Кузнец ковал железо, а выковал судьбу… Каждое утро в его доме исчезала одна вещь, пока не пропала дочь. И тогда он узнал, что заказал ту работу
Много лет прошло, а народ эту историю помнит и пересказывает шепотом у печного жара, когда за окном воет осенняя вьюга и тени пляшут на почерневших от времени бревнах. Жил в одной далекой деревеньке, что приютилась меж темных еловых лесов да бескрайних полей, кузнец по имени Валдай. На всю округу, а то и дальше, славился он своим дивным мастерством. Коня так умел подковать, что тот и не шелохнется под звонким молотом, будто понимая человеческую речь. Изготовить плуг, чтоб земля сама под него подворачивалась, косы, чтоб трава ложилась ровным валком, а то и тонкую сережку для деревенской красавицы – все было ему под силу. Железо в его натруженных, вечно в мелких ожогах руках обретало любые формы, покорное и послушное, будто теплый воск. Словом, большой искусник был Валдай, и труд его был в почтении у людей. Обращались к нему за помощью и мужики с окрестных пашен, и заезжие купцы, и даже барские приказчики. Никогда без дела кузнец не сидел, от рассвета и до глубоких сумерек звенела его наковальня, а из-под поддувала кузни струился в небо алый свет, словно земное отражение далеких звезд.
В жизни его, кроме дымной, пропахшей углем и металлом кузни, кроме терпкого пота работающих лошадей, была еще одна, самая большая и светлая любовь: дочь Лукия. Девица скромная, тихая, с глазами цвета спелой лесной черники и косой, что отливала темным золотом. Росла себе на радость отцу, без материнской ласки, рано постигнув заботу о хозяйстве, и была она его главной гордостью и тихой отдушиной в нескончаемом трудовом дне. Вечером, вернувшись в чистую, уютную избу, Валдай любил молча смотреть, как дочка месит тесто или вышивает у окна, и сердце его наполнялось таким покоем, что казалось, весь мир заключен в этих стенах.
Заехал как-то на закате, когда солнце уже катилось за лесную черту, окрашивая небо в багряные и лиловые тона, к кузнечному сараю Валдая нарядный, непривычный для этих мест экипаж, запряженный парой вороных рысаков. Никто особенно этому не удивился, ведь неподалеку пролегал большой московский тракт, а в двух верстах, у перекрестка, ютился постоялый двор с вечной суматохой и толкотней. Часто путники, спешащие или желавшие избежать людской толчеи, сворачивали сюда, к одинокой кузне у ручья. Знали все: к Валдаю путешественников и отправляй, сделает быстро, прочно, без лишних слов.
Смеркалось основательно; в окошках изб на деревне одна за другой замигали желтые огоньки лучины. Лето уже сдало свои права рыжей осени, темнеть стало рано, и Валдай, потушив горн, уже собрался было домой, к Лукии, к ужину и долгожданному покою. Но заезжий господин, вышедший из экипажа, слезно молил перековать ему всех лошадей. Сам он был одет по городской моде, с виду молод, движения быстры и уверенны.
— Спешу несказанно, дела в Москве горят, — голос его звучал мягко, но в интонации чувствовалась стальная струнка. — Помоги, мастер, именем всемогущим заклинаю. Упражу щедро.
Делать нечего, согласился кузнец, хоть и кости ныли от усталости. Лишняя копейка в сундуке не помешает: дочь на выданье, приданое копить надо, да и незнакомец сулил плату щедрую, мошну с деньгами внушительных размеров. Сунул руку в карман сюртука, и серебро звякнуло обнадеживающе.
Дело свое Валдай знал до тонкостей и выполнял на совесть, будто молился. Искры взвивались к почерневшим балкам сарая короткими огненными фонтанами, металл звенел под точными ударами. Очень скоро лошади были перекованы, и собрался уже кузнец проститься с гостем, как вдруг у калитки появилась Лукия. Хорошенькая, светлоокая, в выцветшем, но чистом платье и теплом узорчатом платочке, она встревожилась за отца, задержавшегося в сумерках, и прибежала звать его в дом.
Взгляды Лукии и незнакомца встретились в сгущающихся сумерках; вздрогнула девушка и опустила глаза долу, будто от внезапного света. Словно в жар ее бросило, щеки залил густой румянец. Господин был красив необычной, холодноватой красотой, и много подобных ему побывало на кузне за годы. Только в этот миг все перевернулось. Он и понравился ей пугающей, запретной симпатией, и напугал чем-то глубинным, первобытным, что шевельнулось в самой душе.
Незнакомец же, не моргнув, медленно отвел глаза, словно разрывая незримую нить, и положил на заскорузлую, мозолистую ладонь Валдая обещанный увесистый мешочек, от которого тянуло запахом дорогой кожи и чужих городов.
Пока кузнец прибирал инструменты, сгребая золу, Лукия ждала его во дворе, прислонившись к косяку. Краем глаза видел Валдай, что незнакомец замешкался возле своего экипажа, поправляя сбрую, и что-то негромко, почти шепотом сказал ей. Девица отвечала так тихо, что слова ее, будто испуганные птицы, затерялись в вечернем воздухе, не долетев до отца. Вслед за этим господин кивнул кучеру, ловко вскочил в экипаж и умчался в сторону тракта, растворившись в сизой пелене надвигающейся ночи.
К ночи на дворе совсем потемнело, с запада надвинулись тяжелые, налитые влагой тучи, предвещая затяжной дождь. Лукия, уже готовившая постели, нежданно вспомнила, что забыла свой любимый платок возле кузни — мол, бросила его на изгородь, когда отца звала, и надо бы сбегать, принести, чтоб не намок.
— Сама схожу, — решительно сказал Валдай, — куда в темень и непогоду тебе, дитятко!
Но девушка, будто подхваченная порывом ветра, выскочила из сеней, пообещав вернуться через миг.
Не было Лукии дольше, чем следовало. Когда она наконец вбежала в горницу, отдышавшаяся, насквозь мокрая от начавшегося накрапывать дождя, в руках она судорожно сжимала тот самый забытый платок. Валдай поругал ее за непослушание и велел тотчас же переодеться в сухое и ложиться спать. Что сам, усталый, и сделал, улегшись на широкой лавке. Тяжелый, наработанный сон сморил его быстро, а дочь, развесив возле теплой печки мокрую одежду, все что-то медлила, не гасила последнюю лучину, и свет ее трепетно дрожал на ее задумчивом, странно озаренном лице.
На следующее утро дождь прекратился, небо повисло низким свинцовым пологом. Валдай с первыми петухами поднялся и ушел в кузню, Лукия оставалась дома, тихая и сосредоточенная. Напекла она отцу пирогов с капустой, щей наварила душистых, чем очень порадовала Валдая под вечер.
— Ай, любимая моя голубушка! — приговаривал он, уплетая угощение. — Ай, девонька ты моя разумная! Уважила старика, порадовала!
Дочь улыбалась в ответ, но улыбка ее была какая-то далекая, будто натянутая. Под конец ужина Лукия пошла за молоком в прохладные сени — и не вернулась. Ждал ее Валдай, ждал, не выдержал и пошел искать. Весь дом и двор обыскал, заглядывая в каждый темный угол: нет Лукии. Сердце отцовское, привыкшее чуять беду по звону железа, теперь сжалось в холодный, тяжелый ком. Побежал по соседям, голос срывая: вдруг к подружкам убежала дочка? Всю деревню на ноги подняли, с фонарями и тревожными криками обшарили окрестности. Даже духу, даже следа девицы нигде не нашли. Упал кузнец на сырую, холодную землю у своего порога и зарыдал, как ребенок. Ничего он не понимал, ум отказывался верить в пустоту, что вдруг разверзлась в его жизни. Как только рассвело, серое и неприветливое, отправился он с деревенскими мужиками в окрестные леса, бормоча молитвы, но и там, под вековыми елями, среди папоротников, следов дорогой девицы не оказалось.
Воротившись к полудню домой, согнувшийся под грузом неизбывного горя, Валдай застал возле своей кузни тот самый знакомый экипаж. И Лукию, живую и, казалось, невредимую, стоявшую рядом. Лицо ее было прозрачно-бледным, будто восковым, а глаза, красные от слез, смотрели в землю, не смея поднять на отца.
Упал Валдай на колени от смешанного чувства — безумной радости, что нашлась, и леденящего ужаса от ее вида. Возблагодарил Господа шепотом: самого страшного, казалось, не случилось — Лукия была жива.
А незнакомец стоял поодаль, спокоен и холоден, как вода в глубоком колодце, и усмешка трогала его тонкие губы, недобрая, чужая. Предложение его кузнецу было высказано четко, без обиняков:
— Девица ваша провела со мною время вчерашней ночью. Говорите, забыла платок… Нет уж. Чтобы избежать людских пересудов, которые погубят ее здесь, я навсегда увожу ее с собой. Даю ей положение, кров, одежды. Вы же останетесь при своем добром имени.
Антип закусил кулак до крови, чтобы не закричать от нахлынувшего горя. Отпустить единственную дочь, ненаглядную свою Лукию, с этим подлецом, бесчестным похитителем девичьей чести, пусть и богатым, в неизвестность? Либо отказать ему сейчас, и тогда уже завтра, к вечеру, вся округа будет знать, и подвергнуть девицу вечному позору в родной деревне, на всю оставшуюся жизнь? Такая история, как черная метка, погубит девку, никто ее теперь замуж не возьмет, будут тыкать пальцами и шептаться за спиной… Валдай схватился за голову, мир поплыл перед глазами. Лукия тихо плакала, беззвучно, плечи ее мелко дрожали, и ничего она не говорила, будто слова застряли у нее в горле комом. Господин (он назвал тогда свое имя Валдаю, но тот, оглушенный горем, не имел силы ни запомнить, ни даже услышать его) велел бедному кузнецу подумать, а также предложил тонкую и дорогую работу, которую пообещал щедро оплатить.
— Надобно выковать распятье. Не простое, а изящное, искусное. Чтобы чувствовалась в нем и боль, и смирение. Сроку даю до утренних петухов.
И, помолчав, добавил, и голос его стал тише, но оттого лишь страшнее:
— Завтра на рассвете явлюсь за ответом. И за работой. Пеняй же на себя, коли обманешь или проведешь меня. Памятуй мои слова.
Не помнящий себя от горя, стыда и беспомощного страха Валдай, едва скрылся экипаж, принялся за работу. Как быть с Лукией, он уже решил в глубине души. Никому ее не отдаст. Лучше смерть примет, свою или чужую, но не отпустит дочь на поругание с этим негодяем. А девица, вернувшись в избу, ходила сама не своя, как тень. На тихие, осторожные вопросы отца отвечала лишь, что одурманил ее тот господин сладкими речами и обещаниями, что страх и стыд она тогда потеряла, и что теперь ей одна дорога — в темные воды лесной речки, утопиться с камнем на шее.
— Не вздумай! — хрипел кузнец, хватая ее за тонкие, холодные руки. — Не вздумай, слышишь! Живи! Пока я дышу, не дам тебя в обиду!
Весь день до глубокой ночи, забыв о пище и сне, работал Валдай. Раздул горн так, что стены кузни заалели, будто в аду, и принялся выковывать из лучшей, мягкой стали то самое изящное распятье. Каждый удар молота был стоном, каждый изгиб металла — слезой. Он вложил в эту работу всю свою муку, все отцовское отчаяние. Когда наконец работа была окончена, и в слабом свете догорающей лучины на наковальне лежало тонкое, почти невесомое на вид, но прочное распятье с удивительно живым, скорбным ликом, сел он на опрокинутое ведро и заплакал беззвучно, утирая лицо заскорузлой ладонью. Не ведал бедняга, что худшее, самое немыслимое испытание еще ждало его впереди, за гранью утренней зари.
Наутро, едва небо посерело на востоке, появился господин. Оценил труд кузнеца молча, повертел в длинных, белых пальцах холодное изделие, кивнул одобрительно и спросил:
— Ну что, мастер? Надумал о судьбе дочери? Каков ответ твой будет?
— Не отдам! — сквозь стиснутые зубы, с такой силой, что, казалось, эмаль треснет, процедил Валдай. — Лучше убей меня на этом месте! Не видать тебе Лукии как своих ушей!
Господин потемнел в лице, и глаза его стали похожи на два острых осколка льда.
— Выбор твой. Ты сам себя наказал. Слушай же теперь. Распятье это не мое. Оно — твое. И с этой поры каждый день, как проснешься, будешь находить, что оно исчезло. И каждый день будешь выковывать его заново. И скоро ты поймешь, для чего. А как только однажды перестанешь это делать… пеняй на себя. Слово мое помни. Оно крепче твоего железа.
Больше этого человека в деревне не видели. Кузнец, ошеломленный и не до конца понимающий угрозу, пошел в старую деревянную церквушку в соседнем селе, освятил распятье, выкованное своей рукой в ночи скорби, окропил святой водой. Вернувшись, поставил его в красный угол, на самое почетное место под образами. Свечу перед ним зажег восковую, стал молиться о здравии и спасении души Лукии. Помолился, дверь на тяжелый засов запер, дочь, все так же молчаливую и бледную, обнял крепко и спать лег, надеясь, что кошмар окончен.
Наутро встает Валдай, помолясь, глянул в красный угол — нет распятья! Только пустое место на полочке да след от капнувшего воска. Он — к дочке, та только крестится испуганно, глаза широкие:
— Бог с тобой, батюшка, не видала я ничего, слыхом не слыхивала! Не брала в руки, клянусь!
Задумался кузнец, сердце екнуло. Пошел в кузню, сам думу крепкую, черную думает. Или подшутил кто из деревенских? Или правда распятье испарилось, словно дым? Решил проверить. Выковал новое, точь-в-точь такое же, все сделал, как и в первый раз, с той же болью в душе. Принес, поставил. На следующее утро — та же история. Лукия только плачет горько и слезы льет, клянется, что невинна. Так и пошло. День за днем, неделя за неделей. Валдай перестал дивиться, это стало его крестом, его бессменной работой. Вставал, шел в кузню, выковывал распятье, ставил в угол. Утром — пусто. Молва пошла по деревням тихая, ползучая: кузнец с горя сам не свой, или хворь какая на него нашла, или с дочкой случилось непоправимое, вот и мается. Запер он Лукию от греха подальше в своем дворе, не выпускал в люди, а она и сама не стремилась, от страха и внутреннего стыда еле живая, таяла, как свеча на сквозняке.
В одно хмурое осеннее утро проснулся кузнец, как водится, с петухами, — распятья нет как нет. Покачал он седой уже головой, и в нем что-то надломилось, возмутилось.
— Будь что будет! — прошептал он хрипло. — Обманул меня негодяй, человека простого, темного, запугал сказками. Или… или дитятко мое, истерзанное, тишком прячет их от меня, болезнь в ней такая. Не кончится это добром. Надо разом покончить со всей этой нечистью!
И Валдай не стал в тот день выковывать распятье. Прошел день, второй. Ничего не происходило. Утро наступало вовремя, петухи кричали исправно, вечером темнело, и дом на засов запирался, тишина стояла в нем гробовая. Вздохнул кузнец с непривычным чувством освобождения, на Лукию глянул — та сидела у окна, и казалось, легкий румянец тронул ее щеки. Повеселело у него на душе, в светлое, простое будущее он снова, как глупец, уверовал.
Шли дни, летели ночи, оборачиваясь неделями. Лукия ходила грустная, бледная тенью, и не мог отец добиться от нее, что же на самом деле приключилось в ту роковую ночь, что гложет ее сердце. Сидела девица дома, боялась даже на крыльцо выйти, по деревенской улице пройтись. Казалось ей, все сразу увидят на ее лице клеймо позора, осмеют, и камнями закидают.
И вот снится сон Валдаю на исходе одной такой тихой ночи. Будто снова подкатывает к воротам тот зловещий экипаж, и незнакомец, не здороваясь, не говоря ни слова, берет за руку Лукию и увозит ее в черную, беззвездную даль. А он, Валдай, будто прикованный к месту, не может пошевелиться, не успевает и крикнуть, и проститься с дочерью…
В холодном, липком поту проснулся бедняга. Вскочил: в горнице темно, но сквозняк гуляет — дверь в сени открыта настежь, тяжелый засов сдвинут. Нет Лукии на ее постели… Пока метался по двору, звал, шептал, искал дочь в опустевшем хлеву и в саду, наступило серое, безрадостное утро. Поднялась деревня, кинулись снова искать девицу. На этот раз нашли быстро. В лесной речке, у старого, склонившегося над водой ивами омута… Утопилась несчастная в ночной тьме, и когда вынесли ее на берег, легкую, будто пушинку, Валдай стал рвать на себе седые волосы и биться головой о землю. Если б мог, он бы умер тут же, на месте, от разрывающей грудь боли. Понял он, пронзило его осознание, как раскаленный гвоздь, — сам повинен в гибели Лукии. Перестал выковывать распятье, нарушил тот странный зарок, как говорил ему тот человек. Узнали на деревне об этой горькой развязке. Подходили люди к опустевшему дому, говорили Валдаю, что Лукия сама могла решиться на такой шаг, что просто тоска и стыд заели ее молодое сердце, что не его в том вина. Но не слышал кузнец. Себя одного продолжал винить в горьком, непоправимом исходе.
С тех пор и помутился его разум окончательно. Вернулся в кузню, но ковал теперь только одно — распятья. Каждый день, с болезненной, маниакальной точностью. Выковал — поставил в избу. Наутро исчезало — он ковал новое. День за днем, год за годом. Всю избу уставил ими, они висели на стенах, лежали на лавках, смотрели на него с полок своими скорбными ликами. Долго еще он прожил на этом свете, одинокий и безумный старик, и разные ходили о нем слухи. Будто по ночам из его дома доносится тихий плач, будто в окне мелькает бледный девичий лик. Да и до сих пор в той деревне, когда ветер гуляет в печных трубах, старожилы качают головами и вспоминают историю кузнеца Валдая и его дочери Лукии. А самое странное, что после его смерти, когда зашли в избу, не нашли там ни одного железного распятья. Будто они растаяли, ушли вместе с его душой, оставив после себя лишь горькую память да легенду о том, как отеческая любовь и страх позора сковали две жизни одной несмываемой цепью, и как искупление, выкованное в железе день за днем, так и не смогло смыть ту единственную слезу, что упала в воды реки в безлунную осеннюю ночь.
