История бабы, которая хоронила кота, соседку матом послала и репутацию железобетонную берегла, пока не нашла у себя на подушке наглого усача, знавшего секрет, как растопить лёд — потому что хвостатый стратег знал план
В тот вечер воздух в ветклинике был густым от запаха антисептика и тихой безысходности. За дверью операционной повисла тягостная пауза, нарушаемая лишь монотонным пиком аппаратуры. Врач вышла, медленно снимая перчатки, и ее усталое лицо было красноречивее любых слов.
— Я сожалею, — прозвучало тихо, почти шепотом, обращенное к женщине, замершей у стены.
Елена не дрогнула. Лишь мышцы на скулах напряглись, будто впиваясь в кость. Она смотрела куда-то сквозь ветеринара, сквозь стены, в какую-то точку невыносимой реальности.
— Сдох! — вырвалось наконец, громко и резко, словно выстрел. — Ну и черт с ним, сколько денег на него извела!
И прежде чем кто-либо успел пошевелиться, она резко развернулась и выскочила из приемной, хлопнув тяжелой дверью. Звон стекла долго дрожал в тишине.
— Женщина, а деньги, а… — попыталась окликнуть ее молодая администратор, уже делая шаг вперед, чтобы броситься вдогонку.
— Стой, — мягко, но твердо остановила ее врач, положив руку на ее плечо. — Она вернется. И заплатит, и Гришку заберет. Не трогай ее пока.
Елена была здесь частым, узнаваемым гостем, и персонал прекрасно знал, куда она умчалась. Прямо в свою машину, старую, видавшую виды иномарку, чтобы там, в замкнутом пространстве, дать волю всему, что рвалось наружу. Чтобы кричать беззвучно, бить кулаками по рулю, пока не онемеют пальцы, чтобы выть, прижавшись лбом к прохладному пластику панели, и материться, выкрикивая самые горькие, самые несправедливые слова, адресованные всему миру. Потом будут долгие, медленные затяжки сигаретой, дрожащими пальцами, пока легкие не наполнятся едким дымом, а мысли не перестанут метаться. И только после этого, опустошенная, но собранная, она вернется за тем, что когда-то было теплым, мурлыкающим комочком, ее верным Гришкой.
— Она несколько лет назад возила к нам своего немца, красавицу-овчарку, — тихо начала объяснять врач новенькой девочке за стойкой, пока та смотрела на захлопнутую дверь широкими, полными непонимания глазами. — Привезла как-то раз, а с собаки буквально течет гной. Пиометра — гнойное воспаление в матке, нужна срочная, сложная операция, животное в тяжелейшем состоянии. Выхожу к хозяйке, объясняю ситуацию, а она… почти как сейчас. Говорит: «Сдохнет — ну и черт с ней», разворачивается и пулей на улицу. Я вышла за ней, думала, догоню, уговорю… А она сидит там, у мусорных баков, на корточках, вжалась в грязную, обшарпанную стену и воет. Тихо, навзрыд, по-звериному. У меня тогда мурашки по спине побежали. Мы вытянули ту собаку, она потом еще долго и счастливо жила, умерла уже от старости, тихо, во сне. И почти сразу к ней этот Гришка прибился, рыжий, наглый комок шерсти. Елена на полном серьезе потом рассказывала, будто чувствовала — это к ней Кайра, та самая овчарка, вернулась в новом обличье. Чтобы не оставлять одну. И вот… — врач тяжело вздохнула, махнула рукой, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания, и, быстро вытерев уголок глаза, направилась обратно в операционную, где ее ждала тихая, печальная работа.
Через полчаса, как и предсказывала доктор, Елена вернулась. Ее лицо было каменной маской, лишь легкая припухлость век выдавала недавнюю бурю. Она молча протянула кредитную карту, молча приняла аккуратный сверток в чистой простыне, бережно, почти невесомо прижала его к груди и вышла, не сказав больше ни слова. Поехала хоронить. На старом дачном участке, под разлапистой яблоней, которая весной утопала в белой пене цветов, а осенью роняла кисло-сладкие плоды прямо на землю. Там уже покоилась Кайра. Теперь рядом появился маленький холмик.
Дома ее накрыло с новой силой. Тишина в квартире звенела, становясь невыносимой. Она не включала свет, бродила по комнатам, натыкаясь на вещи, которые помнили тепло пушистого тела: растоптанную плетеную корзинку-лежанку, пару игрушечных мышек, закатившихся под диван, миски на кухне. Каждая деталь была уколом. Она пила крепкий, горький виски, не разбавляя, чувствуя, как обжигающий напиток не согревает, а лишь подчеркивает внутренний холод. Плакала до изнеможения, пока глаза не переставали видеть, а голова — соображать. На вторые сутки, с лицом, опухшим и чужим, она почти на ощупь нашла телефон и, цепенеющим языком, позвонила на работу. Голос выдавила хриплый, но убедительный.
— Мигрень. Два дня минимум.
Ее репутация была безупречным щитом. Она была той самой «бабой со стальными яйцами», как шутливо, но с уважением, звали ее коллеги. Та, которая рушит стены взглядом, гасит конфликты одной фразой, не сгибается под давлением обстоятельств. Таким личностям не пристало являться на порог офиса с красными, заплаканными глазами, признаваясь, что сломались из-за смерти кота. Репутация — хрупкая и тираническая вещь. Потерять ее можно в миг, а нарабатывать — годами кропотливого самообладания. Елена не могла позволить себе такую роскошь, как искреннее горе на людях.
Она поссорилась с соседкой, добродушной Валентиной Петровной, которая, услышав шум, пришла звать на крестины внука. Елена, в халате, с тусклыми глазами, отказалась, отмахнувшись.
— Не до праздников.
— Да что с тобой, Леночка? На человека не похожа! — пристала соседка.
И Елена, в каком-то помутнении, на грани откровенности, выдохнула:
— Кота хоронила. Гришку. Вот и не до чего.
На лице Валентины Петровны расцвело не понимание, а яркое, почти веселое недоумение.
— Тююю, душа моя! Да с ума ты сошла! Так убиваться-то из-за животного? Не верю я! Говори уж правду, что случилось-то на самом деле?
Что-то внутри Елены щелкнуло. Ледяная волна стремительно сменила горячую беспомощность. Она выпрямилась во весь рост, и ее взгляд, острый и холодный, как лезвие, заставил соседку отступить на шаг.
— Правду? — голос Елены стал тихим и опасным. И дальше полился такой сконцентрированный, виртуозный и беспощадный поток отборного мата, описывающий и происхождение, и умственные способности, и будущее всей родни любопытной тетки, что та, ахнув и крестясь, отлетела от калитки, словно подхваченная ураганным ветром.
Дверь захлопнулась. Тишина снова поглотила все. Елена подошла к зеркалу в прихожей. На нее смотрело страшное, чужое лицо: опухшее, с серыми тенями под глазами, с потрескавшимися губами.
— Все, хватит, — сказала она этому отражению жестко, без жалости. — Завтра в бой. А Гришка… он же на самом деле здесь. Я чувствую.
Она повторила эту фразу шепотом, словно заклинание, пытаясь вдохнуть в нее веру, которой не было. Только чтобы заставить себя сделать следующий шаг.
Никто на работе не заметил подвоха. Маска держалась безупречно. Она снова была танком, расчищающим путь, циничным стратегом, обаятельным лидером. Но родители, жившие в том же городе, видели другое. Они с тревогой наблюдали, как их всегда несгибаемая дочь превратилась в сжатую пружину, в нервный, взвинченный комок несчастья. Ее смех стал резким и коротким, глаза слишком часто терялись где-то вдалеке, а пальцы бессознательно теребили край одежды.
— Ленусь, может, тебе котеночка найдем? Маленького, игривого? — осторожно предложила мать за воскресным обедом, наполняя ее тарелку щами.
— Нет, — отрезала Елена, даже не взглянув.
— Доченька, смотри, кого я у гаражей подобрал! — не сдавался через неделю отец, внося в прихожую крошечное, трогательное создание полосатого окраса. Котенок жалобно пищал.
— Это же чей-то домашний! — Елена бросила беглый взгляд. — Неси обратно.
— Да куда обратно-то! Выкинули, бедолагу, — неуклюже врал отец, пытаясь сунуть теплый комочек дочери в руки.
— Папа, не заливай! Он ухоженный, сытый! Убери, я сказала! — ее голос сорвался на крик, заставив отца вздрогнуть, а котенка жалобно мяукнуть.
— Ну что с тобой делать-то? — тихо плакала потом мать на кухне.
— Ничего. Просто отстаньте, пожалуйста, — звучал из гостиной усталый, но неумолимый ответ.
Родители терялись в догадках. С одной стороны, время лечит. С другой — эта рана, казалось, не затягивалась, а только гноилась. Заходили разговоры о специалистах, но предложить это дочери боялись — она бы просто рассмеялась им в лицо или разозлилась.
— Была бы семья, хоть отвлеклась бы на мужа, детей… — вздыхала мать.
— Нашла отвлечение. Геннадий этот твой… вместе бы сейчас бутылку за бутылкой опустошали, — язвил отец, но в душе тоже ломал голову: где бы найти существо, которое растопит этот айсберг в душе дочери? Котенка, похожего на того рыжего бестию, или, на крайний случай, достойного мужчину.
— Странная она у вас какая-то стала, — осуждающе качали головами родственники на семейных сборах.
— Нормальная! — огрызались родители хором, защищая свое чадо. Но в тишине, оставшись вдвоем, они переглядывались с одним и тем же немым вопросом в глазах. Может, и правда странная? Не такая, как все? Неспособная на простую, человеческую привязанность без надрыва?
Кот пришел сам. Без приглашения, без предупреждения. Однажды Елена вернулась с работы, смертельно усталая, с головой, забитой цифрами и отчетами. На широком деревянном крыльце ее дома, в старом плетеном кресле, где она когда-то часами сидела с книгой, а Гришка сладко посапывал у нее на коленях, греясь в последних лучах солнца, — в этом самом кресле развалился кот. Не котенок, а взрослый, упитанный, явно домашний зверь шикарного дымчато-серого окраса. Он спал, свернувшись в идеальное кольцо, положив пушистую морду на лапы. Услышав шаги, он открыл глаза. Это были большие, ясные глаза цвета жидкого янтаря. Он уставился на Елену не нагло, не просительно, а с оценкой, с холодноватым, немного свысока любопытством, которое свойственно лишь кошкам, уверенным в своей неотразимости. Потянулся, выгнув спину в высокую дугу, и зевнул, показав розовую, бархатную пасть и белые, идеальные клыки.
«Молодой еще», — машинально отметила про себя Елена, остановившись в двух шагах.
— Чего тебе надо? — спросила она вслух, устало опираясь на косяк двери.
Кот коротко, деловито мявкнул, спрыгнул с кресла, потерся бочком о ее ногу, оставив на темной ткани брюк несколько светлых волосков, и запрыгнул обратно, укладываясь поудобнее. Его действия были настолько уверенными и логичными, что не оставляли сомнений: он здесь по праву.
— Ладно, — вздохнула Елена. — Спи.
Она обошла его, зашла в дом и, погрузившись в привычные вечерние дела, забыла о незваном госте. Но это не имело ни малейшего значения, потому что серый аристократ не собирался забывать о ней. Он стал приходить каждый день. Ровно к ее возвращению. Сначала Елена просто проходила мимо, бросая взгляд. Потом стала замедлять шаг. Затем, однажды, остановилась и протянула руку, чтобы погладить шелковистую шерстку на голове. Кот благосклонно подставился, и под ее пальцами зажужжал тихий, довольный моторчик. Этот звук — низкий, размеренный, вибрирующий — пронзил ее насквозь. Она застыла, и вдруг слезы, которые, казалось, уже иссякли, снова хлынули градом, тихие и горькие. Она опустилась на корточки перед креслом, схватила кота и прижала к лицу, а тот, не переставая мурлыкать, терся теплым лбом о ее мокрые щеки, тыкался влажным носом в подбородок и от избытка, видимо, чувств, легонько, предупредительно прикусил ее за подбородок, не оставляя и царапины.
В тот вечер она впервые занесла его в дом. Открыла шкаф, достала запечатанный пакет с кормом — еще Гришкиным, который не решалась выбросить. Кот деликатно поел, тщательно вылизал лапу, прошелся по комнатам неторопливой, инспектирующей походкой, запрыгнул на диван, а потом перекочевал на ее кровать и устроился на самой середине подушки, свернувшись калачиком. Елена несколько раз за вечер выглядывала в спальню — он спал глубоко, мирно, его бока равномерно поднимались и опускались, и на его морде было выражение абсолютного покоя и принадлежности.
— Нет, дружок, — сказала она ему, собираясь ко сну. — Дом у тебя есть, это видно невооруженным глазом. В гости приходить можешь, но ночевать — нет.
Она взяла его, теплого и расслабленного, на руки, вынесла на крыльцо и поставила на пол. Кот не обиделся, лишь вопросительно посмотрел на нее янтарными глазами. И воспользовался своим правом на визиты в полной мере. Теперь каждый день, подходя к дому, она знала: ее ждет кто-то серый, пушистый и беззвучно мурлыкающий. Она стала изучать его. Выяснила, что он обожает тонко нарезанную ветчину и выдержанный сыр, а к рыбе и курице равнодушен. Что он терпеть не может молоко, отворачиваясь от блюдца с брезгливым видом. Что его нельзя гладить по животу — тогда он мгновенно превращался в шипящий, бьющий лапами комок негодования. Он не играл с бантиками и заводными мышками, но обожал, когда Елена, притворяясь «чудовищем», на него нападала. Тогда он падал на бок, скручивался в пружину, распушивал хвост ершиком и начинал бить по ее рукам мягкими, без когтей, лапами, изображая яростную оборону. Эти игры заканчивались его победным мурлыканьем и ее смехом — звонким, неожиданным для нее самой.
— Но ты все равно не Гришка, — говорила она ему, чеша за ухом. — Ты другой.
Кот в ответ лишь щурил янтарные глаза, и мурлыканье становилось громче.
Елена начала расспрашивать соседей. Ей стало интересно, откуда этот ухоженный, воспитанный зверь. Она хотела вернуть его законным владельцам. Страх снова привязаться и снова потерять был сильнее растущей симпатии. Она обошла ближайшие дома, стучала в калитки, описывала серого красавца с желтыми глазами. Люди качали головами, пожимали плечами, некоторые смотрели с подозрением. Одна пожилая женщина даже сказала:
— Может, он сам себе хозяин? Коты они такие. Выбирают, где им лучше.
Но Елена не верила. Она знала: стоит ей позволить этому коту занять в сердце место, которое болело, как судьба снова нанесет удар. Она возвращалась домой, а он сидел на крыльце, и его взгляд словно говорил: «Ну что, успокоилась? Можно войти?»
— Значит, остаешься, — наконец сказала она ему однажды вечером, впуская в прихожую. — Как же тебя звать-то? Дымок? Пепел?
Кот зевнул и махнул кончиком хвоста.
— Может, Граф? Сэр? Дымчатый Принц?
Кот равнодушно умывал лапой усы. Елена, почему-то раздраженная его невозмутимостью, поставила руки в боки:
— Будешь Дымком, и все тут! Понял?
Кот потянулся, выгнув спину, и снова зевнул. Ему было все равно. Как ни пыталась Елена его дрессировать, научить откликаться на имя, кот игнорировал любые попытки, реагируя только на шелест пакета с лакомствами или звук открывающегося холодильника. В конце концов, она смирилась. Он был идеальным сожителем: безупречно чистоплотным, не портившим мебель, не воровавшим еду со стола (хотя иногда его взгляд, устремленный на тарелку, был красноречивее любых действий). Говорили, что бывают коты-интеллектуалы, способные выполнять команды, но Елена считала это красивой сказкой. Она старалась держать дистанцию. Не звала его, когда он надолго исчезал в саду. А когда он вернулся однажды с разодранным в клочья ухом, она, стиснув зубы, повезла его не в знакомую клинику, а на другой конец города, в безликое современное заведение. Чтобы не видеть понимающих взглядов, чтобы не объяснять, что это «ее» кот. Она отказывалась от этой связующей нити. Она говорила ему, глядя в янтарные глаза:
— Мы просто живем рядом. Никакой любви, никакой привязанности. Ты — временный постоялец. Понял?
Кот в ответ начинал мурлыкать, словно все его тело было одним сплошным резонатором счастья. Он мурлыкал, когда она проходила мимо, когда смотрела телевизор, когда читала. Этот звук стал постоянным фоном ее жизни, тихим, успокаивающим гудением, которое понемногу заполняло звенящую пустоту.
И закон, известный всем, кто когда-либо открывал душу живому существу, — закон о том, что количество внимания, заботы и совместных минут неотвратимо переходит в новое качество чувств, — доказал свою силу в один ничем не примечательный вечер.
Елена лежала на диване, пытаясь читать сложный профессиональный журнал. Дымок, как он любил, устроился у нее на груди, подобрав под себя лапы. Он спал, его нос подрагивал, длинные, белые усы щекотали ей шею, когда он поворачивал голову. Она тихонько смеялась, сбивалась, перечитывала абзацы по три раза и, в конце концов, сдалась, отложила журнал на пол и позволила себе просто лежать, слушая его ровное, сонное посапывание и ощущая под ладонью теплое, вибрирующее тельце.
Очнулась она в полной темноте. За окном царила глубокая ночь, часы показывали без двадцати минут двенадцать. Тело затекло, от кота исходил почти неприлично сильный жар. Она осторожно собралась переложить его рядом, на диванную подушку, но в этот момент почувствовала не просто физическое тепло. Это было другое тепло — легкое, проникающее, оно текло от места, где лежал кот, прямо вглубь, к самому сердцу, окутывая его мягкой, целительной волной. И лед, тот многолетний, вечный лед, что сковал все ее внутренности, ее душу, ее «требуху», как говорила покойная бабушка, — этот лед дрогнул. И начал таять. Не бурно, не с треском, а тихо, по капле, превращаясь в чистую, прохладную воду, которая омывала все закоулки ее усталого естества.
Елена вдруг поняла. Поняла с ясностью, от которой перехватило дыхание. Гришки нет. И не будет. Никогда. И Кайры, той самой, с умными собачьими глазами, тоже нет. И бабушки, пахнущей пирогами и яблоками, нет. Но есть те, кто есть! Кто живет здесь и сейчас, дышит, мурлычет, смотрит на мир янтарными глазами! Зачем же она отворачивается от них? Чего ждет? Призраков прошлого, которые никогда не вернутся? Это была не правда, а бегство. Бегство от жизни, которая, оказывается, продолжалась, несмотря ни на что.
Она бережно, с нежностью, которую давно в себе не узнавала, переложила спящего Дымка на диван, накрыла его уголком пледа и вышла на кухню. Не закурила. Просто села у темного окна, смотрела на отражение луны в стекле чайника и чувствовала, как внутри все перестраивается, сдвигается, находит новые точки опоры. Она поняла — грядут перемены. Самые страшные и самые желанные одновременно. Перемены в ней самой.
Она немного посопротивлялась, больше по инерции, по старой памяти о «бабе со стальными яйцами». Да, этой бабой она и осталась на работе, в мире контрактов и переговоров. Но дома… Дома ее теперь ждал не только Дымок. Появился Кузя — тот самый полосатый котенок от отца, теперь уже подросший, озорной и ловкий хулиган, которого родители с радостью передали в надежные руки. А еще — Берта, крошечная, ушастая такса, чей звонкий лай растворялся в восторженном вилянии хвоста при виде Елены. И дома, среди этой разноголосой, теплой, живой компании, «та» Елена потихоньку растворялась, уступая место настоящей. Той, которая может смеяться до слез, когда Кузя гоняется за собственным хвостом. Той, которая терпеливо вытирает лапы Берте после дождливой прогулки. Той, которая вечером, устроившись в том самом плетеном кресле, чувствует, как на колени запрыгивает тяжелый, довольный Дымок и начинает свою вечернюю симфонию мурлыканья.
— Не сглазить бы нашу Ленусь, — шептала по вечерам мать, украдкой крестясь и глядя, как дочь, смеясь, пытается отобрать у Берты старый тапочек. — Смотри-ка, совсем другой человек. Так, глядишь, и до внуков доживем!
— Ты главное не сглазь, — ворчал в ответ отец, но в его глазах светилась тихая, глубокая радость. И про себя он думал: «Скорее бы. Но и так… уже хорошо. Она снова дома. Не в доме из стен, а в доме из чувств».
А на крыльце, под мягким светом фонаря, Елена иногда сидела одна, уже после того, как все звери засыпали. Она смотрела на звезды, на темный силуэт яблони в глубине сада, и в груди не было прежней ледяной пустоты. Там было тепло. Не жаркое, обжигающее, а ровное, спокойное, живое тепло, похожее на то, что исходит от спящего на подушке кота. Она поняла, что жизнь — это не цепь потерь. Это река, в которую впадают разные ручьи. Одни пересыхают, оставляя после себя память в виде высохшего русла-шрама. Но другие обязательно придут — шумные, полноводные, несущие новые звуки, новые запахи, новые прикосновения. И нужно лишь перестать бояться наклониться и зачерпнуть этой свежей, прохладной воды. Она больше не боялась. Потому что знала: самое прочное сталью оказывается не то, что не гнется, а то, что, приняв удар, сумело не сломаться, а изменить форму, сохранив сердцевину. И ее сердцевина теперь была не стальной, а живой, теплой и открытой — как распахнутое настежь окно в летний день, впускающее в дом ветер, солнце и тихое, довольное мурлыканье счастливого кота.
