Сбежав от мужа-монстра на фронт, она подменила документы у погибшей подруги и стала той, кого все жалели, пока в новом городе не встретила человека, знавшего правду… и предложившего сделку, от которой волосы встают дыбом
В тот день солнце висело над землёй словно раскалённый щит, отливая ослепительным, почти жестоким блеском. Воздух дрожал от зноя, тяжёлый и густой, пахнущий пылью, полынью и сухой травой. Верони́ка шла по пыльной дороге, ощущая, как каждая кость в её теле ноет от усталости. Коса, тяжёлая и неудобная, лежала на её плече, будто чужое, враждебное существо. Она поправила платок, с которого уже давно соскользнули выцветшие на солнце цветы, и шаг её стал медленнее. С пяти утра она была в поле, и только теперь, когда силы окончательно оставили её, их отпустили домой.
Но как же не хотелось ей идти в тот дом. Ноги сами замедляли ход, словно сопротивляясь неизбежному. Дом, где её не ждали с теплотой, где каждый взгляд был уколом, каждое слово — укором. Дом, где жил человек, называвшийся её мужем, и где царила власть женщины, которую она вынуждена была называть свекровью. Сердце сжималось от тяжёлого предчувствия, от горького осознания собственной беспомощности.
Ага́фья, её двоюродная тётка, а по совместительству и свекровь, была мастером тихих, изощрённых интриг. Именно она, воспользовавшись доверчивостью и неопытностью девушки, обманным путём приковала её жизнь к жизни своего неудавшегося сына. Это была не свадьба, а торжественная церемония закрепощения, оформленная на гербовой бумаге, скреплённая печатью и молчаливым отчаянием.
Родителей Вероники не стало в те голодные, беспощадные годы, что выжгли душу у целого поколения. Вслед за матерью и отцом тихо угасли, будто свечи на сквозняке, её два младших братика. В двенадцать лет она осталась совершенно одна на свете, и её «приютила» «заботливая» тётушка. Вероника всегда понимала истинную причину этой внезапной доброты: председатель настоял, соседи зашептались, что нельзя сироту на произвол судьбы оставлять. Агафья боялась людского осуждения, шелеста неодобрительных разговоров за спиной. Ну и, конечно, немаловажен был тот сиротский паёк, что полагался девочке, — лишняя картофелина в общем котле.
— Мамаша твоя ветреная была, — часто вздыхала Агафья, прибирая в горнице и бросая косые взгляды на племянницу. — Всё наследство бабкино, что ей перепало, по ветру пустила. Эх, и серёжки же были… Каменьчики такие зелёные… А я всё сберегла, в целости и сохранности.
Вероника лишь молча улыбалась в ответ, и улыбка эта была горькой, как полынь. «Сберегла…» — думала она. Всё село знало, что вдова Агафья нашла утешение в обществе председателя колхоза, и оттого в её доме всегда водилась лишняя мерка муки, мешочек крупы, кусок сахара. На этом и держалось её благополучие.
Когда Веронике исполнилось восемнадцать и в её сердце затеплилась робкая надежда на самостоятельную жизнь, тётка воспротивилась резко и бесповоротно. В родительском доме девушки уже обосновалась дочь Агафьи со своей молодой семьёй. Под гнётом «заботливой» родни, под грузом навязанного чувства долга, Вероника отступила, решила подождать. А однажды Агафья вбежала в избу, захлёбываясь горючими, театральными слезами.
— Что случилось, тётя Агафья? — растерянно спросила девушка, никогда не видевшая свою властную родственницу в таком состоянии. Та привыкла кричать, размахивать руками, но не рыдать.
— Домик-то твой родительский отбирают! — всхлипывала женщина, утирая глаза краем фартука. — Говорят, Полине моей там не жить, прав не имеет!
— Значит, я могу туда вселиться? — в голосе Вероники зазвучала несмелая надежда.
— Председатель сказывал, раз незамужняя, то и хоромы тебе в две комнаты ни к чему. Мол, на баланс колхоза жильё заберут, кому нужнее — тому и достанется.
— Да как же так? Я сама с ним поговорю! — возмутилась девушка. Она была малограмотна, не искушена в житейских хитросплетениях и не ведала, что тётка лжёт, что дом по-прежнему числится за Вероникой.
— Куда уж тебе! Я уж и так и эдак, на колени готова была пасть… Говорит, проверка нагрянет — и что тогда? А вот коли бы замужем была… А на тебя, милая, ни один парень и внимания не обращает, не то что свататься.
Вероника горько усмехнулась. Кто посмотрит на неё? Платье — старое, перешитое, тугое оттого, что она давно из него выросла. На танцы тётка не пускала, без платка на людях появляться запрещала. Да и сама же отгоняла от неё любопытных деревенских мальчишек.
— Слушай-ка, Верон, — понизив голос, заговорила Агафья. — Хочешь, чтобы родительский кров остался за тобой?
Девушка молча кивнула.
— А что, если тебе с моим Гришкой расписаться?
Веронику будто холодной водой окатили. Григорий, тётин сын, ещё в отрочестве лишился руки на лесопилке, и с тех пор в его душе поселилась чёрная, едкая обида на весь белый свет. Он ожесточился, стал неуправляем, пристрастился к выпивке. Девушки обходили его стороной, а он, в свою очередь, всё норовил как-нибудь подкараулить Веронику, чтобы ущипнуть, облапить, сказать гадость.
— Да я ж ему почти сестра… — прошептала она.
— Какая там сестра! Троюродная, не больше! Кровь-то разная!
— Я не пойду за Григория!
— Подумай головушкой, дом-то уйдёт! Поживёшь с ним годик-другой, а там — разойдётесь. Может, полюбишь ещё, а нет — так найдёшь себе пару по сердцу, разведёшься и за него замуж выйдешь, — сладким, заговорщицким голосом пела Агафья. — Да не бойся ты, не тронет тебя Гришка. Со мной жить останетесь, просто нужно, чтобы по бумагам ты замужней была. Тогда и проверка не придерётся.
— Мне подумать надо…
— Да чего думать-то? Гришка и рад будет, я его и спрашивать не стану. Верон, тянуть нельзя, время-то мало!
Вечером, после долгих и мучительных раздумий, девушка подошла к тётке.
— Дайте слово, что он меня не тронет. И что, как только я встречу своего человека, вы отпустите меня. И ещё — я хочу жить в отдельной комнате, а не на кухне, на печи. Она же у вас пустует с тех пор, как Полина съехала…
— Клянусь всем святым! — с напускным жаром приложила Агафья руку к груди.
Через три дня наивная, запуганная деревенская девушка пошла вместе с Григорием к председателю, который, многозначительно переглянувшись с Агафьей, быстро оформил брак. Никакой свадьбы не было — на этом настояла сама Вероника.
Первые месяцы жизнь текла относительно спокойно. Григорий пропадал с дружками, тётка сваливала на неё всю домашнюю работу, но Вероника была почти счастлива. У неё была своя комната, крошечный уголок, где можно было спрятаться, помечтать, подумать о своей, как говорила Агафья, «нелепой и никчёмной жизни». И именно там, в тишине, под мерное тиканье стенных часов, она рисовала в воображении образ прекрасного незнакомца, который однажды появится в их селе, чтобы увезти её далеко-далеко — от злой родни, от каторжного труда, от всего, что отравляло её молодые годы.
Весна 1941 года принесла с собой не только теплый ветер и запах распускающихся почек. Веронике исполнилось девятнадцать. Она испекла пирог с капустой, собранной с огорода прошлой осенью, и пригласила в гости свою единственную подругу — Лидию.
— А где хозяйка-то? — осведомилась Лида, оглядывая чистую, но бедную горницу.
— В город уехала, к сестре, с ночёвкой.
— А супруг твой где проводит время?
— Лид, перестань, какой он мне супруг? Только на бумаге. Григорий где-то с приятелями, заработанные рубли пропивает. Редко в доме такая тишина, вот я и решила тебя позвать.
— Эх, Верон, ну чего ж ты простая, как маков цвет? Водят тебя за нос, как слепого котёнка. Подслушала я как-то разговор мамки с соседкой, про тебя толковали. Говорили, обманули девку, побоялись, что ты Полину из родительского дома выставишь да сама там обоснуешься. Где ж ещё такую работящую да бесплатную лошадку сыщешь? Да и Полина тогда на сносях была, переезд ей был тяжек.
— Но председатель же…
— Да брось ты, — махнула рукой подруга. — Неужели правда веришь? Всё село знает, что Агафья с председателем шашни водит, неужели бы она не отстояла? Да и брехня это всё… Ну, допустим, правда. Отчего ж ты после замужества в свой дом не ушла?
— Боюсь Григория, если честно. Вдруг придёт в родительский дом на правах мужа? С мужем Полины они в ссоре, вот и пристанище бы себе нашёл… А тут… пока не трогает, тётка слово держит.
— Обвели тебя, милая, обвели. Сама-то хоть что-нибудь узнавала, проверяла?
— Нет…
Лидия только свистнула и покачала головой.
— Нельзя же быть такой бесхребетной! Совет мой — разводись с Григорием да вселяйся в свой дом. Нечего на них горбатиться. Заработанные деньги, небось, тоже у тебя забирают?
Вероника промолчала, опустив глаза. Лидия тяжело вздохнула, поняв, что попала в самую точку.
Стемнело, когда подруга ушла. Вероника убрала со стола, вымыла посуду и удалилась в свою комнату. Достав клубок серой шерсти и спицы, она принялась вязать. Её рукоделие охотно разбирали на ярмарке, может, к лету скопит на новое пальтишко, а то старое, с плеча Полины, уже совсем истончилось, локти протёрлись.
И вдруг дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возникла мощная фигура Григория. От него тянуло перегаром и дешёвым табаком.
— Ты чего здесь? — испуганно вскочила Вероника, прижимая к груди вязание.
— Как чего? Я муж твой, ты жена… Неужели подзабыла?
— Уйди! Не подходи! — выставила она вперёд руку, но это был жалкий, беспомощный жест.
Несмотря на одну руку, Григорий был силён. Он легко справился с её сопротивлением.
Наутро, когда Агафья вернулась из города, Вероника встретила её за столом, опухшая от слёз.
— Чего разнылась? — холодно спросила свекровь, снимая пальто.
— Ваш сын… ваш сын… сегодня ночью ворвался ко мне…
— Ну-ну, — похлопала она девушку по плечу, и в этом жесте не было ни капли сочувствия. — Можно подумать, ты первая баба, с которой муж спит. И, в конце концов, что страшного? Он тебе супруг, не чужой и не посторонний!
— Но вы же обещали!
— Обещала и слово держала. Кто ж знал, что в моё отсутствие он к тебе пожалует? Ладно, вытри слёзы, лицо опухло. Иди, работай, дел невпроворот.
Вероника с изумлением смотрела на бесстрастное лицо женщины, а затем, подавив рыдания, вышла из избы. В тот день колючие стебли трав резали ей руки, а солнце слепило глаза, но она почти не чувствовала этого — внутри всё было выжжено дотла.
С той поры, стоило Агафье куда-нибудь отлучиться, Григорий являлся в её комнату как тень. Пожаловаться было некому и стыдно. Кому она пожалуется? На то, что муж к ней приходит? Так это же в порядке вещей…
Но однажды в её жизни наступил перелом. Лето 1941-го принесло в страну вихрь огня и стали. Григория, как инвалида, на службу не взяли. И именно тогда, слушая тревожные сводки по редкому в деревне репродуктору, Вероника осознала с железной ясностью: если она сама не изменит свою судьбу, никто этого за неё не сделает.
В июле, собрав в узелок немудрёные пожитки — смену белья, фотокарточку родителей, тёплую кофту, — она тайком покинула село и отправилась в город. В военкомате, пропахшем махоркой и свежей типографской краской, её встретил суровый, уставший мужчина в гимнастёрке.
— Девочка, ну что ты умеешь? — спросил он, не глядя на неё, просматривая какие-то бумаги.
— Я научусь! Всему быстро научусь! Может, санитарки нужны, повара… Готовить я умею.
— Курсы медсестёр есть. Пойдёшь?
Вероника радостно закивала.
— Чему ты радуешься-то? Это не шутки, в любой момент жизнь потерять можешь.
— Я готова Родине служить, даже если придётся жизнь свою отдать.
— Эк тебя припекло… Дети есть? Муж?
— Муж есть, детей нет.
— Разрешение от мужа нужно.
Вероника рухнула на стул и разрыдалась. Слёзы были горькими, отчаянными, долго сдерживаемыми.
— Ты чего? А ну прекрати, кабинет затопишь! — хлопнул он ладонью по столу.
И тогда, отбросив всякий стыд, она выложила ему свою историю. Впервые в жизни она делилась с незнакомым человеком всей правдой своей невзрачной жизни. В конце, дрожащими пальцами, она расстегнула ворот скромного платья и показала сине-жёлтые пятна на ключице и плече.
— Назад дороги нет. Или на фронт, или в петлю…
Мужчина долго и молча смотрел на неё, потом тяжело вздохнул, взял чистый бланк и начал быстро писать. Затем на отдельном листке набросал несколько строк, аккуратно сложил его и протянул вместе с направлением.
— Иди в тринадцатый кабинет, там записывают на курсы. При больнице жить будешь, практика сразу будет. Записку главврачу передашь.
— Спасибо вам, — прошептала она, и в её глазах стояли слёзы, но уже другие — облегчения.
Едва дверь закрылась за ней, военком прошептал, глядя в пустое пространство:
— За что спасибо-то, глупая? Ты ведь не знаешь, что тебя ждёт…
1944 год.
Судьба, казалось, взяла Веронику под своё крыло. За три долгих, кровавых года она получила лишь два лёгких ранения, ни разу не попав в глубокий тыл. Там же, на передовой, в мире, где каждый день мог стать последним, она обрела не просто подругу, а родственную душу. Их многое связывало: обе были сиротами, выброшенными жизнью на обочину. Подруга, которую звали Кари́на, выросла в детском доме в Свердловской области. Обе были молоды, полны подавленных мечтаний и страстного желания начать всё заново. И, по иронии судьбы, обеих звали одним именем — Екатеринами. Сослуживцы, чтобы различать, называли Веронику Катюшей, а её подругу — Кариной.
Они были даже внешне похожи — русые волосы, тонкие черты лица, лучистый взгляд. Только глаза Катюши были цвета летнего неба, ясные и глубокие, а у Карины — зелёные, как лесная трава после дождя, с золотистыми искорками.
— Тебя дома кто ждёт? — спросила однажды Катюша свою подругу, когда они, воспользовавшись редкой передышкой, пили на бруствере тёплый, сладкий чай.
— Никто, — покачала та головой. — Был один ухажёр, Марк… Но он мне казался скучным. Вечно о чертежах да расчётах думал, что-то мастерил. А мне хотелось страстей, музыки, полёта…
— А мне с моим «супругом» страстей хватило на три жизни. Ни за что не вернусь к нему, если жива останусь. Найду себе человека, который будет беречь меня, как драгоценность, который подарит мне ту любовь, о которой я только в книжках читала…
Карина тихо рассмеялась, но в смехе её слышалась грусть.
— Да где ж их найдёшь, таких? Три года тут крутимся. Все либо женатые, либо их дома невесты ждут, либо… в живых уже нет. — Она отвернулась, и Катюша знала, о ком она думает. Был у Карины роман с молодым лейтенантом, но два месяца назад пришла похоронка — подорвался на мине.
Катюша молча положила руку на плечо подруги. Нет, уж где-где, а здесь не до «амуров». Она боялась снова привязаться, боялась новой боли.
И вдруг над их головами раздался пронзительный, леденящий душу свист. Обе инстинктивно пригнулись. Оглушительный грохот, вспышка ослепительного света, и земля содрогнулась под ногами. Катюша почувствовала острое жжение на щеке. Она попыталась поднять руку, дотронуться до лица, но рука не слушалась. С трудом перекатившись на бок, она увидела, что рукава её гимнастёрки разорваны, кожа иссечена осколками. Но боль отступала перед другим, страшным знанием. Она поползла туда, где лежала Карина, распластавшись на земле неестественно и тихо.
— Карина! — закричала она, но не услышала собственного голоса, уши были заложены оглушительной тишиной. — Катенька, родная!
Перевернув подругу, она замерла. От прекрасного, живого лица почти ничего не осталось. Мир сузился до этой точки, до этого невыносимого зрелища. Лучше бы на её месте была она, лучше бы этот осколок угодил в её сердце…
И тогда, в какой-то непостижимый момент ясности, её руки, будто повинуясь чужой воле, потянулись к гимнастёрке Карины. Дрожащими пальцами она вытащила её документы, похоронку на другого человека, письма, а на их место вложила свои. Потом мир окончательно погрузился во мрак, и она потеряла сознание, упав на землю рядом с той, что стала для неё сестрой.
Очнулась она в белой, пропахшей лекарствами палате. Лицо было туго забинтовано, лишь прорези для глаз и рта. Память вернулась мгновенно, и вместе с ней хлынули слёзы, горячие, обжигающие. Кругом слышались стоны, приглушённые разговоры — значит, слух возвращался.
— Пришла в себя? — над ней склонилось усталое, но доброе лицо врача. — Два дня без сознания были, уже думали, не отходишь.
— Что… со мной?
— Говорить буду прямо. Красоту, доченька, ты свою потеряла. Шрамы на лице останутся, но, слава Богу, глаза целы, нервы не задеты. Рука… Придётся потрудиться, но восстановить можно. В общем, отвоевалась ты, солдатка.
— Карина… что с ней?
— Архипову? — услышав фамилию подруги, она почувствовала, как её всего пронзила ледяная дрожь. — Нет больше Архиповой Екатерины. Родным в Свердловскую область телеграмму отправили.
Врач ушёл, а Вероника закрыла глаза, и слёзы беззвучно текли на грубую подушку. Вот и всё. Её мужу и Агафье придёт похоронка на Веронику Самойлову. А Лидии она больше никогда не напишет. Нельзя. Теперь она — другая. Она — Карина Архипова.
— Прости меня, сестрица, — мысленно прошептала она. — Прости, что будешь покоиться под моим именем. Прости, что я заняла твоё место в этом мире…
Через две недели санитарный поезд увозил её на восток, в Свердловскую область, в маленький уральский городок, где у погибшей подруги была своя комната в коммунальной квартире. Шрамы избороздили её лицо, сделав его неузнаваемым. А провалы в памяти можно будет списать на контузию…
— Катюха, ты ли это? — раздался за спиной радостный, чуть хрипловатый голос.
Вероника обернулась и увидела полную, круглолицую женщину, которая бежала к ней по перрону, размахивая краем платка.
— Я…
— Ты чего на меня смотришь, будто впервые видишь? Какая-то ты другая стала… — женщина пристально вгляделась в её лицо, и в её глазах мелькнуло сомнение.
— Простите, я… не помню вас. Контузия, память подводит…
— Ах, горе-то какое. Ничего, голубушка, всё вспомнится. Я соседка твоя, тётя Мария. Давай, помогу сумку донести.
Вероника внутренне вздохнула с облегчением. Вот тот человек, который проведёт её в новую жизнь. Она слышала о тёте Марии от Карины — добрая, болтливая, живёт в соседней квартире. Адрес подруги она знала наизусть, они столько раз мечтали о том, как после войны Катюша приедет в гости к Карине. Кто же знал, что она приедет, чтобы навсегда остаться…
— И то хорошо, что хоть адрес свой помнишь, — говорила тётя Мария, проворно шагая по знакомым улицам.
— Так документы же у меня, — показала Вероника на свою солдатскую сумку.
— И то верно. Соседи у тебя, Катюха, сменились. Бабка Оксана померла, царство ей небесное, Николай к детям уехал… А Марк знает, что ты приехала? Нет? Эх, обрадуется он тебе!
— Он здесь? Не на фронте?
— Здесь, здесь. В местных органах служит. Порядок нужно налаживать, вот он и записался. Потом в школе какой-то учился… Эх, а инженером, говорил, стать мечтал. Ничего, ты его вспомнишь, память вернётся.
— Обязательно стану инженером, — вдруг раздался за их спинами спокойный, уверенный голос.
Вероника вздрогнула. К ним по лестнице поднимался высокий, стройный мужчина в хорошо сидящей форме. Лицо у него было умное, с внимательными, проницательными серыми глазами. Вот он, тот самый Марк, «скучный» ухажёр Карины. Теперь всё раскроется.
— Ты чего здесь? — удивилась тётя Мария.
— К вашему сыну по делу зашёл, — кивнул он, но взгляд его не отрывался от Вероники.
Та отвернулась и пошла за тётей Марией. Соседка открыла дверь в небольшую, но уютную комнату с простенькой деревянной кроватью, столом у окна и этажеркой с книгами.
— Вот, присматривала, как ты просила. Всё на месте. Отдыхай, а я сейчас тебе поесть принесу, с дороги-то, небось, голодная.
Тётя Мария вышла, и в комнате воцарилась тишина, которую тут же нарушил Марк, осторожно закрыв за собой дверь.
— Здравствуй, милая… — тихо произнёс он.
Вероника вздрогнула и, не оборачиваясь, ответила:
— Здравствуй, Марк…
— Марк… Только ты меня так и называла. Что с голосом у тебя? Он стал… тише.
— Я очень устала и хочу спать, — сказала она, глядя в окно.
Но он шагнул вперёд, осторожно, но твёрдо взял её за плечи и развернул к себе. Его взгляд, пристальный и изучающий, скользнул по её забинтованной щеке, остановился на глазах.
— Кто ты? — спросил он без предисловий, тихо и чётко.
— К… Катя! — вырвалось у неё, и голос предательски задрожал.
— Это ты тёте Марии можешь говорить про потерю памяти. Мне — нет. Ты не моя Карина. У неё глаза были зелёные, как весенняя трава. У тебя — голубые, как небо перед грозой. Шрамы меняют лицо, но не цвет глаз и не тембр голоса. Кто ты? Говори, или мы отправимся прямиком в комендатуру.
— Я Катя… Но не Архипова, а Самойлова. Ваша Карина погибла, и я… — И снова, как тогда в военкомате, из неё хлынула исповедь, вся правда, от первого до последнего слова. Она говорила о своём побеге, о фронте, о дружбе с Кариной, о том страшном дне и о своём отчаянном, безрассудном решении.
— Не понимаю, зачем ты это сделала? Скрываешься?
— От мужа. От свекрови. От той жизни, что была хуже смерти, — и она снова рассказала историю своего замужества, обмана и унижений.
Марк слушал, не перебивая, его лицо было суровым и непроницаемым. Он уже собирался что-то сказать, как в дверь постучались, и на пороге появилась тётя Мария с тарелкой дымящейся картошки.
Марк накинул китель на плечо, ещё раз внимательно посмотрел на Веронику.
— Я завтра приду.
В её глазах читалась немой вопрос, мольба и животный страх. Неужели она совершила непоправимую глупость? Её ведь могут арестовать за подлог документов…
Бессонная ночь прошла в тяжёлых раздумьях. Бежать? Но куда? Если бы он хотел её выдать, уже пришли бы. Решила положиться на судьбу, как положилась на неё, сбегая из родного села.
Марк пришёл только под вечер следующего дня.
— Я сделал запрос, — сказал он без приветствия, садясь на стул у стола. — Подтвердили. Самойлову Екатерину похоронили в братской могиле под Ивановском. Значит, моя Карина лежит там.
— Да, — прошептала Вероника, и слёзы снова навернулись на глаза. — Простите… Я её не уберегла.
— Расскажи мне о ней. О её жизни эти три года. Она мне почти не писала, отвергала.
И Вероника рассказывала. О смехе Карины, о её мечтах стать певицей, о её бесстрашии под обстрелом, о тихих вечерах, когда они делились самым сокровенным. В конце она спросила:
— Вы её очень любили?
— Любил? — Он задумался, глядя куда-то в пространство за окном. — Сначала мне казалось, что да. А потом понял, что это была скорее жалость. Жалость к её одиночеству, к её сиротской судьбе. Она была как раненый птенец, хотелось её согреть, защитить. Но в этой хрупкости была и стальная воля. Да, это про неё, — он кивнул. — Простите меня.
— За что?
— За то, что вынудила вас выслушать всё это. И за то, что… представилась ей.
— Ты просто хотела жить. Я тебя понимаю. Знаешь, я не выдам тебя. В память о ней.
— Спасибо, — это было всего лишь слово, но в нём заключалась целая вселенная облегчения и благодарности.
Рука Вероники постепенно восстановилась, хотя шрамы на ней, как и на лице, остались навсегда — немые свидетельства войны. Она устроилась санитаркой в местную больницу. Все вокруг думали, что её память так и не вернулась полностью, и потому не удивлялись некоторой отстранённости, осторожности в общении.
Марк стал частым гостем в её комнате. Он приходил по вечерам, они пили чай, говорили о книгах, о жизни, о будущем, которое, наконец, перестало казаться таким мрачным. Между ними зародилась спокойная, глубокая дружба, основанная на взаимном уважении и понимании той боли, что каждый нёс в себе.
Но спустя несколько месяцев Вероника с удивлением и трепетом осознала, что ждёт этих вечерних визитов с особым, тёплым нетерпением. Её сердце замирало, когда она слышала его шаги на лестнице, она ловила себя на том, что ищет в его словах скрытый смысл, краснеет от случайного прикосновения. Это чувство было новым, пугающим и прекрасным. Она влюблялась, и любовь эта была не похожа на ту, о которой она когда-то мечтала в своей деревенской комнатке. Она была взрослее, глубже, осознаннее.
В мае 1945-го весть о Победе ворвалась в их городок ликующим набатом. Народ высыпал на улицы, смеялся, плакал, обнимал незнакомцев. Марк прибежал к ней, они вышли вместе на площадь, где уже гремела музыка. И там, под грохот салюта, который отражался в слёзах счастья на тысячах лиц, он вдруг крепко, по-мужски обнял её и поцеловал. Это был поцелуй не дружеский, а полный страсти, надежды и обещания.
— Ты чего? — смущённо прошептала она, отстраняясь, но не отпуская его.
— Прости, не удержался… Такая радость…
— Ну тогда… сделай это ещё раз, — и она сама подняла лицо к нему, закрыв глаза.
И он снова поцеловал её, уже медленнее, нежнее, как бы заключая в этом жесте все невысказанные слова.
— Если ты согласишься стать моей женой, — тихо сказал он, прижимая её щеку к своему плечу, — я буду целовать тебя так каждое утро и каждый вечер до конца наших дней.
— Я же похожа на того самого брошенного щенка… Ты хочешь жениться на мне из жалости, как когда-то на Карине?
— Нет. Ты похожа на женщину, которую бури жизни не сломали, а закалили. Ты сильная. Ты настоящая. Ты — другая. И чувство моё к тебе — другое. Вероника… Выходи за меня. Давай построим новую жизнь. Не ту, что была у тебя, не ту, что могла бы быть у Карины. Нашу.
Она смотрела в его серые, серьёзные глаза и видела в них не жалость, а уважение, нежность и ту самую крепкую, надёжную любовь, о которой она так долго мечтала.
— Я согласна, — сказала она просто, и в этих двух словах был конец долгого, тёмного пути и начало новой, светлой дороги.
Эпилог
Через месяц они расписались. Скромно, без пышного торжества, в присутствии тёти Марии и нескольких сослуживцев Марка. И когда Вероника — теперь уже Вероника Марковна — получила новые документы, она наконец выдохнула полной грудью. Катя Самойлова осталась в прошлом. Её похоронили на поле боя под чужим именем, и пусть так. Пусть она прожила какое-то время жизнью Карины, но теперь у неё была своя, настоящая, выстраданная и вымоленная судьба.
Марк поступил в институт и, осуществив свою мечту, стал талантливым инженером. Вероника окончила медицинское училище и много лет проработала медсестрой в детской поликлинике, и её шрамы, которые когда-то казались ей клеймом, в глазах детей и их родителей были знаком мужества, а в глазах мужа — дорогими чертами любимого лица.
О своей прежней жизни в деревне она ничего не знала и не хотела знать. Павел и его большая, шумная, сердечная семья подарили ей столько тепла, заботы и простого человеческого счастья, что это с лихвой перекрыло все годы тоски и унижений.
По вечерам, когда за окном их собственной, уже отдельной квартиры зажигались огни, они часто сидели рядышком на диване. Он рассказывал о своих проектах, она — о маленьких победах в поликлинике. Иногда они молчали, просто держась за руки, и в этой тишине был весь смысл — мирный, глубокий, обретённый.
Она нашла свой свет не в бегстве от тьмы, а пройдя сквозь неё. И закат за окном, окрашивая небо в нежные персиковые и лиловые тона, был для них не символом конца, а обещанием нового, прекрасного утра, которое они будут встречать вместе.
