В селе, где все парни полегли на войне, она нашла себе мужа-юнца. Их историю осуждали, над ней смеялись, а она просто растила детей и строила дом, зная, что все эти сплетни — просто пыль под каблуками её счастья, в конце которого её ждал сюрприз, перевернувший всё с ног на голову
Стоял томный, напоенный ароматом спелой ржи и пчелиного воска день — двадцать восьмого августа тысяча девятьсот двадцать второго года. В скромной избе на самой окраине села Кирилловское, что притулилось среди перемышльских лесов и полей, царило необычайное, двойное волнение. Семья Кондашевых, во главе с кормильцем Ефимом, чествовала Великий праздник Успения Богородицы. А под вечер, когда солнце косилось длинными, тёплыми лучами сквозь стёкла оконницы, тишину нарушил первый, чистый крик новорождённой. На свет явилась девочка, крепкая, розовая, с ясными глазами цвета июльского неба. Назвали её Вероникой.
Семейство Кондашевых жило небогато, но и не в нужде — своим трудом, по́том и честностью зарабатывало каждый кусок хлеба. Ефим держал пасеку, чей душистый, янтарный мёд славился на всю округу. Возделывали землю, держали скотину. Дом, хоть и невеликий, всегда был полон тепла, запаха свежего хлеба и тихого гула прялки в руках хозяйки, Елены. А теперь наполнился и новым, трепетным звуком — дыханием младенца.
— Ну что, Ефим, теперь сына родить надо, — задумчиво, выпуская колечко сизого дыма, произнёс сосед Игнат, присевший на завалинке. В глазах его светилась добродушная усмешка.
— Родим, — уверенно ответил Ефим, и взгляд его, тёплый и спокойный, устремился к освещённому порогу избы. — Моя Лена — кровь с молоком, силачиха настоящая. Много деток нам пошлёт Господь, и сыновья непременно будут! А пока… Пойдём, дядя Игнат, за дочку мою первородную, за Вероничку, выпьем!
Радость, однако, недолго оставалась безоблачной. Едва оправившись от первых родов, Елена вновь понесла, но дитя, появившееся на свет, — девочку Машеньку — едва на втором году жизни скосила жестокая болезнь, унёсшая её в небытие. Горе, тяжёлое и безмолвное, накрыло молодых супругов чёрным покрывалом. Но жизнь, упрямая и мудрая, брала своё. Вскоре дом снова огласился детским плачем: родилась Маргарита, а следом, один за другим, два крепких, здоровых мальчугана — Григорий и Пётр.
И странное дело: хотя отец любил всех своих чад горячо и безраздельно, особая, тихая нежность в его суровом сердце отводилась старшенькой, Веронике. Она была его отражением — такой же трудолюбивой, терпеливой, с бездонной добротой во взгляде. Девочка рано повзрослела, в четырнадцать, окончив семилетку, не помыслила об отъезде в город, а осталась под родительским кровом. К тому времени в селе образовался колхоз, объединивший несколько окрестных деревень. Пока женщины трудились в поле, Вероника собирала вокруг себя ребятишек — так, по зову сердца, организовалось нечто вроде яслей. Её спокойный голос, умелые руки и безотказная ласка стали для малышей островком безопасности в море колхозных забот.
— Как же мы будем без тебя? Как я одна-то? — причитала Елена, прижимая к груди крошечную Любочку, самую младшую, родившуюся накануне великой беды.
На пороге избы, подпоясанный ремнем, стоял Ефим. Начиналась война. Суровое, жёсткое слово «мобилизация» прозвучало для них не из репродуктора, а из уст сельского старосты. Елена ревела, не стыдясь слёз, страшась и за мужа, и за грядущее одиночество.
— Полно, Ленушка, слезами горю не поможешь, — строго, но беззлобно одёрнул её супруг, поправляя вещмешок. — Плачешь так, будто уж в землю сырую меня положили. Вернусь, родная, обязательно вернусь. Разве я один такой? Вон глянь — даже Петьку Селиванова призвали, а он мальчишка ещё, ветер в голове. Ты крепись. А заместо себя тебе Вероничку оставляю. С ней, я знаю, никто не пропадёт. Эх, родись она парнем — главой семьи была бы! Ничего, скоро разобьём проклятого врага, вернусь и замуж её выдам. Пора уж, девятнадцать годков, а всё в девицах ходит.
— За кого замуж-то? — удивилась Елена, на миг оторвавшись от платка. — Парней-то по пальцам перечесть, да и тех всех забирают.
— Вернёмся, — твёрдо пообещал Ефим, и в его глазах вспыхнула непоколебимая уверенность. — Все вернёмся. И такие свадьбы тогда играть будем, каких свет не видывал!
До октября из Кирилловского забирали парнишек. К середине осени в селе остались лишь старики, женщины да дети. А потом пришли они. Чужие, в серо-зелёных мундирах, с чужими, отрывистыми словами на языке. Страх, липкий и леденящий, поселился в каждом доме. Но вопреки ужасным рассказам, за два месяца оккупации немцы никого не убили. Зато наступил голод — методичный, беспощадный. Из дворов выгребали всё: кур, овец, последние запасы зерна и картофеля из погребов. Кондашевы молча отдали свою кормилицу-корову. Самое страшное было видеть, как у Елены от переживаний и недоедания пропало молоко, а маленькая Любочка тихо хныкала у иссохшей груди.
Когда врагов выбили из села, люди, словно тени, поплелись на уже убранные, припорошенные первым снегом колхозные поля. Искали то, что в сытые времена с презрением швыряли свиньям: мелкую, подмороженную, изгрызенную мышами картошку. Теперь эта «брюзга» была спасением. Из неё варили липкую, безвкусную массу, которая лишь обманывала желудок, но не давала умереть. Ждали весну как Божье чудо, чтобы хоть крапивы поесть, лебеды…
А летом, когда земля, истосковавшись по ласке, наконец начала робко зеленеть, Вероника уехала. Родина призвала всех, кто мог держать лопату. Под Калугой, в составе женской бригады, она долбила ломом мёрзлую, каменистую землю, рыла противотанковые рвы. Хрупкие, девичьи руки покрывались кровавыми мозолями, сбивались в комок от непосильного труда. Жили в сырых землянках, спали на нарах, укрываясь от дождя и ветра тонкими плащ-палатками. Она стала тружеником тыла, одной из миллионов незримых героинь, чей подвиг был тихим, но оттого не менее значимым.
1944 год.
Маргарита, младшая сестра, трудилась в колхозной конторе, вела учёт. В один январский день, когда за окном бушевала белая, слепая метель, её сердце внезапно и беспричинно сжалось, будто чья-то ледяная рука сдавила грудь. Предчувствие беды, острое и неотвязное, повисло в воздухе. Она подумала о Веронике, о её измождённом лице в последнюю встречу. Подумала о матери, которая жила только письмами от отца, заучивая каждую строчку наизусть и перечитывая их детям по вечерам при тусклом свете коптилки. Каждый раз, когда в селе раздавался истошный, разрывающий душу вопль — значит, кому-то принесли похоронку, — Елена падала на колени перед иконой и молилась, молилась беззвучно, лишь губы её шевелились.
Вдруг скрипнуло крыльцо, заскрипела дверь. Маргарита подняла голову. На пороге, запорошенная снегом, стояла почтальонша Шура, её подруга. Лицо у Шуры было необычно бледным, а в руках она сжимала не пачку писем, а один-единственный, страшный серый листок.
— Здравствуй, Шурочка, — машинально поздоровалась Маргарита. — Замёрзла? Заходи, погрейся…
— Не погреться я, — глухо проговорила почтальонша, не поднимая глаз. — Плохую весть принесла тебе, Риточка. Очень плохую.
Она протянула тот листок. Маргарита взяла его, и буквы поплыли перед глазами. «…Кондашев Ефим Яковлевич… погиб смертью храбрых в декабре 1943 года… похоронен в братской могиле… город Невель…» Громкий, животный крик вырвался из её груди. Мир потерял опору, цвета, звуки. Остался лишь ледяной ураган внутри.
— Батя… — прошептала она, сжимая бумагу, которая жгла пальцы как огонь. — Батя… Как же я маме скажу?
Она брела домой, шатаясь, будто пьяная. Не от усталости — от неподъёмного груза горя, который теперь ей предстояло возложить на хрупкие плечи матери. Она подбирала слова, мысленно строила фразы, но все они рассыпались в прах перед неумолимой, чёрной правдой: главы семьи не стало. Никогда больше не услышат они его неторопливой поступи, не увидят, как он, вернувшись с пасеки, несёт на ладони сот, чтобы угостить детей свежим мёдом.
Удар для Елены был сокрушительным. Погас последний лучик надежды в её глазах, померк свет в избе. Она не плакала, лишь сидела, уставясь в одну точку, будто ожидая, что вот-вот скрипнет дверь и войдёт он, снимет шапку, скажет: «Ну что, Ленушка, встречай героя!» Вытащили её из этого оцепенения дети. Вероника, работавшая в тылу, узнала позже. А пока Григорий, Петя, Маргаритка и даже маленькая Люба стали её тихой, но нерушимой опорой. Они, как хрупкие, но упрямые ростки, пробивались сквозь асфальт горя, не давая матери окончательно сломаться.
Цветущий, победный май сорок пятого ворвался в село не только ликованием, но и горькой, непроглядной тоской. Напрасно ждали женщины — в Кирилловское не вернулся ни один мужчина. Ни один. Лишь похоронки да редкие письма, ставшие теперь последней памятью, лежали в старых шкатулках. Чудо, на которое все молились, не произошло.
Возвращались женщины. Те, кто рыл окопы, пахал, сеял, стоял у станка. Уезжали они девчонками с косами, а вернулись — взрослыми, уставшими, с глазами, в которых поселилась новая, недетская мудрость. Вернулась и Вероника, которой шёл уже двадцать третий год. Снова пошла работать в колхоз. Братья и сестры, подрастая, разлетались из гнезда, обзаводились семьями в других местах. А она оставалась. Не за кого было замуж выходить. Парни, что чудом вернулись с фронта, выбирали помоложе. Казалось, судьба её — вечная опора для других, вечная девичья фамилия в паспорте.
Но любовь, как весенний паводок, сметает все преграды. Только смеялись над этой любовью односельчане и крутили пальцем у виска. А мать парнишки и вовсе злобно шипела за спиной. Потому что в тридцатилетнюю Веронику, уставшую, видавшую виды, влюбился Лев. Юный, восемнадцатилетний Лев, только-только получивший паспорт.
Сперва она отшучивалась, отмахивалась.
— Лёва, ну какой из тебя жених? Птенчик ты ещё неоперившийся, — мягко говорила она, глядя на его горящие, совсем мальчишеские глаза.
— Ребёнком меня считаешь? — упрямо твердил он. — Я давно вырос. Война растит быстро. У меня и за плечами уже не детские годы.
— Одиннадцать лет разницы, Лёва. Это целая жизнь. Люди смеются, мать твоя, Лидия Кузьминична, волком на меня смотрит. Найди себе ровню.
— Не нужна мне никакая ровня! — выпаливал он, и в голосе его звучала такая сталь, что Вероника умолкала. — Только ты. Выходи за меня.
— А жить где будем? Вместе с Карпушиными? — с вызовом спрашивала она, хотя сердце уже начинало сдаваться под напором его искренности.
— Свой дом построим. Я уже с председателем говорил. Лес нам выделят, если сами на заготовки поедем. Я готов. Всё готов для тебя, Вероничка.
И она, вопреки всему — пересудам, насмешкам, злобе свекрови — сдалась. Сердце, долго спавшее под слоем труда и забот, проснулось. Но до свадьбы дело не дошло. То урожай жали, то Елена захворала, всё откладывали. А когда Вероника поняла, что ждёт ребёнка, мир перевернулся. Ребёнку, мальчику, не суждено было увидеть свет — на скользкой зимней дороге сани перевернулись, и он родился мёртвым.
— У нас ещё будут дети. Много, — шептал Лев, гладя её волосы, когда она, обессиленная горем, лежала, уставившись в потолок.
Прошло три месяца, а боль не утихала.
— Сама судьба против нас, Лёва, — тихо плакала она. — Знак это. Не быть нам вместе.
— Вздор! — горячо возражал он. — Не верю я в такие знаки. Ты будешь моей женой. Обязательно. Вот вернусь из армии — и сыграем свадьбу.
Она подняла на него заплаканные глаза, полные ужаса.
— Да, повестка, — вздохнул он. — Мужчина я, Вероника. Долг отдать надо. И я отдам его с честью. Только одно меня печалит — расставание с тобой.
— Я буду ждать, — выдохнула она, и в этих словах была вся её решимость, вся накопленная за годы стойкость.
— Значит, любишь? — в его глазах вспыхнул такой яркий, такой юношеский восторг, что она невольно улыбнулась сквозь слёзы.
— Люблю. Иначе не позволила бы тебе так близко подойти. Добился своего, Лёвушка…
Когда он уехал служить в Калининград, письма приходили часто, длинные, трогательные, полные тоски и планов на будущее. А вскоре после его отъезда Вероника с радостным ужасом поняла, что снова ждёт ребёнка.
Ноябрь 1953 года.
— Ваша дочка не жилец, — бесстрастно констатировал врач в районной больнице, даже не взглянув на завёрнутый в тряпицы крошечный свёрточек. — Не довезёте. А если и довезёте — не выходите. Совет один: раскройте ребёнка на морозе. Мучения и её, и ваши прекратятся.
Вероника почувствовала, как по телу разливается дикая, белая ярость. Ей захотелось кричать, рвать на себе волосы, ударить этого равнодушного человека. Но она лишь стиснула зубы и тихо, но очень чётко проговорила:
— Это моя дочь. Я никогда так не поступлю. Даже звери так не делают со своим потомством!
Она укутала крохотную Валерию, названную в честь смелой надежды, во все одеяла и тулупы, какие были, и повезла на санях за двадцать пять километров домой, в Кирилловское. Дорога казалась бесконечной, мороз щипал лицо, ветер выл в ушах. Но она безостановочно шептала: «Держись, доченька, держись, мы с тобой, мы вместе…» Дома, на печурке, она выхаживала младенца, вкладывая в ротик марлю, смоченную в тёплом коровьем молоке с размоченным сухариком. Девочка, этот хрупкий комочек жизни, с невероятным упрямством цеплялась за бытие. Ровно через год, когда Вероника привезла крепенькую, розовощекую малышку на приём, тот самый врач не мог скрыть изумления.
— Это… та самая девочка?
— Это моя Валерия, — с холодной гордостью ответила мать. — Слава Богу, что не вняла вашему «доброму» совету. И вам не советую больше такое говорить матерям. Никогда.
Она была счастлива. У неё была дочь. У неё был Лев, писавший длинные, нежные письма. Он рассказывал, как на службе за ним увивалась дочка важного офицера, ровесница, как сулили ему выгоды и продвижение. «Но нужна мне только ты, Вероника, и наша Валечка, чью фотографию я ношу у сердца», — писал он. Его любовь прошла проверку расстоянием и诱惑ами.
Валерии едва исполнился год, когда в село нагрянула Маргарита. Она привезла с собой мальчика, ровесника Вале.
— Вероника, мама, — с мольбой в голосе обратилась она. — Пусть Александр у вас поживёт. В городе он вечно болеет, в садике одна зараза. А у нас с мужем работа, некогда.
— А у меня своя кроха на руках, — попыталась возразить Вероника, но уже понимала — сестра уедет одна.
— Ну пожалуйста! У тебя же сердце золотое! Пусть до школы в деревне окрепнет, воздух тут хороший. Я буду приезжать, деньги высылать. Ты ведь ему тётя, а мама — бабушка. Не чужим оставляю!
Маргарита уехала. Слово своё сдержала плохо: в первый год навестила сына дважды, потом — лишь изредка, да денежные переводы напоминали о её существовании. Александр же, глядя на то, как Вероника заботится о Валерии, сам стал называть её мамой. Она и не отказывалась — ребёнку нужна материнская ласка. Она шила им одинаковые рубашонки, кормила с одной ложки, лечила от простуд, укладывала спать, рассказывая сказки. Он стал её сыном по душе, если не по крови.
В 1956 году, отслужив честно и совестливо, вернулся Лев. Сперва к матери зашёл, припал к её плечу. А вечером твёрдо заявил:
— Женюсь на Веронике. Первое время у неё поживём, пока свой дом дострою.
— Сынок, да на кой ляд она тебе, эта старая дева? — вспыхнула Лидия, годами лелеявшая надежду, что сын одумается. — Девок молодых — полсела! Выбирай любую.
— Не нужна мне любая. Нужна — Вероника. И дочь у нас с ней есть.
— Твоя ли дочь-то? — зло прошипела мать. — Не похожа! Нагулянная!
— Мама! — Лев вскочил, и лицо его стало суровым. — Больше никогда такого не говори. Она — моя дочь. И я её признаю перед всем миром.
Они поженились. Тихо, без пышного гулянья, просто расписались в сельсовете. У них родились ещё две дочери — Нина и Татьяна. К тому времени Лев, не покладая рук, выстроил просторный дом на два входа: с одной стороны поселилась его мать, с другой — он с женой и детьми. Лидия признала Нину и Таню, а Валерию по-прежнему чуждала.
Тем временем Маргарита, узнав, что сын зовёт Веронику матерью, примчалась и забрала Александра, как раз перед школой. Была недовольна, обижена, но Елена, уже совсем седая, тихо сказала: «Сама виновата, дитятко. Сердце ребячье не обманешь. Оно тянется к тому, кто греет».
В 1964 году, когда младшей, Татьяне, было всего пять, приехал в гости брат Вероники, Григорий, с женой Надеждой. Смотрели они на белокурую, курчавую Танечку с каким-то жадным, печальным восхищением. Своих детей у них не было.
Наутро, помогая развешивать бельё, Надежда не выдержала:
— Вероника, у тебя трое детей. Это такое счастье…
— Четверо, — поправила та с лёгкой улыбкой. — Сашенька наш частый гость, он мне как сын.
— А у нас… пустота. Тоска.
— Сироту возьмите, — просто сказала Вероника. — Детей много, несчастных, одиноких.
— Сирота… Чужая кровь, — прошептала Надежда. — А вот если бы родную кровушку взять на воспитание, в люди вывести…
Вероника замерла, чутко уловив ноту в голосе невестки.
— На что ты намекаешь, Надя?
— Вероника… Отдай нам… Танюшку. — Слова прозвучали как выстрел.
Вероника отшатнулась, будто её ударили.
— Как… отдай? Она что, вещь? Котёнок? — голос её дрогнул от негодования.
— В городе жить будет! В квартире с газом, с ванной! Я её, как принцессу, одевать буду, на музыку, на танцы… Она останется твоей дочерью, но будет с нами! Сжалься!
— Сердце у меня действительно доброе, — медленно проговорила Вероника, и глаза её стали холодными, как сталь. — Но не настолько, чтобы из жалости раздавать своих детей. Не по адресу обратились. Разговор окончен.
Татьяна, случайно подслушавшая разговор, до отъезда гостей от страха просидела в чулане. Ей не нужны были ни город, ни бальные платья. Ей нужна была только мама, та, которая пахнет хлебом и полевыми травами, чьи руки хоть и шершавые, но такие тёплые и надёжные.
Эпилог. Когда отцвели все липы.
Вырастили Лев и Вероника своих дочерей. Вырастили и Александра, который, уже взрослым мужчиной, приезжал к ним как к самым родным людям. Вынянчили шестерых внуков, дождались девятерых правнуков. Отпраздновали золотую свадьбу — пятьдесят лет бок о бок, в труде и в радости, в горе и в счастье.
Всю жизнь Вероника проработала дояркой, её руки знали ласку не только для детей, но и для бурёнок. Лев был трактористом, а потом много лет мудро и справедливо заведовал колхозными мастерскими. Дом их, тот самый, что Лев построил своими руками, всегда был полон гостей, смеха, запаха пирогов.
В 2012 году Лев тихо ушёл во сне. Вероника, проснувшись ночью от непривычной тишины, поняла всё сразу. Не закричала, не зарыдала. Она села рядом, взяла его огрубевшую, знакомую до каждой морщинки руку и просидела так до самого рассвета, провожая в последний путь своего мальчика, своего мужа, свою судьбу. Только утром, когда за окном запели птицы, пошла звонить детям.
На девяностолетний юбилей Вероники собралась вся большая семья. Приехал и Александр, седой уже мужчина, привёз аккордеон. И когда все стихли, он заиграл и запел тихо, с дрожью в голосе: «Мама… спасибо тебе, мама… я за всё благодарен тебе, мама…» А потом сказал, глядя на Веронику: «Родная мать за всю жизнь ни разу не назвала меня так ласково, как ты называла — сыночек».
Ушла она в июле 2020 года, не дожив совсем немного до девяноста восьми. До последнего дня была в ясном уме и твёрдой памяти, сама ходила в огород, сама стелила себе постель. Ушла тихо, будто уснула, оставив после себя не просто память, а целый мир — мир, который она создала своей добротой, терпением и той самой, настоящей, негромкой любовью, что способна пережить войны, лишения, время и людскую несправедливость. А за окном, как и почти век назад, шумели липы, цвели сады, и пчёлы, потомки тех, что водились на пасеке Ефима, собирали мёд — сладкий, терпкий, как сама эта долгая, прекрасная и непростая жизнь.
