В голодном 1919-м она сделала выбор не сердцем, а разумом, выйдя за нелюбимого, чтобы спасти семью. Ей казалось, жизнь кончена, но она и представить не могла, какие испытания, предательства и тайны, способные разрушить всё, приготовила для них с мужем судьба на долгие годы вперед
1919 год выдался на редкость тревожным и нестабильным. Ветер перемен гулял по бескрайним полям и дремавшим под снежными шапками деревням, но в маленьком селе Каменка жизнь ещё пыталась цепляться за привычный, веками устоявшийся уклад. Здесь, на краю леса, где избы теснились друг к другу, словно ища тепла, жила девушка по имени Вера.
Она была наделена той редкой, истинно славянской красотой, что заставляла сердца молодых парней биться чаще. Высокая, статная, с длинной, будто спелый колос, русой косой, перехваченной простой лентой, и глазами цвета летнего неба после дождя. На неё заглядывались многие, но сватов в их ветхую избу с покосившимся крыльцом не засылали. Семья Веры прозябала в бедности. Отец, Демид, трудился на заводе в уездном городе, привозил домой гроши, большая часть которых оседала в городских трактирах. В семье царила нужда. Из девяти рождённых детей выжили лишь четыре дочери. Приданого для них собрать не могли, а в те времена даже самая пылкая юношеская страсть разбивалась о суровый расчёт: каждая семья жаждала получить в дом работящую невестку, да ещё и с хотя бы скромным хозяйством. Что могла предложить Вера? Длинную косу да ясный взор?
Лишь для одного молодого человека не имели значения ни гроши за душой, ни бедность её рода. Глеб, сын зажиточного крестьянина, грезил о ней. Но его отец и мать были непреклонны: они уже сосватали для него невесту — дочь местного мельника, Надежду. Веру же, девку из «босоты», они и на порог не пустили.
А тем временем в Каменке жил другой парень, чьё сердце тоже было отдано высокой красавице. Звали его Лавр. Он не мог похвастаться статью Глеба: был невысок, крепко сбит, смугл и черноволос, за что сверстники в шутку звали его «цыганёнком». Зато душа у него была певучая и светлая. Он виртуозно играл на гармони, и когда его пальцы бежали по клавишам, казалось, сама душа сельской округи начинала петь. Семья Лавра жила в достатке, они сами пахали землю, держали скот. Но девушки обходили его стороной — слишком контрастировал он с былинным идеалом деревенского красавца. Лавр же понимал всё без слов. Как могла такая жар-птица, как Вера, обратить внимание на такого, как он? Но по вечерам, когда молодёжь собиралась на околице, он заводил свои мелодии, и никто не догадывался, что каждая нота, каждый перелив посвящён ей одной.
— Отец Лавра приходил, — сообщила мать Веры, Марфа, помешивая в чугунке жидкую пшённую кашу. Её взгляд, усталый и испещрённый морщинами, пристально скользнул по дочери.
— И чего? Отца нет, он ещё несколько дней в городе. Или ему от тебя что-то нужно? — отозвалась Вера, не отрываясь от починки рубахи младшей сестры.
— Нужно. Да не от меня одного. Егор приходил сватать тебя. Для своего сына.
— Вот ещё! — вспыхнула Вера, и её голубые глаза сверкнули ледяным огнём. — За этого коротыжку замуж не пойду. Я Глеба люблю.
— Забудь, — тихо, с бесконечной грустью ответила Марфа, отодвигая чугунок в сторону. — Не бывать этому. Вчера с мельником по рукам ударили. Женится он на Надежде.
Слова матери ударили Веру с такой силой, что у неё потемнело в глазах. Воздух стал густым и вязким, им невозможно было дышать.
— Неправда это!
— Сходи сегодня на посиделки, сама всё услышишь.
Укутав чугунок в старое, заплатанное полотенце, Марфа села напротив дочери и заговорила шёпотом, будто боялась, что их услышат за стенами хлипкой избы:
— Что же ты, дочка, настолько недальновидна? Вперёд смотреть надо. Твой Глеб сразу смекнул — пойдёт против воли отца, так без крыши над головой останется. У них, помимо него, ещё четверо сыновей, отец церемониться не станет. А нам его и подавно не надо — живём и так в тесноте, друг у друга на головах. Решение принято.
— Ну и пусть женится на своей мельничихе! — рыдания вырвались из груди Веры. — А я за Лавра не пойду. Где ему до Глеба? Тот и статен, и видом пригож…
— Послушай меня, доченька, — голос Марфы стал ещё тише, проникновеннее. — Один раз поговорю с тобой честно, по-матерински… Не наступай на мои грабли. Любовь — она нынче есть, а завтра улетучивается, как дым. А детей кормить надо. Я вот за твоего отца по большой любви пошла. И что? Живём впроголодь, не знаешь, чем завтра живот набить, чтобы не урчал, да вас, девчонок, прокормить. Я отца твоего не хулю, но взгляни на нашу жизнь! Двор пустой, за порогом — голь перекатная. Он в городе деньги проматывает, а нам крохи перепадают. А с Лавром нужды знать не будешь. Парень он работящий, умный, хозяйственный. С утра до ночи с отцом в поле, со скотиной возится. Кормилец.
Вера горько рассмеялась, и смех этот звучал как стон.
— Значит, ты мне судьбу, как у его матушки, Феклы, желаешь? Ну, спасибо, родная…
— О чём ты?
— А о том! Сколько детей Фекла Егору родила? Дюжину! Слышишь — двенадцать! А выжило всего двое — Лавр да Мишка. Где остальные? На деда Онисима оставляли, а сами в поле шли. Да только не справлялся старик, мамку им требовалось. А какой мамке до детей, когда она ни отдыху, ни покою не знает? Егор бабу свою заездил, она до самых родов землю пашет и там же ребёнка на свет производит!
— С тобой иначе будет, — твёрдо сказала Марфа. — Ты не Фекла, характер у тебя не сахар. Себя в обиду не дашь. А ты послушай… У нас, окромя тебя, ещё три девчонки подрастают, мне их тоже пристраивать. А лучшей партии для тебя я не найду. Достаток в доме — это главное для жены, для будущей матери. Любить можешь и не полюбить, но уважать его научись.
Вечером Вера всё же пошла на посиделки, где главной темой была грядущая свадьба Глеба и Надежды. Завидев её, разговоры стихли. Подруга, Матрёна, тут же прильнула к её уху и прошептала, что Глеб больше сюда не придёт, велел передать Вере, чтобы не ждала. И ещё рассказала, что венчаться будут в городской церкви, с размахом.
Вера не выдержала и часа. Веселье и шум резали слух, каждое слово, каждый взгляд казались издевательством. Она пришла сюда лишь в тайной надежде увидеть Глеба, поговорить, опровергнуть слова матери. Тихо, крадучись, она покинула шумный сад и вышла на просёлочную дорогу. За спиной стихла гармонь, лишь мгновение назад лившаяся безудержным, плясовым потоком.
— Вера! Вера, постой! — послышался за её спиной быстрый топот, и она поняла, что это Лавр.
— Что тебе? — обернулась она, и в голосе её звучала усталая досада.
— Домой тебя провожу. Темно уже.
— Отстань.
— Верочка… Дай хо слово молвить. Мать говорила тебе, что батя мой приходил?
— Говорила. Вот мой ответ — женой твоей не стану.
— Из-за роста моего? — в его голосе прозвучала такая горькая обида, что сердце Веры невольно сжалось.
— Нет, рост здесь ни при чём. Не люблю я тебя. А без любви жить не смогу.
— Зато я тебя люблю, — проговорил он с такой простой и страшной силой, что девушка замерла. — Так люблю, что засыпаю с мыслью о тебе и просыпаюсь, видя перед глазами твой лик. Веруша… Стань моей женой, и клянусь тебе — ни одного грубого слова от меня не услышишь, ни капли зла не увидишь. Любить буду так сильно, как только способно человеческое сердце.
— Я подумаю, — сказала Вера, чтобы просто отвязаться, чтобы прекратить эту мучительную беседу. — Дай мне время. Не торопи.
А через месяц, в тот самый день, когда в соседнем селе играли свадьбу Глеба и Надежды, Вера, с лицом, омытым беззвучными слезами, сидела за столом и тихо говорила родителям, что согласна выйти за Лавра.
Едва отгремела их собственная, скромная свадьба, как в жизнь молодых ворвалась череда событий, навсегда изменившая их судьбу.
Отец Лавра, Егор Михайлович, был человеком бережливым до скупости. Всю жизнь он и его семья копили, не покладая рук, не нанимая батраков. Даже жена его, Фекла, одежду до дыр носила. Целью было золото — твёрдая, вечная ценность. К 1917 году в его потаённом месте лежало 17 тысяч золотых червонцев — состояние по тем временам немыслимое, на которое можно было купить целую усадьбу в столице. Но грянула революция, а за ней — декрет об обмене всего золота на бумажные деньги, «керенки». Егор, скрепя сердце, поехал в город и совершил обмен, привезя домой целую телегу хрустящих банкнот. С каждым днём эти бумажки превращались в пыль, стремительно теряя ценность. А в день, когда объявили о полном прекращении хождения «керенок», Егор Михайлович рухнул на землю, сражённый апоплексическим ударом. Вскоре его не стало.
После похорон Лавр и Вера решили уехать из Каменки в соседнюю деревню — Семёниху, где Лавру по наследству перешёл дом покойного деда. Брат его, Михаил, остался на отцовском подворье, поделив с Лавром хозяйство. Казалось, начинается новая, спокойная глава.
Но едва они обосновались на новом месте, как судьба преподнесла и радостную, и тревожную весть: Вера поняла, что ждёт ребёнка. Радость смешивалась в её душе с леденящим страхом и стыдом. Она помнила ту встречу накануне отъезда…
Лавр с братом уехали в город продавать мясо. Феклу, которую сыновья после смерти мужа берегли, оставили дома. Вера же вышла в поле. И вдруг услышала за спиной знакомый топот конских копыт. Обернувшись, она увидела Глеба, лихо скачущего на своём вороном жеребце.
— Вера… — он остановил коня рядом.
— Зачем ты здесь? — выдохнула она.
— К тебе. Поговорить надо.
— Не о чем нам говорить. Ступай к своей жене.
Он спешился и подошёл так близко, что она увидела в его глазах, таких же бездонно-голубых, бурю отчаяния и тоски.
— Не мог я, Верка, не мог жениться на тебе. Отец бы не позволил. Меня бы из дому выгнали, тебя — твои. А потом я узнал, что Лавр к тебе посватался… Не стал роптать, видно, на то воля Божья.
— Я согласие своё дала в день твоего венчания.
— А мне сказали раньше, — горько ответил он. — И всё думал, отчего вы поженились много позже…
Взгляды их сплелись, и всё вокруг — и прошлое, и будущее, и долг, и страх — перестало существовать. Лишь на несколько мгновений она снова стала той, прежней Верой, счастливой и любимой. А потом, отстранившись, поправив платок, зашептала:
— Уезжай. Уезжай немедля! Так нельзя было. Это грех.
— Вера!
— Всё, Глеб. Ошибку мы совершили. Больше не подходи ко мне. Не увидимся мы больше — уезжаем.
Она побежала прочь, не оглядываясь, а он, вскочив на коня, исчез в клубах дорожной пыли.
Теперь же, в Семёнихе, она боялась взглянуть в будущее, не зная, чей ребёнок растёт под её сердцем.
Она родила сына, которого назвали Прохором. Мальчик был крупным, с ясными голубыми глазами. Невысокий, смуглый Лавр, беря на руки первенца, сиял от счастья:
— Весь в мать пошёл! Таким же красавцем и богатырём будет!
И лишь Вера, заметив однажды у малыша на ножке, под коленкой, маленькое родимое пятнышко, точно такое же, как у Глеба, поняла правду. С каждым месяцем Прохор всё больше становился похож не на неё, а на своего настоящего отца — рослым станом, широкой костью. Окружающие же, включая Лавра, лишь умилялись: «В матушку, да в деда её, Демида, удался!».
Испытывая тягостное чувство вины, Вера стала относиться к мужу с нежностью и теплотой, которых прежде не было. Она видела, какой он добрый, заботливый, как без устали трудится, чтобы семья ни в чём не нуждалась. На новом месте он поднял хозяйство: двор наполнился скотиной и птицей. Казалось, так будет всегда.
Но в 1928 году, когда у них родился второй сын, Леонтий, похожий на отца кудрями и смуглотой, в страну пришли новые ветры. В 1934-м в их двор, полный достатка, впервые вошли люди с холодными глазами и официальными бумагами.
— Фаддей, что за самовольство? — Лавр, увидев председателя колхоза с двумя рослыми парнями, тащившими их стельную корову, перегородил им путь. — За что скотину так бессовестно тащите?
— Время не ждёт, Лавр Егорович. Лымарь, он же Ерёменко, бумагу в город накатал, жалуется, мол, у него из трёх коров две забрали, а у тебя двор полная чаша. Мне указание поступило — меры принимать.
— Так я же сам заявление о вступлении в колхоз и передаче имущества написал! — возмутился Лавр. — Обождать можно было.
— Ждать не велено. Ты один из последних вступил, в городе вопросы задавать начали. Решаем сегодня.
В этот момент на улице загрохотал мотор. К дому подъехала машина, из которой вышли двое в кожанках. Председатель побледнел.
— Здравствуйте, товарищи. Что тут происходит?
— Добровольная передача имущества в колхоз, — быстро отчеканил председатель.
— Похвальное начинание, — кивнул старший из приехавших. — Но есть сведения, что семья живёт слишком зажиточно.
— Своим горбом всё нажито! — не сдержался Лавр.
— Есть свидетельские показания о эксплуатации труда односельчан.
— Враньё это, — вступился председатель. — Сам видел — с утра до ночи с женой и сыном работают. А Лымарь — известный болтун и бездельник.
Но приезжие были непреклонны. Пока шли пререкания, Вера и Фекла, прислушавшись у окна, поняли — дело пахнет бедой.
— Хватай Леонтия, — прошептала Фекла. — Вон в окошко, в огород. Прятаться надо.
— А Лавр?
— Мужчина, сам разберётся. Деньги, что есть, бери. Оставь немного, чтоб не заподозрили.
С разрывающимся от тревоги за мужа сердцем, Вера, с малышом на руках, последовала за свекровью. Они укрылись в лесу, не зная, что ждёт их дальше.
К вечеру их нашёл Лавр. Он рассказал, как пришли соседи — тот самый Лымарь с женой и другой недруг, Уфимцев — и стали жаловаться, что Вера в новых платьях щеголяет, пока их жёны в обносках ходят. Многое из добра, включая Верушкины наряды, вынесли. Но главарь приезжих, товарищ Селиванов, записал это как «добровольную передачу нуждающимся». Им, в отличие от многих других, страшно повезло — не выслали, оставили в селе.
— Будто жизнь с чистого листа начинать, — вздохнул Лавр, обнимая жену. — Но вместе. Это главное.
И они начали заново. Трудились не покладая рук. Лавр пахал на тракторе, Вера ухаживала за скотом на колхозной ферме. Потихоньку обзавелись и своим небольшим хозяйством. Уважение односельчан они вернули честностью и готовностью помочь. Лымаря и Уфимцева вскоре осудили за иное преступление и увезли из села.
В 1936-м Лавра назначили помощником председателя, а позже доверили заведовать сельским магазином. Но в 1938 году беда пришла оттуда, откуда не ждали. Виной тому стал их старший, любимый сын.
Лавр отправил Прохора в Ленинград с крупной магазинной выручкой. Молодой парень, впервые оказавшийся в большом городе вместе с приятелем, не устоял перед соблазном. Зайдя в ресторан «на пять минут», они задержались на несколько часов. Сначала по паре стопок, потом ещё… Одурманенные свободой и алкоголем, они стали тратить казённые деньги. Вернулся Прохор с пустыми руками и тяжёлой головой.
— Тяжко тебе? А нечего было зенки заливать! — Лавр, маленький и яростный, гонялся за могучим сыном по двору с вожжами. — Ты меня под расстрельную статью подвёл! Понимаешь, в какое время мы живём?
Три дня Фекла тайно распродавала остатки хозяйства, чтобы покрыть недостачу. Но слух, пущенный приятелем Прохора, пополз по селу. Выручку сдали, но страх перед последствиями висел в доме тяжёлой тучей. И тогда семья приняла горькое решение — бежать.
Они собрали нехитрый скарб и уехали в Ярославскую область, в город Пошехонье, где Лавру, по рекомендации прежнего председателя, нашлось место тракториста. Им выделили маленький домик на окраине. Прохор устроился грузчиком, Леонтия определили в школу. Лишь Фекла отказалась покидать родовой дом в Семёнихе. Она не могла бросить то, что собиралось поколениями.
1941 год ворвался в их жизнь громом орудий и горем. Прохора призвали одним из первых — здоровый, крепкий парень. Лавру же дали бронь — он был ценным специалистом, кормильцем в тылу. Он рвался на фронт, но его остановили: «Кто ж тогда землю пахать будет? Кто страну кормить?».
Зимой 1942-го пришла похоронка: «Пропал без вести». Вера не могла смириться, она верила, что её первенец жив. Лавр, скрывая собственную боль, твердил ей: «Жив, слышишь, жив!». Но в душе он знал, что «без вести» — это часто навсегда.
После Победы один из сослуживцев Прохора нашёл их и рассказал, как это было: ранение в ключицу, отставание от своих, стремительное наступление немцев… Дальнейшая судьба Прохора осталась тайной.
Зато в 1943-м к ним пришла Фекла, исхудавшая, постаревшая, но живая. Она рассказала, как немцы жили в её доме, как она стирала им и готовила, как едва не умерла с голоду. А уходя, фашисты сожгли деревню дотла, не пощадив и дедовский дом.
— Напрасно я тогда оставалась, — качала головой старуха. — Всё равно пепелище получила.
Лавр в очередной раз подумал, что та давняя, роковая гулянка сына в ресторане, странным образом спасла их всех от немецкой оккупации. Так причудливо сплетаются в жизни нити добра и зла.
Они пытались строить жизнь дальше. Мечтали о дочке, но Бог больше не давал детей. Вера винила себя за старый грех, Лавр — считал, что не удался он отцом. Но они держались вместе, поддерживая друг друга в тихой, прочной любви, которая выросла из уважения и общей судьбы.
Вера с удивлением осознала, что не променяла бы теперь своего невысокого, трудолюбивого Лавра ни на какого другого мужчину на свете. Он стал её судьбой, её опорой, её настоящей и единственной любовью.
Но судьба готовила им последнее, самое жестокое испытание. Ноябрь 1945 года выдался промозглым и дождливым. Лавр, помогая вытащить застрявшую в грязи телегу с брёвнами, надорвался, а затем был придавлен сорвавшимся грузом. Час он пролежал под холодным дождём, пока его не нашли. Умер он в больнице через несколько дней, не дожив до пятидесяти. Ему было всего сорок восемь.
—
Когда Вера осталась одна, ей шёл сорок четвёртый год. Она была ещё красива, в её глазах, помимо скорби, светилась неиссякаемая внутренняя сила. Мужчины поглядывали на статную вдову, но она никого к себе не подпускала. Её сердце навсегда осталось там, где лежал её Лавр — человек неказистой внешности, но с душой огромной и щедрой, с золотыми руками и тихим, верным сердцем.
Она подняла на ноги Леонтия, помогала воспитывать внуков. Жила памятью. И часто, глядя на быстые воды реки Шексны, протекавшей возле Пошехонья, она думала о причудливых поворотах судьбы. Река течёт только вперёд, неумолимо и прямо. А жизнь человеческая петляет, возвращается вспять на старые круги, чтобы дать шанс что-то понять, что-то искупить, что-то полюбить по-настоящему.
Следы её жизни — и лёгкие, и тяжёлые — остались на пыльных дорогах трёх губерний: в Каменке, где родилась её первая, юношеская любовь; в Семёнихе, где расцвела её зрелая, горькая и сладкая любовь к мужу; в Пошехонье, где она эту любовь похоронила. Но любовь, как и память, не умирает. Она превращается в тихую, светлую печаль, которая согревает душу долгими зимними вечерами, в мудрость, которую она передала детям и внукам, в неслышную песню, что продолжает звучать где-то там, за краем горизонта, где нет ни войн, ни разлук, ни горьких сожалений. Где река судьбы наконец-то впадает в спокойное и вечное море.
