Она гребла навоз, пока они делили ее дом, ей пророчили Сибирь и тыкали в спину, хотели отправить вслед за мужем-вором, но война всех сделала равными — а потом она села во главе их стола
Лучи осеннего солнца, холодные и жидкие, как разбавленное молоко, стелились по неподвижной глади пруда. Вероника стояла на самом краю обрывистого берега, пальцы судорожно сжимая края потертого платка. В небе, пронзительном и высоком, клинья перелетных птиц рассекали воздух, устремляясь к далеким, неведомым берегам. Сердце её сжималось от острой, почти физической боли, от желания раствориться в этом прощальном курлыканье, улететь вместе с ними — туда, где нет лжи, нет предательства, где честность не становится проклятием, а любовь — мишенью для злобы.
— Верка, иди к сельсовету! Судьбу твою решать будем, — донесся из-за спины зычный, привычно-повелительный голос соседки Марины.
— Вы уже всё нарешали, — чуть слышно прошептала девушка, но обернулась. Взгляд её упал на тоненькую ручку дочери, которую она сжимала в своей ладони. Семенка, семи лет от роду, смотрела на мать огромными, полными немого вопроса глазами. Вздохнув, Вероника повела её по пыльной, ухабистой дороге, ведущей к низкому, покосившемуся зданию сельсовета.
У крыльца уже толпились люди. Шёпот, похожий на ропот разбуженного улья, затих при её появлении. Взгляды — колючие, осуждающие, любопытные — впивались в неё.
— О, женушка врага народа пожаловала! И дитятко прихватила, для жалости, значит, — прошипела чья-то знакомая старуха.
— Цыц, граждане! Не базар! — председатель Владимир Васильевич, массивный, с седеющими усами, вышел на крыльцо, приглаживая их ладонью. — Егорова, есть что сказать народу — выходи да говори.
Вероника замерла, будто на самом краю пропасти. Три месяца. Всего три месяца назад за её Львом, её ясным соколом, приехал чёрный воронок. Его, только что утверждённого бригадиром, обвинили в хищении пяти мешков пшеницы. Те самые мешки нашли в канаве за их домом, прикрытые рваным брезентом. Искали всем селом, а нашла их Аграфена, самая ретивская активистка. Совпадение? Вероника знала — нет. На место Льва метил сосед Трофим, давний приятель, ставший вдруг соперником. И вот он теперь бригадир, а её муж — где-то в темном вагоне, увозимом на тринадцать лет в ледяную мглу. И гнев людей, помнивших голодные годы, обрушился теперь на неё.
Из толпы выплыла Аграфена, её лицо горело праведным негодованием.
— Все вы знаете, товарищи, как поступают с пристанодержателями! Он-то, может, и думал, что воровать — легко, а семью кто кормить будет? Да и была ли она, эта самая Верка, в неведении? Белая ворона, всегда сама по себе! — Женщина широко махнула рукой, собираясь с мыслями. — Моё мнение — в Сибирь! Чтоб духу её здесь не было. А то дитятко подрастёт, по стопам отцовым пойдёт.
— Брось, Груня, вздор молоть, — председатель покачал головой. — Вероника у нас работящая, отзывчивая. Кто за то, чтобы она в селе осталась?
Голосование было нервным, шёпот сливался в неразборчивый гул. Поднялись руки — робко, нехотя. Перевес составил всего три голоса. Те, кто голосовал против, стояли с каменными лицами рядом с Мариной, женой Трофима.
— Ну, ладно, пущай остаётся, — не унималась Аграфена. — Но работать будет задарма! Ущерб возмещать, который её муженёк нанёс. И компенсацию! Чтобы ни копейки из казны ей, воровке подневольной!
— А на что же мы с дочкой жить будем? — вырвалось у Вероники, тонкий голосок почти потонул в общем гуле.
— Муж твой об этом думать должен был! — крикнула Марина.
— Всё, расходитесь! — властно оборвал Владимир Васильевич. — Я с ней сам разберусь. Вероника, зайди ко мне.
В прохладной полутьме кабинета пахло пылью и махоркой. Председатель тяжело опустился на стул.
— Прости, Галочка. Как старший друг твоего отца, не мог не голосование устроить. Иначе бы камнями закидали. Понимаешь?
— Понимаю, дядя Володя.
— Слушай сюда. Останешься здесь — всё потихоньку забудется. Но пока… на ферму пойдёшь. За скотиной ухаживать, убирать. Тяжело будет.
— Я справлюсь. Только как жить-то?
— Я тебе отдельно платить буду, с моей руки. Тише воды, ниже травы. Держись.
Слёзы, которые она с таким трудом сдерживала перед толпой, хлынули потоком. Она вытирала их окосевшим от грязи рукавом.
— Скажите… вы ведь тоже не верите, что Лёша мог украсть?
— Верю я или нет — не важно. Факты есть. Но я тебя с пелёнок знаю. Не брошу. Ступай.
Так началась чёрная полоса. Дни сливались в монотонный, изматывающий труд. Семенку она в школу не водила — боялась насмешек, учила сама вечерами, при свете коптилки. От Льва пришло одно-единственное письмо, обгорелое на краях: «Верька, откажись от меня. Не губи себя и дочку». Она спрятала листок в самый низ сундука и не отвечала. Отказываться не собиралась.
А потом грянул тысяча девятьсот сорок первый год. Горе, обрушившееся на всех, странным, непостижимым образом начало менять и её жизнь. Как ни чудовищно это звучало, война заставила односельчан по-иному взглянуть на тихую, затравленную женщину.
Холодный ветер октября тысяча девятьсот сорок первого рвал последние жёлтые листья с берёз. В село вошли немцы. В тот день в её избу без стука ввалился офицер, молодой, со смеющимися холодными глазами. Он что-то выкрикивал на ломаном языке, потрясая пистолетом. Вероника прижала к себе дочь, застыв у печки. Вдруг он рассмеялся.
— Шуц… шутка! Не бойсь. Я — жить здесь. Ты — там, в сарае. Быстро!
Она выскочила, увлекая за собой Семенку. В ушах стоял звон от выстрелов, доносившихся со стороны села. В её сарае, продуваемом всеми ветрами, они и поселились. Офицер жил в избе с рядовым. Веронику заставили готовить еду, стирать бельё. Она покорно выполняла, думая лишь о выживании. Офицер вскоре привёл к себе молоденькую, глуповатую Дуньку из соседней улицы.
Председателя Владимира Васильевича убили в первый же день. Защиты не стало. В соседнем доме, где жила Марина с трёхлетним сынишкой Митей, немцы не селились. Вероника стучалась к ней, просилась переночевать в сенях — ночи были морозными.
— Пошла вон! — шипела Марина из-за прикрытой двери. — Для меня что твой Лёшка, что эти… все одного поля ягоды.
Но очень скоро и она узнала цену унижению. Наигравшись с Дунькой, офицер обратил внимание на статную, пышущую здоровьем Марину. Таких он и предпочитал. Через две недели Вероника, выйдя утром за водой, увидела её лежащей у своего же крыльца. Женщина еле дышала.
— Измучил, окаянный… — прохрипела Марина. — Помру я, Верка… Оттащи…
С огромным трудом Вероника доволокла её до дома, уложила на кровать. Митя, испуганный, притих в углу. Задернув занавеску, Вероника принесла воды, стала обтирать её лицо.
— Слышь, Вер… не выживу я…
— Молчи, дура! Митю на кого оставишь?
— Верка… помираю. Прости… за всё прости… — дыхание Марины стало прерывистым, слова отрывисты. — Зависть меня сгубила… Я ж Лёшку… любила… а он тебя выбрал… ланью назвал… а меня коровой… Всё я… это я Трошку подговорила… чтоб подставил… Ошибка вышла… не твой должен сидеть… Прости…
Горячие слёзы жгли щёки Вероники. Она знала о подлости Трофима, но чтобы корни всего тянулись к этой старой, неразделённой страсти…
— Унизить хотела… чтоб и тебе хуже было… — Марина хрипела, цепляясь за жизнь. — Митю… в детдом… некому больше… родители померли…
Через два часа её не стало. Вероника, взяв за руку молчавшего Миту, повела его в сарай, захватив из дома одеяло. И тут почувствовала запах гари. Оглянулась — село полыхало. Ветер гнал огненные языки с дома на дом. Под крики, под автоматные очереди, схватив Семенку, она бежала с двумя детьми в сторону леса, в спасительную, тёмную чащу.
На опушке, у старого бурелома, собрались уцелевшие. Тут была Клара, дочь председателя, и Аграфена, и старик Кузьма, и родители той самой Дуньки, и ещё несколько женщин с детьми.
— Наши наступают, — хрипел Кузьма, приглаживая седую бороду. — Оттого ироды и жгут. Злобствуют.
К вечеру стрельба утихла. Клара сходила на разведку и вернулась с ликующим криком:
— Наши! Всех фрицев! Домой!
Но дома уцелели лишь немногие. Чудом сохранилась изба Вероники, дом Марины и ещё три строения. Люди расселились, где могли. Аграфена, не спрашивая, ввалилась в дом к Веронике.
— У тебя поживу. Новый председатель приедет — решим твою судьбу. Может, в Сибирь всё же уедешь — дом мне достанется.
— Совесть-то есть у вас?
— А мне чего стыдиться? Не мой же муж пшеницу воровал!
Вечером, уложив детей, Вероника вышла во двор. Односельчане копали могилы — общую для немцев, отдельные для наших солдат. И вдруг она услышала стон. За поленницей на снегу лежал раненый лейтенант.
— Товарищ… помоги…
Силы, откуда только берутся, подняли её. Она, хрупкая, почти невесомая, втащила его в избу. Вместе с брезгливо ворчавшей, но помогавшей Аграфеной они выхаживали его три дня. Звали его Геннадием. Он был старшим лейтенантом. Вероника отправила весточку в часть. За эти дни Аграфена наблюдала за ней молча, по-новому: забота о чужом, почти незнакомом человеке, терпение, с каким она нянчилась с чужим ребёнком в такое лихое время. На третий день Вероника рассказала ей предсмертную исповедь Марины. Аграфена слушала, не перебивая, потом вышла, хлопнув дверью. Признавать свою неправоту было не в её характере.
Через несколько дней за Геннадием приехала машина. Уезжая, он крепко пожал Веронике руку:
— Очень вам благодарен. Если что — обращайтесь. А долг свой я не забуду.
Зима тянулась долго и сурово. В село прибыл новый председатель. Все работали не покладая рук. Вероника трудилась за троих, успевая везде. Даже Клара, сама работящая, дивилась:
— Да ты когда отдыхаешь, Вер?
Отдыха она не знала. Лишь поздно ночью, уложив детей, позволяла себе тихо плакать в подушку — по мужу, по потерянным годам, по израненной Родине.
Четыре года пролетели в трудах, в постоянной тревоге и надежде. Где нужны были сильные руки и добрая душа — там была Вероника. И постепенно, незаметно, отношение к ней менялось. Клеймо «жены врага народа» стёрлось, заменившись уважением к её стойкости и доброте.
В победном мае тысяча девятьсот сорок пятого она сидела на праздничном собрании по правую руку от председателя. И никто уже не вспоминал прошлое. А по дороге в село, прихрамывая, шёл Трофим. На груди его позвякивали медали. Сельчане бросились к нему, обнимали, плакали. Герой вернулся. На время все забыли о старой истории.
Вероника, воспользовавшись суматохой, собралась уходить. Аграфена дёрнула её за рукав.
— Он к тебе придёт. Поговорить надо.
— О чём?
— О правде. Должен же он признать!
Но Вероника не верила в это признание. Кто встанет на сторону осуждённого вора против героя? Однако Трофим пришёл вечером. Подвыпивший, с глазами, полными тоски.
— Расскажи мне… про Маринку. Все молчат, а знать надо.
— Зачем тебе, Троша? Больно всё это.
— Лучше от тебя. Завтра начнут шептаться, да ещё не такое наговорят.
И она рассказала. Смягчая, опуская жестокие детали. Рассказала и о Мите, о том, как бежала с ним в лес, как растила все эти годы, как записала его в школу под своей фамилией.
— Мам, а кто этот дядя? — из-за занавески выглянул сонный Митя, потягиваясь.
— Это твой… — начала Вероника, но Трофим резко дёрнул её за платье под столом и показал глазами: молчи.
— Мальчик, как звать?
— Митя. А вас?
— Трофим.
— Как моего папу. Мама говорила. Вы мой папа?
— Иди спать. Мама всё расскажет.
Когда мальчик ушёл, Вероника шёпотом спросила:
— Почему не сказал?
— Не готов он. Не сейчас.
— Странный ты. Сына увидел — и не рад?
— Рад… Только не сегодня.
Наутро она пошла к его дому — обсудить, как быть дальше. Дверь была не заперта, но внутри — пусто. На столе лежала записка, написанная корявым почерком.
«Верка. Виноват я перед тобой и перед Лёшкой. Ты оказалась чище и добрее нас всех. После всего, что мы с Маринкой натворили, ты моего сына пригрела, вырастила. А я… я не могу теперь жить рядом. Стыд сожрёт. Толкали тебя в яму, а ты не только выбралась — моего дитя из той ямы вытащила. Еду в город. Буду говорить, что ошибка вышла. Не тот человек в лагере гниёт. Мне там место. Не вынесу я этого. Не говори Мите, кто я. Прощай.»
— Мам, а тот дядя… он кто?
— Прохожий, сынок. В другое село шёл.
— А мой папа когда придёт?
— Не знаю, милый… Не знаю…
Через два дня по селу поползла новость: Трофим сам явился в органы и во всём сознался. Вскоре приехали люди из города. С ними был Геннадий, теперь уже подполковник.
— После суда вашего мужа оправдают и освободят, — сказал он Веронике. — Я всё улажу. Долг отдаю.
Прошло три месяца. Наконец пришла долгожданная весточка от Льва. Ещё две недели томительного ожидания — и он должен был вернуться. На очередном собрании Аграфена вдруг заговорила о Мите:
— А с мальчонкой-то что будет? Он ведь…
— Груня! — резко оборвала её Вероника. — Он ребёнок! И он — мой.
Люди закивали. Судьба мальчика была решена.
За пять дней до возвращения мужа снова приехал Геннадий — вручать награды тыловикам. Первой медаль «За доблестный труд» прикрепили на платье Вероники. И, стоя под аплодисменты, она поняла, что решила.
— Геннадий Иванович… вы говорили, могу обратиться…
— Говори, Вероника.
— Мы… хотим уехать. В райцентр. После всего… и из-за Мити. Хочу его усыновить, дать свою фамилию. Чтобы никто не тыкал.
— Тяжело будет, но… Я помогу. Обещаю.
Она не сразу узнала в сошедшем с грузовика исхудавшем, седом человеке своего Льва. Он казался стариком. Но взгляд — тот же, ясный и глубокий. Он обнял её, прижал к себе, вдыхая знакомый, родной запах.
— Почему не отказалась? — прошептал он.
— Не могла. Верила.
Она рассказала ему всё. Длинную, горькую историю этих шести лет. Рассказала и о своём решении.
— Вот документы, — она протянула ему потрёпанные бумаги. — Семёнова Вероника Андреевна. Семёнова Светлана Львовна. Семёнов Дмитрий Львов… Лёша…
Он долго молчал, глядя на строки, потом поднял на неё глаза.
— Что ж я сделаю-то? Отцу, жизнь сломавшему, я могу и не простить. А сыну его… — он потянулся, погладил волосы Вероники. — Он никогда не должен узнать правду. Пусть думает, что отец его героем погиб.
Они уезжали на рассвете. Телега, гружённая нехитрым скарбом, скрипела по проселочной дороге. Светлана, уже почти девушка, серьёзно смотрела на удаляющиеся родные крыши. Митя, прижавшись к Веронике, тихо спрашивал, будет ли в новом доме сад.
Лев правил лошадью, его спина, хоть и согбенная годами неволи, была пряма. Он смотрел вперёд, на дорогу, убегающую в лёгкую утреннюю дымку. Они увозили с собой горечь прошлого, пепел обид и боль утрат. Но везли они и нечто большее — тихое, выстраданное счастье взаимного прощения, непоколебимую веру друг в друга и хрупкий, как первый иней, мир в душе.
А высоко в небе, в пронзительной синеве, снова летели на юг клинья перелётных птиц. Но Вероника больше не хотела лететь с ними. Её дом был здесь, в этой телеге, среди любимых лиц. Её корни, переплетённые с корнями её мужа и детей — и родных, и принятых сердцем, — уже прорастали в будущее, туда, где после долгой, суровой зимы всегда наступает рассвет.
