду за этого Ильдара, — сказала она тихо, но четко, глядя ему прямо в глаза, — то вы больше никогда не увидите ни меня, ни своих будущих внуков. Это мое слово.
Отец лишь хмыкнул, и в его усмешке было столько непоколебимой уверенности, что ее собственная решимость на миг пошатнулась.
— Посмотрим.
— Вот именно, отец. Посмотрим.
Он был упрям. Но в ней текла его же кровь. И она дала себе страшную, выжженную в сердце клятву: сдержит обещание. Пусть это будет ее месть за сломанные крылья.
Год спустя.
— Тебе стоит сходить к врачу, — голос Ильдара прозвучал сдержанно, но в нем чувствовалось беспокойство. Он стоял в дверях спальни, наблюдая, как Лейла, бледная, вытирает губы полотенцем.
— С желудком что-то не так, — пробормотала она, избегая его взгляда, и прошла мимо, стараясь не касаться его плечом.
— С желудком? — он усмехнулся, и в усмешке этой прозвучала горечь. — Нет, мой цветочек. Мне кажется, ты в положении.
— Беременна? — ее голос сорвался на шепот. — О, нет… Только не сейчас…
Ильдар шагнул вперед, и его лицо, обычно спокойное, исказила вспышка гнева.
— Ты хочешь сказать, что и ребенка от меня не хочешь?
— Я хочу учиться! Какой ребенок? Нет, нужно что-то решать, пока учебный год не начался…
— Знаешь что, Лейла? — он произнес ее имя с холодной отчетливостью. — Я долго терпел. Дал тебе свободу — учись, пожалуйста. Встречайся с подругами. Я даже всю живность со двора к родителям перевез, потому что ты не желала возиться с хозяйством. Двор у нас пустой, потому что у тебя «учеба». Но ребенок… Ребенка ты не тронешь. Поняла меня?
— А что ты сделаешь? — в ее голосе зазвенел знакомый вызов, тот самый, что когда-то сводил с ума отца. Назло ему, из чувства долга перед собственной клятвой, она согласилась на этот брак. Год она держала слово — ни шагу в отчий дом. Ильдара она так и не смогла полюбить. Его измены — а она знала о них — оставляли ее равнодушной. Когда он уезжал в рейс, она чувствовала себя по-настоящему свободной.
— Ты меня еще не знаешь. Завтра идем к врачу. И если догадки подтвердятся, забудь об учебе. И о всех прочих гульках. С меня хватит.
— Ты не посмеешь!
— Посмею. Ты слишком много себе позволяешь. Родишь — и будешь свободна. Я устал. Мои родители вырастят ребенка. А ты… можешь идти куда глаза глядят.
Он вышел, громко хлопнув дверью. Лейла опустилась на край кровати и заплакала. Не от страха, а от бессильной ярости. Зачем сейчас? Зачем эта беременность, которая рушила ее последние планы?
Врач на следующий день лишь кивнул, подтвердив предположения. А через два дня в их дом, словно тень, въехала свекровь, Танзиля. Ильдар предупредил: ни слова о разладе. Мать приехала помогать по хозяйству, волнуется за первую беременность. Лейла стиснула зубы.
К сентябрю проницательная Танзиля поняла, что между молодыми — пропасть. Невестка не ездила на занятия, днями сидела у окна, отрешенная и молчаливая. Сын перебрался в другую комнату. Но женщина, воспитанная в традициях невмешательства в дела супругов, лишь вздыхала и молилась, чтобы с рождением ребенка все наладилось. Ее беспокоило и другое: почему сваты — родители Лейлы — не приезжают, и та не стремится их навестить? На прямой вопрос Лейла лишь отмахнулась: «В ссоре. Пройдет».
Лейла прижимала к груди сверток с новорожденным сыном. Он был таким маленьким, с темным пушком на голове, и его крошечные пальчики сжались вокруг ее указательного. Внезапно, остро и болезненно, ее пронзила волна любви, такой всепоглощающей, что перехватило дыхание. Аллах, какое же это прекрасное, хрупкое чудо… Какой же слепой и жестокой она была все эти месяцы, как могла так холодно думать о нем, еще не рожденном? Теперь он стал центром ее вселенной. И она никому его не отдаст.
Воспоминание о словах Ильдара, брошенных сгоряча, заставило ее содрогнуться. Он говорил о разводе, о том, что заберет сына. Нет. Этого не будет. Никогда.
Когда через два дня Ильдара пустили в палату, он бережно взял сына на руки, и на его суровом лице мелькнуло нечто похожее на умиление.
— Рустам. Его зовут Рустам.
— Я думала… может, Дмитрием назвать, — тихо сказала Лейла. — Жить-то ему среди русских. С русским именем будет проще.
— Тебе разве не все равно, как его звать? — его голос вновь стал ледяным. — Ведь он тебе, по твоим же словам, был не нужен.
— Ты ошибался тогда, — покачала она головой, не отводя глаз от сына.
— Но мы договорились. После выписки сын поедет к моим родителям. А с тобой… мы решим вопрос о разводе. И даже не пытайся что-то сделать. Ты же знаешь, кто мой дядя.
В его словах была непреклонная сила. Дядя Ильдара занимал высокий пост в районной администрации, его слово значило многое в их краях.
— Я не давала своего согласия на развод, — прошептала она. — Сына буду воспитывать я. В нашем доме. Не бабушка с дедушкой.
— Значит, возвращаешься домой? Будешь послушной женой? Иначе — никак.
— Возвращаюсь. Я вернусь домой с Рустамом. И буду… слушаться тебя.
— Рад, что благоразумие наконец восторжествовало, — Ильдар наклонился, чтобы поцеловать сына в лоб, и вышел из палаты.
Откинувшись на подушку, Лейла сжала руки в кулаки. Ради сына она пойдет на все. Ради него она сможет жить в этой клетке. Мысль о том, чтобы вернуться к родителям, даже не возникала — она сдержит свое страшное обещание. Если бы не их воля, она не была бы сейчас здесь, с разбитым сердцем и вынужденным смирением.
Но, вернувшись в ненавистный дом, она увидела полный стол гостей: родители Ильдара, и… ее собственные отец и мать. Ильдар всех созвал. Лейла прошла мимо своих, не глядя. Когда отец, с дрожащими руками, протянул ей тонкую золотую цепочку — подарок внуку, — она резко отстранилась.
— Отдай матери, — прошипела она так тихо, что услышал только он. — Мне от вас ничего не нужно. И вообще, вы засиделись.
В глазах Рашида мелькнула такая глубокая, неподдельная боль, что на миг ей стало не по себе. Но она отвернулась. Он тяжело вздохнул и позвал жену:
— Сабрина, пойдем. Поздно.
По его опущенным плечам и потухшему взгляду мать все поняла. Дочь не простила.
Пять лет спустя.
Лейла, поставив ведро с парным молоком на деревянную лавку у сарая, потянулась, разминая затекшую спину. Осеннее солнце уже не грело, а лишь золотило пожухлую траву. Как же ей опостылела эта жизнь! Едва Рустаму исполнилось три, Ильдар купил две телки, быка, завел птицу. Потом велел вспахать огромный огород — все четырнадцать соток. Теперь ее дни были бесконечной чередой дойки, кормежки, прополки и уборки. Но в этой каторжной работе было и свое спасение — усталость притупляла боль. И еще она была благодарна мужу за одно: с рождением сына он перестал приходить к ней ночами. Она знала о его русской девушке, Татьяне, знала, что та ждет от него ребенка. И это оставляло ее равнодушной. Ее мир теперь сузился до размеров двора и ее мальчика.
Внезапно тишину разорвал истошный, знакомый всему селу голос. Это орала Фаина, местная вестница всех бед и сплетен.
— Лейла! Лейла-а! Ох, горемычная ты наша! Сиротка, детка бедная, что теперь-то будет!..
Сердце Лейлы упало, и ведро с молоком выскользнуло из ослабевших рук, выплеснув белые брызги на темную землю. В ярости она выскочила за калитку.
— Фаина! Да замолчи ты! Чего ревешь на весь свет? Что случилось-то?
— Да не со мной, голубка, не со мной… Рустамка твой… сироткой остался…
Лейла схватила женщину за плечи, впиваясь в нее взглядом.
— Успокойся и говори толком! Ильдар что? С ним что?
— Иду я в сельсовет, бумага мне нужна… а тут звонок… Галя-секретарша, белее стены… Говорит, Ильдар-то твой… на работе… током его… Ох-хо-хо! — Фаина снова завопила.
Лейла не помнила, как кинулась в дом, как, бросив пятилетнему Рустаму на ходу: «Сиди тут, никуда не выходи!», выбежала на улицу. Не снимая платка и запачканного фартука, она почти бежала по пыльной дороге к зданию сельсовета.
— Галина Семеновна! — ее голос сорвался, когда она ворвалась в кабинет. — Это правда? Все, что Фаина несет?
Секретарша подняла на нее заплаканные глаза и молча кивнула.
— Правда, Лейла. Примите соболезнования. Идите к Петру Ивановичу, он на машине, довезет до города… на опознание…
— Аллах… — прошептала Лейла, прислонившись к косяку. — Как я его родителям скажу?..
После похорон Ильдара прошло полгода. Казалось, ничего не изменилось. На похоронах она плакала — для порядка, для людей. А в душе была пустота и странное, мучительное чувство вины за эту пустоту. Неужели она настолько очерствела? Ей было жалко его, молодого, полного сил мужчину, но настоящей скорби не было. Теперь нужно было думать о сыне. Оформленная пенсия по потере кормильца была каплей в море. Она в который раз мысленно проклинала покойного мужа — из-за него у нее не было профессии, кем работать в селе одинокой женщине?
— Лейла, молочка не продашь? Трешку? — окликнула ее соседка.
— Продам, заходи.
Продажа молока стала подспорьем. Но его оставалось много, и излишки шли свиньям.
— А творог не делаешь, со сметанкой? — спросила как-то соседка. — Молоко у тебя отменное. Глафира-то в город возит, на поток поставила. Может, и тебе стоит?
— Подумаю, — ответила тогда Лейла. И идея упала в благодатную почву.
В следующее воскресенье она отвезла в райцентр пять килограммов творога, килограмм масла и сметану. Рынок встретил ее шумом, криками зазывал, запахом пряников и дешевого табака. Через два часа ее авоськи были пусты, а в кошельке лежали первые, честно заработанные ею самой деньги. В тот вечер она впервые за долгое время уснула с ощущением, что что-то может измениться.
Но тишина длилась недолго. Как-то к ней зашла свекровь, Танзиля.
— Негоже молодой бабе одной с дитём жить, — начала она, глядя в сторону. — Неприлично.
— Я вдова, — попыталась возразить Лейла. — И справляюсь.
— Пойми нас, доченька, — засуетилась Танзиля, не встречая ее взгляд. — Сын был один. И внук — один. Рустам — это все, что у нас осталось от крови нашей. Мы с отцом хотим сами его растить. Ты вкалываешь без передышки… пусть у нас поживет. А ты… навещай. Или к нам переезжай, так и вовсе правильно будет.
— Нет, — прозвучало твердо и отчетливо. — Рустам мой сын. И жить я буду теперь так, как сама решу.
— Он наш внук! — в голосе свекрови впервые прозвучала сталь. — И мы не позволим… Он наш единственный!
— Не единственный, — холодно заметила Лейла. — У Татьяны тоже ребенок от вашего сына.
— Чтобы мы этого выродка от той… приняли?! — глаза Танзили вспыхнули гневом.
— Но это кровь вашего сына, — Лейла едва заметно улыбнулась. Ирония ситуации была горькой: измены сына — пустяк, а падшая девушка — позор.
— Смотри, дочь… Не пожалеешь.
Дверь захлопнулась. Лейла осталась одна, и ее охватил холодный, ясный страх. Они не оставят ее в покое. Они будут бороться за внука. И у них есть рычаги, связи, упрямство. Значит, нужно бежать. Бежать далеко и навсегда.
План созрел быстро и был отчаянным. Во время поездок на рынок она развесила в райцентре объявления о продаже дома. Каждому, кто приезжал смотреть, она говорила, что это покупатели на молочную продукцию, и щедро одаривала гостинцами, лишь бы скрыть правду от бдительных свекров.
Через три месяца покупатели нашлись. За хорошие деньги они взяли и дом, и все хозяйство. В тот же день Лейла оформила куплю-продажу, купила на все вырученные средства маленькую комнату в общежитии в соседнем, отдаленном райцентре, где ее никто не знал, и прописала туда себя и сына. Из дома она увезла лишь два чемодана с личными вещами и спящего Рустама. Она не простилась ни с кем. Родителям оставила короткое письмо, которое отправила уже с нового места: «Начинаю новую жизнь. Не ищите. Когда смогу — дам о себе знать. Простите».
Новая жизнь началась в тесной комнатке с протекающей крышей. Она устроилась продавцом на рынок, Рустама пристроила в садик. Девяностые годы прошли для них в жуткой борьбе за выживание. Она стала «челночницей», возила из столицы дешевый товар, торговала с лотка в любую погоду. Мужчин она боялась и не подпускала на пушечный выстрел — память о жесткой руке Ильдара и воле отца была свежа. Больше никто не будет указывать ей, как жить.
И вот теперь ей сорок. Рустаму — двадцать. У нее есть трехкомнатная квартира в областном центре и небольшой, но свой магазинчик одежды. Не богатство, но стабильность. Пять лет назад она впервые переступила порог родительского дома. Простила ли отца? Да. Обида выгорела, осталась лишь усталость и понимание, что жизнь коротка. Родители постарели, здоровье их было слабым. Год назад не стало Рашида. После его смерти она уговорила мать, Сабрину, продать дом и переехать в город, купив на вырученные деньги однокомнатную квартиру рядом, оформленную на Рустама.
О судьбе свекров она ничего не знала и не хотела знать. Слышала краем уха, что Татьяна с ребенком перебралась к ним. Что ж, пусть. У них теперь есть свое утешение.
В этот вечер Лейла накрывала стол в своей уютной квартире. Рустам должен был вот-вот вернуться из колледжа. Ему сегодня двадцать. Как летит время! Она ждала его не одного — он обещал привести свою девушку. Не ту, первую, милую татарочку Розу, скромную и умницу, будущего врача, которая нравилась Лейле всем. С ней он, к сожалению, расстался. Говорил, что скучно. Новая, по его словам, — «яркая». Лейла надеялась, что все же не настолько.
Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть от предвкушения. Она открыла — и застыла. На пороге стоял Рустам, а рядом, перекатывая жвачку и оценивающе оглядывая прихожую, — стройная блондинка в короткой юбке и топе, открывающем плоский живот с пирсингом.
— Здрасьте! — прокартавила она, и ее голос прозвучал слишком громко и нарочито.
— Здравствуйте, — с усилием выдавила Лейла, отступая. — Проходите.
Рустам с какой-то показной галантностью помог девушке снять кожаную куртку.
— Мам, это Ксения. Моя девушка.
Лейлу передернуло. Она взяла сына за рукав и оттянула на кухню.
— Сын, что это? Где Роза? На кого эта… особа похожа?
— Мы с Розой давно кончили. Я люблю Ксю. Она — жизнь! А Роза — серая мышка. И, кстати, она ждет твоего внука. Или внучку.
У Лейлы перехватило дыхание. — Что?
— Да, мам. Пять недель. Сегодня я хочу сделать ей предложение. И ты должна ее принять. Где бабушка, кстати?
— Дома, плохо себя чувствует, — машинально ответила Лейла. Слава Богу, мать сегодня не пришла, иначе приступ был бы неминуем. — Сын, оставайтесь. А я… мне нужно на воздух.
Она выскочила из квартиры, не в силах вынести эту картину. В парке, на холодной лавочке, она плакала. Этого ли она хотела для своего мальчика? Такую ли судьбу для него готовила, выбиваясь из сил все эти годы? Рустам… весь в своего отца. В его необдуманность, в его тягу к яркому и пустому.
Она звонила Розе. Та не брала трубку. Поехала к ней домой — мать девушки, рыдая, выставила ее за порог, осыпая проклятиями.
В тот вечер Лейла не вернулась домой, поехала к матери. Не решилась сказать ей правду — сердце Сабрины было слабым. Но болезнь матери оказалась серьезнее, чем все думали. Через три дня после той роковой встречи Сабрина умерла от обширного инфаркта. Мир рухнул во второй раз.
После похорон Рустам подошел к ней.
— Дай ключи от бабушкиной квартиры.
— Зачем?
— Мы с Ксенией будем там жить. Она моя. Бабушка оформила ее на меня.
Лейла, обессиленная горем, молча бросила связку ключей на пол. — Уходи. Но не жди от меня помощи. Содержите себя сами.
Он ушел. И не звонил. Гордость не позволяла ей сделать первый шаг. Но перед своим днем рождения она сдалась. Телефон Рустама не отвечал. В колледже ей сказали, что он забрал документы месяц назад. Однокурсник проболтался, что Рустам теперь грузчик на складе.
Увидев его там, в грязной робе, с синяком под глазом и усталым, постаревшим лицом, Лейла почувствовала, как ее сердце разрывается на части.
— Сын… — позвала она.
Он подошел к забору, неохотно. — Чего пришла? Позлорадствовать?
— Нет… Почему бросил учебу?
— Семью кормить надо. У Ксюхи живот растет. Денег нет.
— Прости меня… Это я во всем виновата.
— Да не в чем тебе виниться… Ладно, мне работать.
— Приходи завтра. Обедаем. Приходи… с ней, если хочешь.
Он кивнул. — Приду. Один.
На следующий день он пришел. Извинился. Рассказал, что Ксения ведет себя странно, капризничает, хочет пышную свадьбу после родов. Денег нет. Он устал.
— Мама, я все испортил. Упустил такое счастье с Розой…
— Все можно поправить, — сказала Лейла, и впервые за много месяцев в ее душе мелькнула искра надежды. — Восстанавливайся в колледже. Я помогу с деньгами. Попробую найти общий язык с Ксенией.
Она дала ему свою банковскую карту. — Купи ей фруктов, витамины нужны.
Он поцеловал ее в щеку и ушел. Лейла смотрела в окно, думая, что, может быть, еще не все потеряно. Может, с рождением ребенка он остепенится. А странности Ксении… что ж, беременность.
Поздно вечером раздался звонок. Резкий, нервный.
— Лейла Наилевна? Где Рустам? Он у вас?
— Ксения? Он ушел от меня три часа назад.
— Так пусть больше не возвращается! — в трубке щелкнули.
Лейла звонила сыну всю ночь. Без ответа. Утром набрала Ксении — та ответила, что его нет. Тогда начались звонки в больницы, в полицию…
— Сулейманов Рустам Ильдарович? Вы кто? — спросил безразличный голос в трубке.
— Я… его мать.
— Примите соболезнования. Приезжайте на опознание.
Телефон выпал из ее рук. Сознание поплыло. «Нет, — шептала она, поднимаясь с пола. — Это не он. Не может быть…»
В сером, пахнущем формалином здании ей показали тело. Юное, красивое лицо сына было безмятежным и спокойным. Его нашли у банкомата ночью. Ограбление.
— Мой… — прошептала она, и мир поглотила тьма.
Эпилог. Три года спустя.
Персиковое дерево во дворе, посаженное когда-то маленьким Рустамом, в тот год зацвело особенно буйно. Розовые лепестки, подхваченные ветром, кружились и падали на скатерть, расстеленную прямо на траве. Лейла поправляла на столе тарелки с пахлавой, чак-чаком, свежими лепешками. Рядом, аккуратно заворачивая в виноградные листья долму, помогала ей Роза. Ее движения были мягкими, уверенными.
— Бабуля, смотри, что я нарисовал! — к ним подбежал малыш лет трех, размахивая листом бумаги, испещренным яркими каракулями.
— Ой, Артемка, какой ты у меня молодец! — Лейла взяла рисунок, и ее лицо озарила улыбка, в которой жила и грусть, и бесконечная нежность. — Настоящий художник растет! Покажи тете Розе.
Мальчик, темноволосый и с серьезными карими глазами, так удивительно напоминавшими Рустама в детстве, гордо протянул рисунок. Роза погладила его по голове.
— Красота. Пойдем, помоем ручки, сейчас будем чай пить.
Они переехали в эту небольшую, но уютную дачку на окраине города два года назад. После смерти сына и страшного разговора с Ксенией в роддоме (та, в конце концов, призналась, что ребенок не от Рустама, и ушла к настоящему отцу) Лейла думала, что конец. Инфаркт, едва не сломивший ее, стал той самой точкой, ниже которой падать было уже некуда.
А потом была случайная встреча в парке. Роза с коляской. Правда, которую та скрывала все эти месяцы. Артем. Сын Рустама. Его копия. Девочка у Ксении оказалась чужая, а здесь, рядом, билось живое, родное сердце — продолжение ее крови, ее сына.
Поначалу было нелегко. Стыд, горе, взаимные упреки. Но Лейла сделала то, что не смогли когда-то сделать для нее: предложила Розе и внуку свой дом, свою защиту, всю свою накопленную за жизнь мудрость и силу. Она не стала навязывать свою волю, лишь поддержала. Помогла Розе получить образование, открыть маленький кабинет массажиста. Они стали не свекровью и невесткой, а самыми близкими подругами, сестрами, объединенными памятью об одном человеке и любовью к другому.
Иногда по вечерам, укачивая Артема, Лейла рассказывала ему сказки. Не русские, не татарские — свои, выдуманные. О девочке-птице, которую хотели посадить в клетку, но которая все же нашла в себе силы улететь, пусть и опалив крылья о колючую проволоку обстоятельств. О том, что самое важное сокровище — не дом и не деньги, а умение встать после самого жестокого падения и посадить новое дерево, которое однажды зацветет для тех, кто придет после.
Артем засыпал, прижавшись к ее плечу. Роза накрывала их пледом. За окном шумела листва того самого персика. Лейла закрывала глаза. Она больше не танцевала лихо под музыку из сельского клуба. Но внутри нее звучала другая музыка — тихая, мелодичная, полная глубокого, выстраданного покоя. Ее танец с судьбой закончился. Началась жизнь. Простая, честная, наполненная заботой о близких и тихим счастьем от того, что, несмотря на все потери, она сумела сохранить и передать дальше самое главное — любовь. И в этой любви был свет, которого хватило бы, чтобы осветить все прошлые тени.
