Её продали за козу и десять метров ситца. Она отплатила за всё сполна, построив новую жизнь на обломках старой, и когда призрак прошлого постучал в дверь, она встретила его не со страхом, а с ухватом
В тот день, когда Вероника переступила порог родительского дома, воздух в горнице застыл, будто его выпили до дна. Разговор, еще секунду назад звучно заполнявший пространство, оборвался на полуслове, оставив после себя лишь тягучее, плотное молчание. Было это в конце лета тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда пыль дорог еще пахла полынью, а в самом воздухе висело нечто неуловимое и тревожное, словно предчувствие далекого грома.
— Почему вы так сразу приумолкли? — спросила восемнадцатилетняя девушка, встряхивая двумя густыми, темными косами, перекинутыми через плечи. — Что стряслось, скажите?
Она двинулась к печи, привычным жестом подхватив выцветший ситцевый фартук и повязав его поверх простого платья. Ее пальцы, уже успевшие познать и грубость льна, и жар ухвата, нащупали знакомую рукоять. В движениях была привычная, почти музыкальная размеренность, но внутри все сжалось в тугой, тревожный комок. Она не видела лиц, но слышала это молчание — неспокойное, виноватое.
— Ничего, дочка, все ладно, — прозвучал отцовский голос, но в нем не было обычной основательности, лишь усталая скорлупа.
Вероника лишь плечами повела, делая вид, что поверила. Вопросы застряли в горле, но глаза матери, опущенные в пол, судорожно теребящие край скатерти, говорили красноречивее любых слов. В них читалось беспокойство, растерянность и та безысходная усталость, что годами копилась в углах этой избы.
— Марфушке в школу надо бы приодеть, — тихо, словно опасаясь спугнуть последнюю кроху надежды, начала мать. — Все вещицы от Дашутки поизносила, хоть сейчас выбрасывай. И залатать-то нечего.
— А где взять, мать? — тяжелый вздох отца прокатился по горнице, смешавшись с запахом тлеющих в печи березовых поленьев. — Где? Может, подождем годик? Не впервой.
— А что, батя, в следующем году мы зажиточней станем? — встряла Вероника, поворачиваясь к столу. На губах играла горьковатая усмешка. — Там уже и Ванюшу снаряжать придется. Ладно, не тужите. Лето на дворе, что-нибудь придумаем. Может, удастся ситцу остаточного раздобыть, сама сошью.
— Золотая ты наша, Верон. И рукодельница, и хозяйка. Все тебе по плечу — и стряпня, и уборка, и шитье, — отец уперся щекой в натруженную ладонь, и его взгляд, обычно строгий, смягчился, наполнившись немой тоской. — Вот только приданого тебе не собрали. Как замуж-то выдавать будем?
— Коли сердце будет гореть, так и без сундука возьмет, — отмахнулась девушка, но голос ее дрогнул. — Только где ж такое сердце сыскать? Не в нашей же округе.
Она поставила на стол чугунок с пустыми, больше похожими на воду, щами и позвала младших сестер и брата. Тень от ее высокой, стройной фигуры легла на закопченную стену, исказившись в причудливый узор.
— А ты глаза разуй, — оживился отец, — и увидишь, что и в селе парни есть. Вот хоть Лука… Чего? Вдовец, да, с малым на руках, зато дом крепкий, хозяйство. Не как у нас — семеро по лавкам, а всего три души.
В воздухе повисла ледяная тишина. Вероника замерла, сметая со стола обломок спички.
— Ты что, батя? Неужто сватаешь?
— А чего бы и нет? Да и не я это… Мать его, Агафья Тихоновна, сама приходила, пока ты в поле была.
— Нет. — Одно короткое слово прозвучало тихо, но с такой незыблемой твердостью, что отец откинулся на спинку лавки. — Не пойду. Жену свою в могилу свел, всем девкам в округе покою не давал. И ты мне такого в мужья прочишь?
— Не он свел, сама в родах… — пробормотал отец, отводя взгляд в сторону темного угла.
— Да? А где же Лука был, когда у Валентины живот схватило? На речке с Любкой миловался, вместо того чтобы бабку позвать. Ты после этого меня к нему под венец везешь?
— Что было, то сплыло. Парень он работящий, и жить будут рядышком, помогут нам. Сама подумай… — голос отца стал настойчивым, деловитым. — Агафья тканей разных десять метров сулит, козу молодую, курочек с десяток. И Марфушке платьице сошьем, и Ванюше, и Дашутке что останется.
— Ты что, отец, меня за тряпки и живность продаешь? — в голосе Вероники впервые прозвучала боль, чистая и острая, как лед.
— Не перевирай! Я о твоем же благе. Выйдешь — как сыр в масле будешь. У них достаток.
— Достаток, — горько рассмеялась девушка. — Оттого что один сын в семье, а не семеро по лавкам. Оттого что голод не всех пощадил.
— Будешь указывать, сколько детей рожать? — отец резко встал, и его тень накрыла дочь. — Свою семью заведешь — там и решать станешь. А за Луку пойдешь. Точка.
— Не пойду.
— А куда ты денешься-то? — махнул он рукой, и в этом жесте была вся безнадежность их бытия.
— В город. Учиться. Вот куда.
Отец лишь хмыкнул в ответ, и этот звук был красноречивее любой угрозы.
Мечта об учебе рассыпалась, как подгнившая картофельная ботва. Отец успел переговорить с председателем, старым собутыльником, и тот, не глядя в поданные бумаги, лишь усмехнулся, показав пожелтевшие зубы.
— Тут руки нужны, работящие. Распусти вас всех по городам — кто пахать будет? Кто сеять?
Слезы жгли глаза, но были бесполезны, как летний дождь на каменной гряде. Председатель и отец стояли, будто дубовый частокол, непробиваемые и чужие. Мать отмалчивалась, глядя в бесконечную вышивку на половике, и лишь изредка, словно опасаясь собственных слов, шептала:
— Послушай, дитятко. Стала бы сама себе хозяйкой. Мы ли тебе худого желаем? Тяжело Агафье одной с малым, помощница ей нужна, молодая да расторопная.
— Нянька им нужна, да кухарка. Как и вам, — с горечью бросала Вероника.
— Мне бы и самой полегче… Опять тяжкая я, — признавалась мать, опуская глаза. — Отец рад, говорит, авось сынок будет.
У Вероники темнело в глазах. Куда? В какой прок? Хлеба на день не хватает, дети в обносках, а она, как осенняя яблоня, тянется к земле под новой ношей.
Однажды, выйдя во двор, она увидела Ванюшу с Марфушкой, пускавших по луже кораблики из бересты. Солнце играло в струйках воды, а в глазах младшей сестры стояли слезы.
— Верка, а правда, у нас будет еще брат или сестра? — спросила Марфушка, не отрывая взгляда от хлипкого суденышка. — Я слышала, как батя с мамкой говорили…
— Будет, — коротко ответила Вероника. — А ты не подслушивай.
— Я нечаянно. — Девочка подняла на нее большие, серые, как предзимнее небо, глаза. — Верка, а я в школу не иду. Батя сказал, что еще годик подождать надо. Надеть нечего. А я так хотела…
Рыдания, тихие и безнадежные, разорвали тишину двора. Вероника присела рядом, обняв худенькие плечи. Она знала — в следующем году история повторится. Она помнила, как сама, в заплатанном платье, впервые переступила порог школы, и как потом это же платье носила Дашутка, пока оно не истлело в труху. До Марфушки очередь не дошла. И дойдет ли? В этой девочке с серьезным взглядом она видела себя — ту, что мечтала о книгах, о цифрах, о другом, не пахнущем кислой капустой и бедностью, мире.
Беда пришла, как всегда, нежданно. Зайдя в сарай покормить козу Ночку, Вероника застыла в ужасе. Животное лежало на боку, тяжело и прерывисто дыша, взгляд затуманенный, полный немого страдания.
— Ночка, родная, что с тобой? Марфушка! Беги за Иванычем, скорей!
Но ветеринар, долго копошившийся возле козы, лишь развел в бессилии руками. В его жилистых пальцах застыла бесполезность.
— Не выходит. Лекарства нужного нет. В городе только завтра будут. Съела что-то, видать.
— И ничего нельзя? — шепотом спросила Вероника, ощущая, как подкатывает ком к горлу. Коза была не просто скотом; она была утренней пенкой в кружках детей, редкой сытостью в их глазах.
— Все, что в моих силах, сделал.
Утром они ели пустую кашу на воде. Горшок с молоком стоял немым укором. Мать, сидя в углу, беззвучно плакала, ее плечи вздрагивали под старенькой кофтой.
— Как переживем? Как зиму-то встретим?
Вероника, обводя взглядом бледные, серьезные личики за столом, ощутила внутри холодную, твердую решимость. Она вышла из избы и направилась через все село к дому Агафьи Тихоновны. Ноги были тяжелы, будто вылиты из чугуна, но шаг тверд.
Женщина сидела на крылечке, качая люльку с младенцем. Увидев Веронику, ее лицо озарилось быстрой, расчетливой улыбкой.
— Доброго дня, Надежда. Неужто с добрым ответом?
— День добрый, Агафья Тихоновна. Отец ваш уговор передал. Насчет ткани, козы, птицы. Согласна я. Только малостью это считаю, — голос Вероники звучал ровно, хотя внутри все сжалось от стыда и отчаяния.
— И что же еще придумала?
— Свинью. И обувь детям. Всем.
Агафья Тихоновна долго смотрела на нее — взглядом опытным, оценивающим. Ей нужна была именно такая — сильная, умелая, с чувством долга, которую можно будет подчинить своей воле, вылепить под стать дому. Она кивнула, коротко и деловито.
— Ладно. Будет по-твоему.
Вероника повернулась и пошла прочь, не чувствуя земли под ногами. Она продала себя. Но в груди, рядом с позором, теплился крошечный уголек надежды — теперь у Марфушки будут башмаки.
Свадьбы не было. Лука сослался на траур, хотя к вечеру того дня его хриплое пение разносилось с околицы. В первую ночь он пришел, едва переступая порог, и рухнул в сенях. Вероника, переступив через спящее тело мужа, встретилась взглядом со свекровью.
— И что мне с этим делать?
— Нечего хмуриться. Радость у человека, не каждый день такое.
Пожав плечами, Вероника ушла в горницу, где в зыбке посапывал девятимесячный Степан. Она наклонилась над спящим ребенком, и что-то в ее сердце, окостеневшее от обиды, дрогнуло и потеплело.
Жизнь потекла по новому, но глубоко извилистому руслу. Получив обещанное, Вероника сама, не доверяя матери, сшила платья и рубахи для сестер и брата. Агафья, вопреки ожиданиям, оказалась не скупа и дала больше материала, будто испытывая невестку. В родительский дом отправились коза с поросячьим визгом и клетка с курами.
Со свекровью, строгой, но справедливой, нашлось немое понимание. Женщина видела, как старается Вероника, как растит Степана, будто родного. Но сердце ее болело за сына. Лука будто и не заметил, что обзавелся семьей. Гулянки, выпивка, шепотки за спиной про соседских девок… К жене он заходил редко, и каждый раз после этого Вероника смотрела в стену пустыми, уставшими глазами.
— Дитятко, а может, ребенка бы родила, — заговаривала как-то Агафья, — остепенился бы он тогда.
— Не выходит, — солгала Вероника, в душе благодаря ту самую травницу из соседней деревни, у которой она тайком брала горькие настои. Тогда она ходила туда под предлогом, что у Степана сыпь, и старуха, качая головой, дала ей сбор.
— Молодая еще для таких зелий. Сердце загубишь.
— Буду пить, пока не захочу сама. Нанянчилась я, — упрямо отвечала Вероника. — И от такого, как он, рожать не стану. Каким дитя будет, если зачинается в хмельном угаре?
Она не могла объяснить свекрови, что не хочет связывать себя с этим человеком еще сильнее. Она уже была привязана к дому, к ребенку, к хозяйству. Любви не было. Была тихая, ежедневная покорность судьбе, прерываемая лишь вспышками внутреннего, никому не ведомого огня.
И кто знает, сколько бы еще длилось это тлеющее существование, но гром грянул со стороны, откуда его ждала вся страна. Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года ворвалось в каждый дом трескучим голосом репродуктора, принеся слезы, страх и новое, незнакомое слово — война.
Луку забрали в августе. Вероника плакала, стоя у ворот, и Агафья, обняв ее, думала, что это слезы любви и разлуки. Отчасти она была права — Веронике было жаль его по-человечески, жаль как заблудившуюся, несчастную душу. И страшно было за будущее. Как поднять мальчика одной? А если… Она не давала себе думать об этом «если».
Они писали письма. Сухие, скупые строки. Он просил махорки, портянки. Она сообщала о здоровье матери и о том, что Степан выучил букву «А». Ни нежности, ни тоски. Было трудно невыносимо. Добро, что Агафья копила годами, пошло на обмен, на посылки. Работали до седьмого пота, и налоги колхоз требовал исправно. Но Вероника не роптала. Говорила, что вот победят, и тогда заживут, а пока нужно терпеть, держаться.
В сорок третьем свекровь свалилась. Болезнь подкосила крепкую прежде женщину, и Вероника разрывалась между ее постелью, работой в поле и подрастающим Степаном. Помогали сестры, когда могли. У матери родился очередной сын, хилый и болезненный, так что и думать было не о чем, кроме как о выживании. И Вероника, стиснув зубы, тащила на себе две семьи, будто впрягшись в неподъемную кладь.
Весной Агафья пошла на поправку, но с каждым днем крепчала в ней другая болезнь — тоска по сыну. От него перестали приходить письма.
— Что-то наш-то не пишет, — шептала она, цепляясь тонкими пальцами за край стола.
— Некогда, матушка. Напишет. Все будет хорошо, — успокаивала ее Вероника, сама не веря своим словам.
Письма не приходили. Но и похоронки не было. Они зависли в странном, мучительном промежутке — между надеждой и скорбью.
А потом грянул салют Победы. Смех, слезы, гармошка. За одним длинным столом веселились те, кто ждал, у другого — молча сидели вдовы. Вероника стояла в стороне, не зная, к кому примкнуть. Она была уверена — бумага о гибели просто затерялась. Но крохотный огонек еще теплился.
Осенью сорок пятого Агафья Тихоновна, так и не дождавшись весточки, тихо угасла. Похоронив ее, Вероника осталась одна с семилетним Степаном. Она не стала оформлять пенсию — вдруг он жив? Вдруг в плену? Или… Она жила в подвешенном состоянии — не жена и не вдова, тень с неясным статусом.
И все же жизнь, упрямая и настойчивая, брала свое. Молодое сердце, изможденное заботами, но не иссушенное, жаждало тепла. И оно явилось в лице учителя младших классов, Филиппа Семеновича. Мужчина с тихим голосом и добрыми, уставшими глазами. Вдовец, потерявший жену в военную зиму. Он несмело ухаживал: вызывал в школу под предлогом обсуждения успехов Степана, заходил «мимоходом», помогал по хозяйству. А потом стал смотреть на нее таким взглядом, от которого в груди таял лед.
Вероника сопротивлялась, отшучивалась — опять вдовец, везет же. Но Филипп был другим. В его внимании не было расчета, лишь тихая, постоянная забота. Через год она сдалась. Они стали жить в доме Агафьи, потому что председатель поставил ультиматум: если она уйдет — дом отойдет колхозу. А она обещала свекрови сберечь его для Степана.
С Филиппом пришло спокойствие, тихая радость. И наконец — долгожданная весть. Она ждала ребенка. От любимого человека. Филипп светился от счастья, и лишь одна тень омрачала его — Вероника все еще числилась женой Луки, пропавшего без вести. Они начали хлопоты о признании его погибшим.
Однажды тихим осенним вечером, когда Вероника шила пеленки, а Филипп проверял тетради, во дворе послышался шум, грубый окрик на собаку и тяжелые, неуверенные шаги. Дверь распахнулась.
На пороге стоял он. Лука. Постаревший, обветренный, в потрепанной гимнастерке, но живой.
— Вот так встреча! — его голос, хриплый от долгого молчания или от чего-то еще, прозвучал как выстрел. — Вижу, меня не ждали.
Филипп встал, заслонив собой Веронику. Степан замер, его глаза широко распахнулись.
— Жив, значит. Здравствуй, Лука.
— Жив-здоров. А ты что в моем доме делаешь, с моей женой да с моим сыном?
— Папка? — тихо выдохнул Степан, не отрываясь от незнакомого лица.
— Он мой сын, — твердо сказала Вероника, поднимаясь. Руки ее дрожали, но голос был спокоен. — Где ты был, Лука? Мать свою не схоронил, нас в неизвестности оставил.
— Мое дело. А вижу я картину маслом — жена не дождалась, сын за чужого дядьку прячется. Пока я кровь проливал, ты тут устроилась?
— Не смей! — шагнул вперед Филипп. — Она ждала тебя до последнего. А вместе мы лишь три года как.
— Ну и иди отсюда. С женой своей я сам разберусь.
Между мужчинами натянулась невидимая струна, готовая лопнуть. Вероника положила руку на рукав Филиппа.
— Ступай, Филипп. К председателю. Я сама.
Тот, метнув на Луку взгляд, полный гнева и боли, вышел, уводя с собой перепуганного Степана. В избе остались двое, разделенные не годами, а целой пропастью.
— Ну что, жена, корми. Устал я. Да рассказывай, как меня ждала.
Пока он ел, Вероника молчала. Потом, убирая со стола, Степан уронил его потрепанный вещмешок. Из него, среди прочего, выпала и улетела под лавку фотокарточка. Вероника подняла ее первой. На снимке — Лука, улыбающаяся женщина в городском платье и маленькая девочка.
— Так вот где ты был, — не удержалась она. — Семью новую завел.
— Не твое дело! — он вырвал карточку. — Ты тут тоже верности не хранила.
— А с ней что ж не остался? Зачем вернулся?
— Вернулся — и все. К дому, к своему. Прощаю тебе, кстати, твою шашню. Будем жить как раньше.
В его наглости была какая-то отчаянная, жалкая бравада. Вероника покачала головой.
— Нет, Лука. Не прощаю тебе я годы молчания. Не прощаю, что мать в землю сошла, не дождавшись. Не прощаю, что я одна сына твоего на ноги ставила. Я ухожу. Я люблю Филиппа.
— Этого кисляя? — он усмехнулся, но в усмешке не было уверенности.
— Я жду от него ребенка.
Наступила тишина, густая, как смоль. Лука поднялся, и в его глазах мелькнуло что-то дикое, но тут же погасло. Он махнул рукой.
— Пошла вон. Только знай — не ты ушла, а я выгнал. Сына не отдам.
— Он и не твой больше, — холодно возразила Вероника. — Я его удочерила по всем бумагам, пока тебя не было. Он мой.
Они стояли, измеряя друг друга взглядами — два измученных жизнью человека у разбитого корыта их общего прошлого. Победила тишина. Вероника собрала нехитрый скарб в узел. На пороге она обернулась к Степану, который сжался в комок у печи.
— Не бойся. Я все устрою. Буду навещать.
— Мама, я… я тут останусь. Он же папка… герой, — пробормотал мальчик, но в его глазах читался страх.
Она вышла, не оборачиваясь. Филипп ждал ее у калитки. Вместе они пошли к бараку, где председатель выделил им крошечную комнатенку.
Два месяца пролетели в тревожном ожидании. Степан приходил часто, но с каждым разом выглядел все более запущенным и испуганным. Лука пил. Однажды мальчик прибежал голодный, с синяком под глазом. На вопрос — отмахнулся, сказал, что упал. Но Вероника больше не могла.
Она нашла Луку на крыльце его же дома. Он сидел, расставив ноги, перед ним — бутылка и тарелка с салом, тем самым, что она когда-то солила.
— Чего пришла? — буркнул он, не глядя.
— Поговорить. Зачем ты все это губишь, Лука? Раньше — молод был, глуп. А теперь? Тебе сорок. Во что жизнь превратил?
— А что мне осталось? — его голос внезапно сорвался, стал сиплым. — Жена ушла, сын на чужого дядьку молится. Я теперь кто здесь?
— Ты был тем, кто ушел и не вернулся, — тихо сказала Вероника. — Почему с той женщиной не остался?
Он долго молчал, глядя в пустую темноту двора.
— Выгнала. Полюбил я ее, по-настоящему, впервые… А она выгнала. К другой ревновала.
— Значит, и от нее гулял.
— А тебе-то что? Тебе и это не мешало. Выгнала. И дочку мою видеть не дает.
— Где она?
— В Казани.
Вероника тихо присвистнула. Так далеко его занесло.
— Лука, ты всегда думал только о себе. Так и продолжай. Отдай мне Степана. И давай разведемся. Ничего прежнего не вернуть.
Он поднял на нее взгляд, и в его мутных глазах вдруг мелькнуло что-то похожее на осознание, на усталую ясность.
— Забирай. Он и так меня отцом не зовет. Слово давится.
Река времени, неспешная и неумолимая, несла свои воды вперед. Бумаги о расторжении брака были подписаны. Через месяц Вероника и Филипп расписались в сельсовете, а еще через несколько недель на свет появилась девочка с ясными, как утреннее небо, глазами. Назвали ее Мирославой — миру на славу, миру, который им, наконец, удалось отвоевать для себя.
Весной они уехали в город. Филипп продолжил учительствовать, Вероника устроилась нянечкой в ту же школу. Степан, ставший серьезным не по годам, пошел в новый класс. Изредка от сестры Дашутки приходили вести: Лука сошелся с той самой Любкой, овдовевшей еще в войну. Говорили, что она взяла его в ежовые рукавицы, и он, словно смирившись, работал в колхозе и растил ее дочь. Степан изредка навещал его, но разговоры не клеились. Между ними лежала пропасть из лет молчания, и моста через нее не было.
В родное село Вероника больше не возвращалась. Там оставалось детство, окрашенное в цвета бедности и отчаяния, и юность, отданная долгу. Там оставались родители, поглощенные бесконечным круговоротом рождения и нужды, с которыми связь стала тонкой, как паутинка. Дашутка вышла замуж за приезжего агронома, Марфушка, окончив школу, поступила в медицинский и осталась в городе, Ванюша после армии связал жизнь со службой. Каждый нашел свою дорогу прочь от нищеты, прочь от беспросветности.
Иногда, особенно в тихие летние вечера, когда солнце золотило подоконник их городской квартиры, а Мирослава спала в своей кроватке, Вероника подходила к окну. Она смотрела на улицу, где росли липы, на играющих детей, и в ее сердце не было ни горечи, ни обиды. Была лишь тихая, светлая усталость — усталость путника, дошедшего до тихой гавани после долгой и трудной дороги.
Она обрела свой дом. Не тот, что построен из бревен, а тот, что строится из тихих разговоров за вечерним чаем, из смеха ребенка, из взгляда любимого человека, в котором читается понимание и покой. Дом, где стены — это не бревна, а доверие, а фундамент — пережитые вместе бури. И этот дом был нерушим. Он стоял на земле, которую она, наконец, смогла назвать своей — не по праву наследования, а по праву сердца, нашедшего, после стольких лет скитаний, свое истинное пристанище.
