В декабре 1994-го в роддоме пересеклись судьбы трёх женщин. Две из них, несмотря на нищету и страх, с трепетом обнимают своих новорождённых. Третья, упаковав чемоданы на Запад, спокойно отказывается от сына
Декабрь 1994 года вступал в свои права с тихой, беспощадной настойчивостью. Город, затянутый в серое, промозглое покрывало, казалось, замер в ожидании. Воздух был густым от мороза и предчувствий.
Лидию едва успели довезти до роддома. Последние часы тянулись бесконечно, заполненные тревожным ожиданием и сжимающимися, как холодные клещи, схватками. Она ждала мужа с работы, хотя понимала всю безрассудность этого ожидания. Он задерживался — в цеху случилась авария, то ли лопнула труба, то ли сорвало с креплений какую-то магистраль. Телефона под рукой не было, а бежать к соседям, оставляя пятилетнего сынишку одного в опустевшей квартире, она не решилась. Мысли путались, сливаясь в одно сплошное, болезненное пятно беспомощности. Бабушки и дедушки жили за триста вёрст, в глухой деревне, дозвониться до которой было подвигом. Оставалось только ждать, стиснув зубы, приглушая стоны, чтобы не испугать маленького Егорку, который, притихший, наблюдал за матерью широко открытыми, полными непонятного ужаса глазами.
Муж, Никита, ворвался домой, запыхавшийся, с лицом, почерневшим от усталости и заводской копоти. Он замер на пороге, увидев жену, согнувшуюся на краю дивана. По прогнозам врачей, впереди было ещё как минимум две недели. Действовать нужно было молниеносно. Вызов «скорой», отданный дрожащими руками, превратился в новое испытание — двадцать минут томительного ожидания, каждая секунда которого казалась вечностью. Лидия, уже одетая, на ходу, сквозь накатывающую волну боли, пыталась прошептать инструкции: где лежат тёплые вещи для сына, как разогреть суп, в какой день нужно отнести его в садик. Она прижала к себе испуганного мальчонку, ощутив под губами солоноватый вкус его щёк, и лишь потом, уступая настойчивым рукам санитаров, позволила увезти себя в холодную декабрьскую ночь, в свете мигающей синей лампы.
В приёмном отделении её оформили с казённой скоростью. Ближе к глухой полуночи, когда за окном, казалось, застыл сам мир, на свет появилась девочка. Маленькая, сморщенная, с личиком, похожим на бутон, и цепкими, удивительно сильными пальчиками. Когда её положили на грудь, боль отступила, унося с собой весь страх и усталость, оставив лишь щемящую, всепоглощающую нежность. В послеродовую палату Лидию проводили глубоким вечером. Коридоры были пустынны и залиты холодным светом люминесцентных ламп, отбрасывающим резкие тени. Пахло антисептиком, старостью и молоком.
Палата на три места встретила её тишиной. На одной койке спала женщина, отвернувшись лицом к стене. На мгновение она приоткрыла глаза, блеснув в полумраке белками, и снова погрузилась в сон, резко отвернувшись. Вторая кровать была пуста. Лидия думала, что пережитые волнения и новое, незнакомое счастье не дадут ей сомкнуть глаз, но измождённое тело взяло своё — она провалилась в тёмный, бездонный колодец сна почти мгновенно, едва коснувшись головой прохладной наволочки.
Утро пришло хрупким зимним солнцем, пробивающимся сквозь иней на окнах. Лидия открыла глаза и поняла, что палата теперь полная. На третьей кровати, аккуратно заправив одеяло, сидела совсем юная девушка. Её лицо было бледным, но сияющим, а в светлых, почти прозрачных глазах плавала усталая радость.
— Я Яна. Меня к вам подселили в два ночи, вы так крепко спали, даже не шелохнулись. У меня мальчик, а у вас? — её голос был тихим, но звонким, как утренний колокольчик.
— У меня девочка, доченька. Сыну уже пятый год, дома остался, — отозвалась Лидия, с нежностью глядя на завёрнутый в простую пелёнку комочек рядом.
Третью женщину звали Кристиной. Представиться она не успела — в палату вошла нянечка, катящая скрипучую тележку с младенцами. Раздался хор тоненьких криков. Кристина поднялась, поправила шелковистый, уложенный в аккуратную причёску каштановый волос, и её движения были удивительно спокойными. Ей ребёнка не принесли.
— Господи, неужели что-то случилось? — мелькнула леденящая душу мысль у Лидии. Спрашивать было неловко, страшно нарушить хрупкую атмосферу умиротворения, царившую вокруг двух других матерей. Она потянулась к дочери, ощутив, как маленькие пальцы инстинктивно сжимаются вокруг её указательного.
Яна же, не скрывая любопытства, пристально смотрела на соседку, покачивая на руках своего крошечного сына.
— А вам почему не принесли ребёночка? С ним что-то не так?
— Нет. С мальчиком всё в порядке. Я от него отказалась, — прозвучало так же спокойно, как если бы она сообщала о погоде за окном. — Меня выпишут завтра. А ему, полагаю, найдут достойных родителей. На здоровых детей, рождённых женщинами в здравом уме, очередь. Своим решением я, вероятно, сделаю счастливой какую-нибудь бездетную пару.
Тишина, воцарившаяся в палате, была густой и звонкой одновременно. Лидия и Яна переглянулись, не веря своим ушам. Кристина не выглядела потерянной или несчастной. Она была красивой, ухоженной, лет тридцати. На её руке поблёскивал тонкий золотой браслет, а халат, не казённый, а свой, из мягкой шерсти, говорил о благополучии. Её речь была гладкой, отточенной.
Нянечка забрала детей. Чуть позже для Кристины принесли передачу. Это был не просто узелок с едой — это был символ другого мира, недоступного большинству в том декабре. Ароматная буженина, копчёная колбаса, яркие, будто невиданные, заморские фрукты, невесомые эклеры в коробочке.
— Вижу ваше недоумение, — Кристина развернула пакет, не глядя на соседок. — Хоть ваше мнение и не имеет для меня особого значения, я могу объяснить. Беременность была незапланированной. Прерывать не стала — страшно, да и здоровье можно подорвать. Мы с мужем хотим детей, но позже, осознанно. Видите ли, мы получили визу на постоянное место жительства в Германию. Ждали её очень долго. А по иронии судьбы, её выдали только на нас и на нашего семилетнего сына. Откладывать отъезд нельзя — кто знает, когда представится следующий шанс? Программа может закрыться. Мы этнические немцы. Родители уже там. Квартиру здесь продали, покупатели ждут. Мы всё взвесили. Ребёнок стал бы непреодолимым препятствием. Мы приняли решение, которое считаем правильным.
Её слова повисли в воздухе, холодные и отполированные, как льдины.
— Нет, это… это в голове не укладывается, — наконец выдохнула Лидия, и щёки её залил румянец возмущения. — Как родной ребёнок может быть «препятствием»? Можно было отложить отъезд! Судя по всему, вы не голодаете. У нас с мужем тоже нежданная дочь. Время сейчас чёрное, безденежье, на работе задержки по полгода. Мне передач не носят — нечего нести. Но мы ни на секунду не думали отказываться. Тяжёлые времена ведь проходят. А человек остаётся.
— А мы с Сергеем студенты, — тихо вступила Яна, не отрывая взгляда от спящего сына. — Живём у моей мамы, считаем каждую копейку. Я даже думала сначала… не оставлять. Но мама сказала «нет», и Сергей тоже. Он сейчас на разгрузке вагонов подрабатывает. Ничего. Мы справимся. Посмотрите, какой он хорошенький.
— Что ж, плодите свою нищету на здоровье, — холодно бросила Кристина и взяла с тумбочки глянцевый журнал с иностранными буквами на обложке, демонстративно погрузившись в чтение.
Больше разговора не получилось. Она предлагала им свои деликатесы, но обе отказались, и в этом отказе было не только горькое достоинство, но и стена, возведённая между двумя мирами, которые не могли и не хотели понять друг друга.
На следующий день, после обхода, Кристину выписали. Собиралась она быстро и молча.
— Счастливо оставаться, праведницы, — бросила она на прощание, и в её голосе прозвучала лёгкая, язвительная усмешка. Она вышла из палаты с прямой спиной и высоко поднятой головой, не оглянувшись ни разу.
Лидия и Яна подошли к окну. Внизу, у подъезда, её ждали муж, солидный мужчина в добротном пальто, и мальчик лет семи, в импортной дублёнке. Кристина наклонилась, поцеловала сына в макушку, потом мужа в щёку. Они уселись в иномарку цвета слоновой кости, которая, плавно тронувшись, растворилась в белесой декабрьской дымке, увозя с собой лёгкость этого выбора. А в роддоме оставался мальчик, чьё первое в жизни утро началось без матери.
— Дай Бог, чтобы он нашёл настоящую, любящую семью, — прошептала Лидия, прижимая к груди свою дочь, которая сладко посапывала, уткнувшись крошечным носиком в тёплую ткань халата.
— Дай Бог, — эхом откликнулась Яна, и в её глазах стояли слёзы — не только за того, чужого, но и за своего, такого же беззащитного и вручённого ей в вечную тревогу и вечное счастье.
В тот вечер пошёл снег. Настоящий, декабрьский, крупный и неторопливый. Он засыпал грязные дороги, покосившиеся заборы, крыши старого роддома и крышу той машины, что уехала навсегда. Он падал на всех одинаково, стирая границы и смягчая контуры, укутывая мир в чистое, прощающее молчание. Лидия смотрела в окно, гладя тёплую щёчку спящей дочери. Она думала о том, что жизнь, подобно этому снегу, продолжает падать, покрывая и боль, и радость, и тяжёлые решения, и лёгкие измены самим себе. Она думала о своём Егорке, который ждал её дома, о муже с усталыми руками, о крошечной девчушке у неё на груди. И о том маленьком, неназванном мальчике где-то за стенкой, чья судьба только начинала свой извилистый путь. В этом была странная, горькая и бесконечно трогательная правда жизни — под одним небом, в одну и ту же снежную зиму, переплетались истории, разбивались и складывались заново сердца, а тишина падающего снега была единственным, что могло хоть на миг примирить несовместимое и даровать надежду на то, что под этим белым, чистым покрывалом когда-нибудь прорастут семена любви для каждого, даже самого одинокого, сердца.
