Она была красоткой, я — дурнушкой, и все парни хотели её, а не меня, пока я не научилась играть по их правилам. Я стала её тенью, её ширмой и её единственным связным с прошлым, которое она сожгла, сбежав с директором за границу. Спустя годы она вернулась с деньгами и тайной, а я встретила её с улыбкой
Лидия смотрела на старшую сестру, Маргариту, и дух захватывало от немого, почти благоговейного восхищения. Казалось, сама весна поселилась в её чертах, одарив её той нежной и в то же время ослепительной красотой, что заставляет случайных прохожих замедлять шаг, а влюблённых юношей слагать стихи, которые они никогда не осмелятся прочесть вслух.
Если Лидочка была миловидной, словно полевой цветок, скромно прячущийся в траве, то Маргарита была редким, изысканным тропическим растением, чья грация и совершенство линий приковывали взгляд с первого же мгновения. Она знала о своём даре, носила свою красоту как дорогое, изысканное платье — с достоинством и лёгкой, едва уловимой отстранённостью, будто сознавая, что подобный дар накладывает и определённые обязательства. Была она старше сестры на пять целых лет, что в юности казалось пропастью, целой эпохой, отделяющей мир детских игр от вселенной взрослых тайн.
Головы она, конечно, кружила — в цехах завода, где работала секретарём, на танцплощадках в городском парке, в трамваях и очередях за хлебом. Но держалась строго, с холодноватой, почти царственной неприступностью, не позволяя себе ни намёка на вольность или легкомысленный флирт. Работа её была аккуратной и чинной, а свободное время она посвящала чтению толстых книг в потёртых переплётах и вышиванию замысловатых узоров на белоснежных салфетках.
Лидочка же грызла гранит школьной науки, и самые предприимчивые из поклонников её сестры, понимая, что прямой путь к сердцу красавицы закрыт, пытались проложить окольные тропы. Они дежурили у школы, подкарауливая младшую сестру, сулили карамельки и шоколадные батончики, лестно отзывались о её косичках, пытаясь выведать хоть что-то о привычках, настроении, планах Маргариты. Лидия, смущённая и польщённая, брала сладости, но молчала, как рыба, инстинктивно чувствуя, что сестрина тайна — не товар для рыночного торга.
Константин был не таким. Он не подкарауливал, не заискивал, не пытался купить расположение. Он просто смотрел. Смотрел на Маргариту с той стороны улицы, когда она выходила с завода, стоял у ограды парка, провожая её взглядом, и этот взгляд был подобен тихому, но неукротимому огню. Маргарита знала, чувствовала кожей этот взгляд, но вела себя так, будто не замечала его вовсе, и только уголки её губ иногда изгибались в едва уловимой, загадочной усмешке.
— Марго, посмотри на него, он же… он похож на героя с киноплаката! И ты у нас… ну ты сама знаешь какая! Вы будете самой красивой парой на свете! — восхищённо щебетала Лидия, подпрыгивая на одной ножке и поднимая вверх большой палец, а её небрежно заплетённые косы взлетали и опускались в такт прыжкам, словно живые.
Старшая сестра в ответ лишь загадочно улыбалась, опуская длинные, пушистые ресницы, которые отбрасывали лёгкую, кружевную тень на её идеально очерченные, смугловатые скулы. Ах, ну до чего же она прекрасна, — мысленно вздыхала Лидия, а потом подходила к узкому зеркалу в прихожей, вглядывалась в своё отражение — круглолицее, с веснушками у носа, с глазами цвета спелой ржи — и с тихим сожалением отворачивалась. Не то… Почему так несправедливо устроен мир? Вроде бы от одних родителей, из одного гнезда, а Маргарита — лебедь белоснежный, а она, Лидка, — серая уточка, неказистая и простая.
— Эх, — выдыхала она, корча себе рожицу в зеркальное стекло, — вот бы мне хоть капельку такой стать, как она…
Шли годы. Лидия окончила школу, поступила в педагогический институт, но внешне почти не изменилась — та же миниатюрная, почти хрупкая фигурка, те же смешные, торчащие в разные стороны косы, которые она уже и не думала расплетать, привыкнув к ним, как к части себя самой. У Маргариты тоже всё казалось застывшим в одном и том же ритме: та же работа, тот же поток ухажёров, постепенно тающий и обновляющийся, и всё тот же немой, но выразительный взгляд Константина, который с каждым месяцем становился всё глубже и печальнее.
И вот однажды, словно ледокол, ломающий тихую, зимнюю гладь, он нашёл в себе смелость подойти и пригласить её в кинотеатр, на новый цветной фильм.
— В кино? — переспросила красавица, медленно поднимая на него глаза. В её взгляде промелькнула тень удивления, смешанная с любопытством. — Что ж… Я согласна. Но только при условии, что я буду не одна.
— Хорошо… — смутился юноша, внутренне приготовившись к отказу. — А с кем?
— С младшей сестрёнкой. Ты не против?
— Нет, что ты! Конечно, нет… Приходите.
Сеанс прошёл в странной, натянутой тишине. Маргарита молчала, погружённая в свои мысли, ей, казалось, было искренне скучно. Константин молчал, потому что всё, что он хотел сказать, сковывал неведомый ему до этого момента страх и благоговение перед её совершенством. А вот Лидия говорила без умолку, комментировала происходящее на экране, шептала сестре что-то на ухо, смеялась звонко и заразительно. Потому что… Потому что её сердце, маленькое и горячее, билось так часто и громко, что, казалось, его стук услышат все вокруг. Ей нравился Константин. Очень. Она была в него влюблена, и эта любовь была тихой, безнадёжной и оттого ещё более мучительной. Но она отлично понимала пропасть, лежащую между ними. Ему в спутницы жизни предначертана только такая, как Маргарита — гордая, прекрасная, недосягаемая. А она… она могла быть лишь тенью, верной спутницей, молчаливым свидетельством чужого счастья.
Всю дорогу домую Лидия болтала, а придя в свою комнату, уткнулась лицом в прохладную подушку и дала волю слезам, которые душили её горло весь вечер.
С той поры Маргарита стала брать сестру с собой на каждую, даже самую незначительную, встречу с Константином — на прогулку по набережной, на танцы, на просмотры новых кинокартин.
— Лидочка, — говорила мать, отложив вязание и смотря на младшую дочь с лёгким укором, — может, не ходила бы ты с Марго? Негоже это как-то… Молодые люди, им вдвоём побыть надо, а ты тут как третье колесо.
Девочка готова была расплакаться от обиды и досады, но Маргарита неизменно вступалась:
— Мама, да Константин сам просит, чтобы Лида с нами была. Говорит, с ней веселее.
И, подмигнув сестре, добавляла шутливо, но с лёгким, неуловимым металлом в голосе:
— Смотри у меня, сестрёнка, не увлеки моего жениха. А то знаешь, какая ты у нас сговорчивая.
Для всех соседей, родственников, знакомых они уже давно были женихом и невестой. Но… Лидия знала тайну сестры. И ещё… ещё она носла в себе тайну собственную — ту самую, что прожигала грудь изнутри и заставляла глаза блестеть слишком ярко, когда она смотрела на Константина.
А в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году случилось то, что перевернуло жизнь семьи с ног на голову. Маргарита, собрав небольшой, на удивление лёгкий чемоданчик, крепко поцеловала Лидию, обняла мать, сухо чмокнула в щёку отца и заявила, что едет в длительную командировку по линии завода — сопровождать важную документацию. Её глаза при этом были спокойны и ясны, лишь в самой их глубине плескалось что-то тревожное и неукротимое. На прощанье она шепнула сестре на ухо: «Молчи. Что бы ни случилось. Храни мою тайну, как зеницу ока». И уехала на рассвете, когда город только просыпался, и туман клубился над мостовой, скрывая очертания удаляющейся машины.
Вечером того же дня с работы примчалась взволнованная, смертельно бледная мать.
— Василий, ты слышал, что на заводе говорят? — голос её дрожал и срывался. Отец, только что пришедший с ночной смены и вновь собиравшийся уходить, лишь устало помотал головой. — Лидка, выйди, пожалуйста, на кухню, вскипяти чайник.
— Мам, ну что такое! Мне же уже…
— Выйди, я сказала! — это прозвучало так резко и непривычно, что девушка, надув губы, молча вышла. Но, притворив дверь, она не пошла на кухню, а прижалась к прохладной стене в темноте коридора, затаив дыхание.
— …оказывается, он всё бросил! И жену, и детей, и должность! Сбежал. И не один, представляешь?
— Ну и что? — послышался усталый, хрипловатый голос отца. — Завидовать что ли собралась? Жалеешь, что не с тобой, старуха?
— Да ты ничего не понимаешь, Василий! Не понимаешь! — мать почти рыдала. — Говорят, уехал он… с нашей Маргаритой. С нашей дочерью!
Тишина за дверью повисла густая, тяжёлая, как свинец.
— Чего? — прозвучало наконец, глухо и бесцветно.
— Да, Вася… Все уже шепчутся. Директор, понимаешь? Директор завода увез нашу Марго. Совратил, обольстил, задурил голову…
Лидия, прислонившись лбом к шершавым обоям, зажмурилась. Ну вот, началось. Всё именно так, как предупреждала сестра. В её кармане лежала, будто раскалённый уголёк, сложенная в несколько раз бумажка с адресом на Урале и одним-единственным словом: «Резерв».
Мать потом долго пытала младшую дочь, выпытывала, не замечала ли та чего, не рассказывала ли сестра о своих планах. Но Лидия лишь качала головой, глаза её при этом были широко открыты и наполнены искренним, ребяческим страхом, который нетрудно было принять за растерянность. Она ничего не знала. Ничего не видела. Ни о чём не догадывалась.
А потом пришли люди в строгих, тёмных одеждах. Казалось бы, что такого? Уехала взрослая дочь по работе. Имеет право. Как оказалось, не имела. Потому что уехала она не просто «по работе», а за пределы страны, и помог ей в этом тот самый директор, прихвативший с собой не только молодую любовницу, как все думали, но и крупную сумму государственных денег. Обоим грозила высшая мера наказания, и теперь все, кто был хоть как-то с ними связан, попали под жернова подозрений.
Ох, и выпали на долю этой простой рабочей семьи чёрные дни. Отца, честного и преданного своему станку труженика, чуть не довели до инфаркта бесконечными допросами. Мать постарела на десять лет за месяц. Лидию сначала исключили из института, но потом, разобравшись, что она действительно ни при чём, восстановили. Родители, под давлением и от страха за младшую дочь, публично отреклись от Маргариты, назвав её недостойной и предавшей их доверие. Целый год их «мотыжили» — ходили с обысками, вызывали на беседы, держали в ежовых рукавицах. Под раздачу попал и Константин, который формально проходил как жених сбежавшей.
Но в конце концов чекисты вынесли вердикт: ни родители, ни сестра, ни влюблённый юноша к этому делу непричастны. Дело закрыли, оставшись в тупике, а жизнь, казалось, медленно и со скрипом стала возвращаться в свою обычную, выщербленную колею.
Лидия ждала весточку. Сестра обещала дать о себе знать. А Константин за этот тяжёлый год стал своим человеком в их доме. Он приходил почти каждый день, помогал по хозяйству, ремонтировал протекающий кран, чинил отцовский велосипед, и все их разговоры крутились вокруг одного: как мог этот негодяй, этот подлец, воспользоваться доверчивостью и молодостью бедной Маргариты, затуманить её разум посулами красивой жизни. Константин любил её. Лидия видела это в каждом его жесте, в каждой задумчивой паузе, когда он смотрел в окно. А она любила Константина. Вот такой заколдованный, безысходный круг.
Они часто ходили вдвоём — в кино, на концерты в парк, просто гуляли по вечерним улицам, но относился он к Лидии с нежной, братской заботой, словно к младшей сестре своей несбывшейся мечты.
— Ты её всё ещё любишь? — как-то осмелилась спросить Лидия, когда они сидели на скамейке у замерзающей реки.
Константин опустил голову, долго молчал, сжимая и разжимая пальцы.
— Она не вернётся, — тихо, но настойчиво продолжала девушка. — Слышишь, Костя? Она не вернётся никогда.
Она уже получила ту самую весточку. Случилось это на шумном, продуваемом всеми ветрами рынке. Какой-то вертлявый, щуплый паренёк, похожий на воробья, вдруг схватил её за локоть и резко дёрнул за прилавок с ящиками, загораживая собой от посторонних глаз.
— Тихо, голубка, не ори. Привет тебе от людей, которым твоя судьба небезразлична. Уяснила? — прошипел он, и от его дыхания пахло махоркой и мятой.
Лидия, онемев от страха, лишь кивнула.
— Ты Лидка? Та самая, сестра?
Она снова кивнула.
— Так вот слухай сюды. Люди, которым вы там небезразливы, и которые вам небезразличны, привет шлют. У неё усё в порядке. Жива, здорова.
А потом, притворно обняв её, будто знакомый, он прошептал прямо в ухо, горячо и быстро: «Через Финляндию ушли, сейчас в третьей стране. Искать не вздумай. Бояться нечего. Изредка будем давать знать. Если захочешь к ней — поможем». И растворился в рыночной толчее, будто его и не было.
Домой Лидия шла, как лунатик, не чувствуя под ногами земли. Пришла и сразу легла, натянув одеяло с головой, чтобы никто не видел её дрожащих плеч и горящих щёк. После бегства Маргариты все материнские заботы и тревоги обрушились на неё, и теперь, испугавшись дочернего странного вида, мать хотела было послать за врачом, но Лидия отговорилась страшной усталостью.
Она решила молчать. Для всего мира её сестра должна была умереть. Уезжать к ней она тоже не собиралась — такой удар убил бы её родителей, и без того еле державшихся на плаву. Месяц она ходила, как по лезвию ножа, ожидая, что в любую минуту в двери снова постучат, и всё раскроется. Но стук не раздавался. Страсти понемногу утихли, обратившись в перешёптывания за спиной и сочувственные взгляды.
— Костя, милый… Я же люблю тебя, Костя… — репетировала она перед треснувшим зеркальцем, пытаясь придать своему лицу то самое выражение загадочной нежности, что было у сестры. Эти слова подслушала мать. Не проронив ни звука, она закрыла ладонями рот и ушла в ванную, чтобы выплакать там всю свою горечь и беспомощность.
А вечером отец, отложив газету, сказал Константину сурово и прямо, глядя ему в глаза: «Либо женишься на моей Лиде, либо ноги твоей здесь больше не будет. Нечего девку на посмешище выставлять. Не хочу, чтобы её имя так же полоскали, как… той… предательницы. Не хочу».
Константин исчез. Долгих две недели не было ни слуху ни духу. Лидия извелась вся, похудeла, глаза ввалились. И вот он подкараулил её после лекций, у выхода из института, прислонившись к чёрному стволу старого тополя.
— Лида… пойдём в кино? — спросил он просто, и в его голосе не было ни прежней почтительности к «сестре невесты», ни братской снисходительности. Была какая-то новая, тихая решимость.
Лидия чуть не подпрыгнула от неожиданности, сердце её заколотилось, как птица в клетке.
В одна тысяча девятьсот сорок первом году, восьмого июня, были зарегистрированы в браке гражданка Сивокурова Лидия Назаровна, одна тысяча двадцать второго года рождения, и Белых Константин Порфирьевич, одна тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, о чём была сделана аккуратная запись в книге регистраций.
А совсем скоро, громом с ясного неба, грянула война.
— Не плачь, душечка, — говорил Константин, бережно вытирая большим пальцем её мокрые щёки. — Я быстро. Вернусь через месяц-другой, и мы сразу махнём к моим на Урал. Хорошо?
— А что там, на Урале, Костя? — всхлипывала она, вцепившись в его гимнастёрку, будто боялась, что ветер унесёт его прямо сейчас.
— Там… там небо огромное, и сосны до самых облаков. И воздух пахнет смолой и свежестью. Я оттуда родом, Лидок… Всё, хватит, не реви. Всё будет хорошо.
Но она рыдала, провожая его на сборный пункт. Она рвалась на фронт сама, вместе с однокурсниками, но её не брали. Раз за разом приходила она в военкомат, и раз за разом ей отказывали. В последний, пятый раз, пожилой майор со шрамом, пересекавшим всё лицо от виска до подбородка, посмотрел на неё горящими, пронзительными глазами и сказал тихо, но так, что каждое слово вонзалось, как игла:
— Не ходите больше сюда, гражданка. Исполняйте свой долг здесь, в тылу. Думаете, мы не понимаем, куда вы так рвётесь? Небось, к сестрице своей за границу смотаться захотелось? Пошла вон. И чтобы духу твоего здесь больше не было.
Униженная, подавленная, она выбежала на пыльную улицу, и сквозь пелену слёз ей мельком показалось знакомое лицо в толпе. Тот самый «рыночный воробей». Он лишь слегка покачал головой, и его взгляд был красноречивее любых слов: «Нельзя».
Он нашёл её позже, в безлюдном переулке.
— Тихо. Слушай. Бери своих стариков и уезжай. Ты же знаешь куда. Адрес у тебя есть. — его речь была отрывистой и быстрой.
— Но я даже не представляю… — начала было Лидия.
— Молчи! — он резко сунул ей в карман пальто смятый клочок бумаги. — Читай, запоминай, сжигай. Только адрес. И уезжайте. Быстро.
Уговорить родителей оказалось невероятно трудно. Пришлось открыть часть правды, рассказать о странных посланиях, о том, что их, возможно, хотят уберечь.
— Да кто он такой? Зачем ему это? Может, это ловушка? — причитала мать, ломая руки.
Отец же, помолчав, стукнул кулаком по столу: — Цыц! Хотели бы взять — давно бы взяли. Собирайся, мать. Лида права. Надо уезжать.
Но они не успели. Пришёл приказ об эвакуации завода на восток. Семья уехала вместе с предприятием, в теплушках, среди станков и ящиков с инструментами. Вместо тихого уральского городка их ждал шумный, переполненный эвакуированными город в Сибири.
Константин слал письма. Короткие, скупые, больше о делах, о погоде, о товарищах. Ни единого намёка на чувство. А Лидия в каждом своём письме выливала на бумагу всю свою нежность, тревогу, любовь. Писала о том, как ждёт, как верит, как любит.
Он вернулся в сорок пятом. Вернулись все — и завод, и люди, и надежды на мирную жизнь. Вернулся и он — повзрослевший, более молчаливый, с сединой у висков и новыми, глубокими морщинами у глаз. Но живой.
В сорок седьмом у них родился сын, названный Виктором — в честь победы. В пятьдесят первом — дочка, которую, после долгих колебаний и ночных шёпотов, назвали Маргаритой. В пятьдесят четвертом — ещё один сын, Егор.
О старшей Маргарите словно забыли. Она стала призраком, тенью, запретной темой, которую не поднимали за семейным столом. До одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.
Однажды, когда Лидия, уже немолодая женщина, спешила с работы домой, её окликнул мужчина. Невзрачный, в сером плаще, с лицом обывателя, которого не запомнишь в толпе. Но у неё ёкнуло сердце, и по спине пробежал холодок. Она его узнала. Тот самый человек. Постаревший, обрюзгший, но те же цепкие, быстрые глаза.
— Женщина, вы, кажется, кошелёк обронили, — сказал он громко, нарочито вежливо, и в его протянутой руке лежала потёртая, коричневая сумочка, не имевшая к Лидии никакого отношения.
Она, понимая игру, наклонилась.
— Жива. Всё хорошо. Уехала дальше, в ***у. Двое детей. С тем… не живёт уже давно. — шёпот был едва слышен, но ясен, как удар колокола.
Она взяла сумочку, пробормотала «спасибо» и пошла дальше, не оборачиваясь. Кто он? Добрый ангел-хранитель, незримо опекающий их семью по велению сердца? Или злой гений, кукловод, вьющий нити чьих-то судеб в тёмных кабинетах? Она не знала. И мужу, и уже постаревшим родителям она не сказала ни слова.
И лишь через двадцать лет, в середине восьмидесятых, когда в воздухе уже витали новые ветры, в их почтовый ящик упал толстый конверт с заграничными марками. Лидия, распечатав его дрожащими пальцами, увидела знакомый, удивительно не изменившийся за десятилетия почерк.
«Здравствуй, моя родная, моя единственная Лидочка. Это пишет тебе твоя сестра, твоя Марго…»
Строчки поплыли, буквы сливались в одно цветное пятно. Она жива. Здорова. Пишет.
Встреча была слезливой, бессвязной, полной объятий, смеха сквозь слёзы и бесконечных вопросов. Маргарита приезжала к ним в гости, они ездили к ней за рубеж. Родителей уже не было в живых, и это была единственная, незаживающая рана.
— Марго, — спросила как-то Лидия, когда они сидели в уютной кухне за чашкой ароматного кофе, — скажи мне наконец. Кто был тот мальчишка, который всё время передавал мне весточки? Тот самый, с рынка, и потом уже взрослый?
Старшая сестра задумчиво покрутила ложечкой в чашке, а потом улыбнулась своей прежней, загадочной улыбкой.
— Этот «мальчишка», Лидуся, теперь очень большая шишка. Он достиг немалых высот. Он… был моим поклонником. Это он в своё время организовал наш отъезд, провернул всё так, чтобы это выглядело как романтическое бегство, а не как… хорошо организованная операция.
— А ты? Ты была его… — Лидия запнулась.
— Любовницей? — Маргарита рассмеялась, и её смех звучал молодо и легко. — Нет, конечно нет. Мной двигала жажда другой жизни, понимаешь? Другого воздуха. А он… он был романтиком и прагматиком в одном лице. Хотел обеспечить себе спокойную старость вдали от всего этого. Нас взяли в разработку вдвоём, как звенья одной цепи.
— В какую разработку? — не поняла Лидия.
— А это, сестрёнка, уже совсем другая история. Давай забудем, — Маграита махнула рукой, и в её жесте была вся её прежняя, не поддающаяся разгадке натура.
«Вот совсем не изменилась, — с лёгкой грустью думала Лидия, глядя на сестру. — Только похорошела ещё, отшлифовалась, как морская галька».
— Константин, — кокетливо, по-девичьи обратилась Маргарита к зятю, — ты мою сестрёнку не обижаешь? Она у нас золотая.
— С чего бы? — удивился тот, отрываясь от газеты. — Я её люблю.
И Лидия обомлела. Впервые за всю их совместную жизнь, за сорок с лишним лет брака, она услышала эти слова от мужа. Просто, естественно, как констатацию факта.
— Спасибо тебе, Костя, — тихо, но очень искренне сказала Маргарита. — Я так и не нашла случая сказать тебе лично. За всё.
Лидия переводила взгляд с сестры на мужа, чувствуя, как у неё перехватывает дыхание.
— Что? Ты… ты всё знал?
— Конечно, — спокойно сказал Константин. — Она просила меня присмотреть за тобой, если что… И я помогал, чем мог. Тогда, в сорок первом, с отъездом вашим на Урал…
— Но как? Ты… ты же всегда был молчуном, Костя! Ни слова!
— А что говорить-то? — он развёл руками, и в его глазах мелькнула обычная, добрая улыбка. — Я думал, ты и так знаешь.
— Знаю? А вот это… что ты сейчас сказал Марго… про то, что…
— Что люблю-то тебя? Ну да, — он посмотрел на неё прямо, и в его взгляде не было ни тени смущения или шутки. — Я тогда понял это, когда твой отец велел мне или жениться, или уходить. Когда подумал, что могу тебя потерять, не начав ничего. Вот тогда и понял.
Лидия смотрела на него, и комок подступал к горлу. Все эти годы тихой, спокойной привязанности, взаимного уважения, быта… и за всем этим скрывалась такая глубина.
— Гриша… Да если бы я знала…
— И что? Не вышла бы за меня?
— Тьфу на тебя, истукан несговорчивый! — она смахнула с глаз предательскую слезинку и встала, хлопнув ладонями по столу. — Идёмте чай пить, остыл уже.
Позже, помогая сестре на кухне, Лидия покачала головой:
— Вот такой он у меня всю жизнь, Марго. Спросишь что — «я думал, ты знаешь». И всё. Дурак несчастный.
— Счастливый, — поправила её сестра тихо. — Вы оба счастливые. И я рада. Очень рада за вас.
Они сидели потом втроём, пили чай с вишнёвым вареньем, и за окном медленно спускался вечер, окрашивая небо в пастельные тона. Никто так и не узнал до конца, кем же на самом деле была Маргарита все эти годы. Почему уехала? Почему их семью так странно и настойчиво оберегали? На легкомысленную, поддавшуюся страсти особу она никогда не была похожа.
Перед сном Лидия, уютно устроившись рядом с мужем, спросила шёпотом:
— Костя… а Маргарита-то… она была шпионкой?
Константин обнял её, притянул ближе и, глядя в потолок, ответил так же тихо:
— Не знаю, Лидок. И знать не хотим. У каждого своя река времени, своё русло. Нам в чужие воды соваться не надо. У нас своё течение, своё счастье. И этого вполне достаточно.
И она согласилась. Потому что в её жизни, такой простой и ясной, было главное: тихая гавань семьи, взрослые дети, внуки, и этот молчаливый, крепкий человек рядом, который любил её всю жизнь, просто потому, что не мог иначе. А сестра… сестра была как яркая, далёкая звезда, свет которой, пройдя через годы и границы, всё равно согревал её душу. И в этом не было никакой тайны. Была лишь вечная, неразрывная связь двух сердец, бьющихся в унисон, — пусть и на разных берегах одной широкой, непредсказуемой реки под названием Жизнь.
—
Годы текли, неспешно и неумолимо. В их городке снова цвели яблони, и внуки бегали по тем же самым улицам, где когда-то две сестры — одна ослепительная, как майское утро, другая скромная, как вечерняя звезда — мечтали о будущем. Лидия часто сидела на старой скамейке в саду, том самом, где когда-то Константин впервые пригласил её в кино. В руках она держала пожелтевшую фотографию: две девочки, обнявшись, смеются на весеннем солнце. Она проводила пальцем по изображению старшей, по её беззаботно заброшенной за плечо косе.
Она больше не спрашивала. Не пыталась разгадать шарады прошлого. Потому что поняла самую главную загадку: любовь не имеет гражданства, не знает границ и не подчиняется указам. Она просто есть. Как воздух. Как этот тёплый ветерок, что шевелит седые пряди у её виска. Любовь сестринская, пронзительная и верная. Любовь мужская, глубокая и молчаливая, как горная река. Любовь к детям, к этому дому, к жизни, которая, несмотря на все крутые повороты, оказалась удивительно щедрой к ней.
Константин вышел из дома, принёс ей лёгкий плед, накинул на плечи.
— О чём задумалась?
— О том, что река времени, она всё-таки мудрая, — улыбнулась ему Лидия, беря его руку в свои, покрытые возрастными пятнышками ладони. — Она всё расставляет по своим местам. И приводит к тихой гавани.
— Приводит, — согласился он, садясь рядом.
И они сидели так, рука в руке, два старых дерева, сросшихся корнями. Где-то там, за океаном, в городе, залитом неоновыми огнями, их Марго, такая же седая и прекрасная, возможно, в этот самый момент смотрела на ту же самую луну и думала о них. И в этой тихой, незримой связи, протянувшейся через континенты и десятилетия, была завершённость. Красивая, печальная и бесконечно светлая. Как последний аккорд давно любимой мелодии, который тихо тает в вечернем воздухе, оставляя после себя лишь тёплое эхо и благодарность за то, что она вообще прозвучала.
