Две сестры в военной разрухе заключают страшную сделку, чтобы спасти честь одной из них. Но украденное материнство, как тяжкий груз, ждет своего часа, чтобы разорвать жизнь уже повзрослевшей дочери спустя годы
Хмурый рассвет окутывал деревню свинцовым покрывалом, пробираясь сквозь заиндевевшие стекла окон, ложась тяжелой пеленой на покосившиеся заборы и примятую прошлогоднюю траву. Воздух был густым, пропитанным запахом тлеющих в печах дров и предчувствием чего-то неотвратимого. В низкой избе с резными наличниками, давно потерявшими былую яркость красок, у печи неподвижно стояла молодая женщина. Пальцы ее механически перебирали краешек вышитого полотенца, но мысли витали где-то далеко, за пределами этих стен, за лесами и полями, где еще гремели последние залпы великой и страшной битвы. Руки не слушались, будто налитые свинцом, а в груди щемило тихой, привычной уже тоской.
Дверь с скрипом распахнулась, сметая с порога апрельскую слякоть, и в дом ворвалась, словно весенний ветер, ее старшая сестра. Лицо ее, обычно румяное и оживленное, было бледным, как снег за окном, а в широко распахнутых глазах стоял такой немой, животный испуг, что у младшей похолодело внутри, сердце замерло, а потом застучало с такой силой, что в ушах зазвенело. Она молча, с немым вопросом во взгляде, смотрела на родного человека, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как по спине пробегают ледяные мурашки.
— У меня тяжесть… — выдохнула сестра, почти падая на дубовую лавку у стола и закрывая лицо руками. Плечи ее содрогнулись. — Ох, какая тяжесть-то на сердце, на душу легла…
— Что значит, «тяжесть»? — наконец проронила младшая, отодвигая чугунок с тлеющими углями. Голос ее прозвучал чужим, сдавленным. — Это что за шутки такие, Надежда? Говори толком, не томи!
— Да какие уж тут шутки, Галка! Брюхатая я! О горе мне, горькое! Что же теперь делать-то, скажи? — сестра подняла заплаканное лицо, и на нем читалась настоящая паника. — Я ведь думала… я не знала… та похоронка оказалась ошибочной. А теперь он вернется, мой Николай, он ведь со свету меня сживет, живого места не оставит! Трое ребятишек у нас, а я… я…
— А я тебе говорила, сестра, не зря говорила! — воскликнула младшая, и в ее обычно тихом голосе зазвучали стальные нотки. — Ты все время будто по самому краю пропасти ходишь, балансируешь, не боясь сорваться вниз! Смотрела я на тебя и сердцем чувствовала, что до беды недалеко. Ничего не поделаешь, придется все как есть мужу объяснять. Ну не бросит же он тебя с тремя-то детьми на руках? Поколотит, может, чуток, ну а что поделать? Заслуженно будет. Впредь будешь умней.
— Легко тебе рассуждать, Вероничка! Тебе некого бояться, ты одна как перст! — вырвалось у старшей, и она тотчас же сжалась, увидев, как изменилось лицо сестры.
— Как тебе не стыдно такие слова говорить? — вспыхнула Вероника, и губы ее задрожали от глухой, копившейся обиды. — Это мне-то хорошо? Да мы с Петром всего-то два месяца побыли мужем и женой, а потом его забрали. Ты же сама помнишь, как я после той похоронки два года в себя прийти не могла, будто полсвета для меня померкло. Ни смеха моего не слышали, ни песен. И это ты называешь хорошей долей? Одиночество — оно тише твоего веселья, да в сто раз горше!
— Прости, родная, я не то хотела сказать… — Надежда потянулась к ней, но та отстранилась. — Совсем с дубу рухнула от страха. Вот если бы у тебя был свой ребеночек, так никто бы тебя за это за косы не таскал, не попрекал. А ведь это мысль…
— Какая мысль? — насторожилась Вероника, сужая глаза.
— Верон, милая, у тебя ведь деток нет… Так возьми ты моего! Бог весть, сколько еще эта проклятая война продлится, я еще успею, может, родить своего, законного… А если уж Николай не вернется… так я его и вовсе у себя оставлю. А если вернется — скажем, что подкидыш. В голодное время кого только не подкидывают.
— Глупости ты говоришь, Надя, несусветные! — младшая встала, и тень от ее худой фигуры заколебалась на бревенчатой стене. — Как ты себе это представляешь? Ходила брюхатой ты, а родила вдруг я? Люди что, слепые? В деревне всякая мушка на виду, а тут целый ребенок!
— Мы что-нибудь придумаем, — упрямо прошептала сестра, глядя в пол, уставленный половиками. — Вместе мы горы свернем. Я же не могу… не могу ему в глаза смотреть, если он все узнает. Он и так-то со строгим нравом, а после фронта… — она содрогнулась.
— Лучше бы ты раньше думала, до всего этого, — с горькой, безрадостной усмешкой покачала головой Вероника. — Ветром в голове гуляет, а сердце ни к чему не привязано.
Едва старшая сестра, понурившись, скрылась за скрипучей дверью, Вероника опустилась на ту же лавку, еще хранившую тепло, и провела ладонями по лицу, словно стирая с него усталость и смятение. Что за нрав у ее сестры? Откуда в ней, выросшей в одной избе, под крылом одних и тех же родителей, столько ветрености и легкомыслия, будто в жилах течет не кровь, а весенний, непокорный ручей? Перед глазами встали картины из юности: вот Надя, задорно заломив платок, тайком бежит на сеновал с тем самым Николаем, вот отец, красный от гнева, приставил вилы к горлу молодому ухажеру, заставив тотчас вести под венец. В том браке за семь лет родилось трое ребятишек, один за другим, как грибы после дождя. Потом, словно подкошенные, упокоились родители, а потом грянул страшный сорок первый, перевернувший все с ног на голову…
Вероника, выйдя замуж за Петра всего за два месяца до войны, вместе с сестрой провожала мужей на фронт. Она до сих пор помнила, как Наденька, обливаясь горючими, искренними на тот момент слезами, клялась у околицы верно ждать супруга, цепляясь за его шинель. Но не прошло и двух месяцев, как сама Вероника застукала ее в пустом амбаре с председателем колхоза, рыжеусым вдовцом. А год назад в их деревне появился молодой ветеринар, Федор, с грустными глазами и мягкими руками, и сердце Надежды вновь не устояло. Именно тогда и пришла похоронка на Николая. И даже оплакивая мужа, сестра не теряла времени дарома, устраивая свою личную жизнь, как она сама говорила, «пока других не разобрали».
Но месяц назад случилось невероятное — пришло письмо от Николая, написанное нетвердой, дрожащей рукой. Оказалось, случилась страшная ошибка: он попал в плен, но чудом сумел бежать и теперь, изможденный, но живой, возвращался домой. Вот тут-то Надю и осенило страшное предчувствие — а ну как прознает муж о ее «шалостях»? Решила порвать с ветеринаром, но как на грех, от их последней, прощальной встречи понесла. Теперь же она металась в панике, не зная, куда деться от своего горя, словно пойманная в капкан лиса.
Вероника взяла в руки давно заброшенное вязание — теплые носки для фронта; она всегда находила в монотонной работе успокоение, когда душа была не на месте, а мысли путались в клубок. Да и долгие одинокие вечера нужно было как-то скрашивать, чтобы не слышать тишины, давящей на уши. Конечно, ребенок стал бы для нее светом в оконце, лучом в кромешной тьме ее одиночества, но разве можно взять на воспитание дитя родной сестры? Это же не котенок, которого можно приютить и выкормить. Как они потом будут жить в одном селе, глядя друг другу в глаза? А Надюша… Какой бы ветреной она ни была, детей своих она любила самозабвенно, жарко, и Вероника не знала бы покоя, зная, что где-то рядом, за несколькими домами, живет ее родная кровиночка, а она называет ее тетей. Да и правда, как шило в мешке, рано или поздно вышла бы наружу, сметая на своем пути все хрупкие построения лжи.
А наутро сестра вновь влетела в дом, словно ураган, с сияющими, как два уголька, глазами. Казалось, за ночь она не спала, но не от тревоги, а от кипевших в голове планов.
— Верон, я все придумала! Все до мелочей, до последней пуговицы!
— Что такое? — насторожилась младшая, откладывая в сторону кринку с молоком.
— Поедем на лесопилку! В соседнюю область. Там набор рабочих объявлен, я уже спрашивала. Поработаем там годик, я рожу, а потом вернемся в село, и все скажем, что это твой ребенок. Что родила ты там, от тоски и одиночества, с каким-то проезжим работягой, который потом сгинул.
— Ага, чтобы все село надо мной потешалось? — горько усмехнулась Вероника, и в уголках ее губ легли морщинки горечи. — Мол, в подоле с лесопилки принесла, честь свою за горсть сахара продала. Или того хуже — сочувствовать начнут, жалостливо глаза отводить. И то, и другое противно.
— Верон, милая, да кто сейчас будет смеяться? — горячо принялась убеждать ее сестра, хватая за руки. — Все все прекрасно понимают — молодая вдова, детей нет, горя полные глаза, а ребеночек — он как раз для утешения души. Сейчас в такое время некогда осуждать, когда мужиков на десяток баб — раз, два и обчелся. Выживаем как можем.
— Ну, хорошо, допустим. Но как мы уедем? У тебя же дети на руках, одному три года, другому пять, третьему и вовсе семь. Куда их?
— Насчет детей не беспокойся, я их со свекрами оставлю, они присмотрят, они своих внуков обожают. А что до отъезда… — Надежда махнула рукой, и в глазах ее мелькнуло что-то циничное. — Ну, угожу еще разочек председателю, не убудет же с меня. Второй раз, чай, не забеременею. Пусть бумаги выправит, чтоб нас взяли.
Уже через две недели, под радостное щебетание весенних грачей, подводы, груженные нехитрым скарбом, увозили Надежду и Веронику прочь от родного села, на лесопилку, затерянную в двухстах километрах среди глухих, нетронутых лесов. Дорога была тряской, долгой, и пейзажи за окном менялись от знакомых полей к угрюмым, темным чащобам. Надежду направили туда в качестве поварихи для рабочих, а Веронику — в пошивочную мастерскую, шить рубахи да штопать одежду многочисленным лесорубам и плотогонам.
Несколько месяцев пролетели как один миг, наполненные тяжелым, изматывающим трудом с ранней зорьки, когда туман еще стелился по земле, до самых сумерек, когда небо окрашивалось в багровые тона. Вероника во всем помогала сестре, ведь живот ее рос не по дням, а по часам, становясь все круглее и тяжелее. Они жили в маленькой, пропахшей смолой и свежими опилками комнатке при бараке, и по ночам Вероника ворочалась с боку на бок, прислушиваясь к дыханию сестры и думая о том, какая странная, извилистая тропа привела ее сюда. И вот настал тот день, когда в конце марта, под завывание поземки, на свет, ворочая крохотными, совершенными кулачками, появилась здоровая, розовощекая девочка, которую в честь бабушки назвали Ульяной.
Однажды, когда Надежда кормила дочь, присев на краешек жесткой кровати, Вероника подошла к ним и, задержав дыхание, тихо спросила, глядя на крошечное, беззащитное существо:
— Ты точно уверена в своем решении, Надя? Обратной дороги не будет. Ты понимаешь это? Она вырастет, будет звать меня мамой.
— У меня просто нет другого выбора, — прошептала сестра, не отрывая взгляда от личика дочери. — Представь, если Николай от меня уйдет? Что я буду делать одна с четырьмя детьми? Голодные глаза, порванные валенки… А Ульянушка с тобой будет в безопасности, в тепле, в заботе. Я смогу видеть ее когда захочу, и тебе я доверяю как самой себе… Ты добрее и терпеливее меня. А когда пора будет возвращаться, я грудь перетяну, молоко уйдет. Скажем, что оно у тебя не появилось, от стресса.
— А чем же я ее кормить буду? — с тревогой в голосе спросила Вероника, уже чувствуя щемящую нежность к этому комочку новой жизни.
— Молоком коровьим или козьим. Я все тебе расскажу, все покажу, ничего сложного. Деревенские дети и не на таком вырастают.
Через два месяца, когда за окнами уже буйствовала молодая, яркая зелень, в родное село въезжали две уставшие, но решительные женщины. Вероника, прижимая к груди спеленутого в чистое, хоть и поношенное, одеяльце ребенка, с затаенным, леденящим страхом смотрела на знакомые, такие родные и вдруг такие чужие дома, а Надежда бодро шагала рядом, неся узелки, но ее бодрость казалась немного наигранной. Любопытные, колючие взгляды соседок не заставили себя ждать, собравшись у колодца, как воробьи на жнивье.
— Верка, а ты откуда ребятенка-то взяла? Неужто там, на лесопилке, «заработала»? — ехидно, растягивая слова, рассмеялась одна из женщин, высокая и костлявая Зинаида, известная на всю округу своей злоязычностью.
— А тебе-то какое дело, Зинка? — тут же вступилась Надежда, выступая вперед словно разъяренная львица, защищающая львенка. — У моей сестры хоть дитя есть, а вот у тебя ни мужа, ни детей, кому ты такая сварливая и сухая, как жердь, нужна? Вернутся мужики с войны, молодух станут в жены брать, а тебя, старую деву, будут стороной обходить, как прокаженную.
— Надюша, пойдем, не надо, — тихо, но твердо сказала Вероника, дергая сестру за рукав и чувствуя, как щеки горят от стыда и гнева. — Не опускайся до ее уровня.
Они пошли к дому Вероники, небольшому, но крепкому срубу, оставшемуся от родителей, и Надежда на ходу, горячо шепотом, успокаивала младшую сестру:
— Ничего, ничего, почешут языками день-другой да забудут. Ты баба одинокая, им быстро надоест тебя обсуждать, новости другие появятся. А вот кабы я с четвертым ребенком на руках вернулась, вот тут бы пир на весь мир был! На сто лет вперед хватило бы сплетен! Николай бы первым делом счеты свел.
Оставив Веронику с маленькой, сопящей Ульяной, она направилась к дому свекрови, чтобы забрать своих детей, скучавших по матери. И вдруг, посреди пыльной, ухабистой дороги, застыла как вкопанная, вглядываясь в высокую, чуть сутулую, но знакомую до боли фигуру мужчины, шагающего ей навстречу. Сердце упало в пятки, а потом подскочило к горлу. А через мгновение сорвался с ее губ радостный, пронзительный, до слез искренний крик: это был ее муж, Николай, живой, настоящий, хоть и постаревший на десять лет.
— Колька! Родной ты мой, солнышко ясное, вернулся!
— Я еще вчера вернулся, ждал тебя, а мать сказала, что ты сегодня должна явиться, — голос его был хриплым, глухим, но в нем звучала неподдельная радость. Он обнял ее, крепко, по-мужски, и она почувствовала запах махорки, пота и чего-то чужого, фронтового.
— Пойдем, я только у свекров детей заберу, и сразу домой! Надо собрать народ, надо отпраздновать твое возвращение, такое же чудо! — захлебываясь словами, говорила Надежда, и слезы текли по ее щекам, смешиваясь с дорожной пылью.
К вечеру у дома Надежды и Николая собралось полсела. Каждый принес, что мог — кто краюху темного, душистого хлеба, кто соленых огурцов из прошлогоднего запаса, кто самодельной настойки на березовых почках. Заиграла старая, пахнущая деревом гармонь, полились задушевные, щемящие душу песни о разлуках и надеждах. Так встречали каждого солдата, вернувшегося с той страшной мясорубки, каждого, кто сумел переступить порог своего дома, оставшись в живых. А меж делом, шепотом, за праздничным столом обсуждали и Веронику, «принесшую в подоле ребенка с лесопилки». Сама же Вероника в это время, приглушив свет керосиновой лампы, качала на руках свою двухмесячную племянницу и осторожно, с замиранием сердца, поила ее теплым, парным козьим молоком, которое принесла добрая, немногословная соседка Глафира. «Что ж, — думала она, глядя на доверчивое, жмурящееся от удовольствия личико девочки, — сама согласилась, поддалась на уговоры, и назад дороги теперь нет. Теперь ты моя дочь, моя кровиночка, мой свет в окошке».
Прошло три месяца. Лето было на исходе, и в воздухе уже витала прохладная, пряная прель осени. Вероника постепенно, день за днем, научилась справляться с маленьким, беспомощным существом, и порой ей начинало казаться, что Ульяна — и впрямь ее родная дочь, не только по криво заполненным документам, которые они оформили после лесопилки, но и по зову сердца, по той безусловной, всепоглощающей любви, что расцвела в ее душе, словно цветок на пожарище. Надежда навещала их часто, принося то пирожок, то яблоко из своего сада, но в последнее время ее визиты стали реже — то каждый день бегала, украдкой целуя дочь в макушку, то стала появляться раз в два-три дня, ссылаясь на заботы по хозяйству и больного мужа.
— Надюша, ты ведь понимаешь, что она скоро начнет говорить, и первое слово будет «мама», и будет звать меня? — как-то раз тихо, почти беззвучно спросила Вероника, когда сестра, задержавшись, укачивала уже засыпающую Ульяну.
— Понимаю… — голос Надежды дрогнул. — Я для нее буду всего лишь тетей Надей. Но только мы с тобой будем знать правду. Верон, а чего ты такая печальная сегодня? Глаза опухшие.
— Потому что все это — сплошная фальшь, обман, паутина, — вырвалось у Вероники. — А мне ведь хочется настоящей семьи, своей, честной, где не надо оглядываться и бояться каждую тень, понимаешь? Хочется, чтобы у дочки был отец, чтобы мы жили открыто, не таясь.
— А чего не понять… — Надежда вздохнула. — Кстати, слышала, Леонид вернулся? Зинка болтала, что он вчера вечером пришел, а потом его видели возле твоего окна — стоял, смотрел на свет в окошке… Любит, поди, до сих пор, с самой юности.
— Ну и что с того? — Вероника отвернулась, чтобы скрыть внезапно навернувшиеся слезы. — Да и зачем я ему теперь, с чужим ребенком? Вот узнает про Ульяну — и отвернется, как от прокаженной. Кому я такая, с подмоченной репутацией, нужна?
— А ты не думай так плохо… — сестра положила спящую девочку в колыбельку и подошла к ней. — Видела бы ты его глаза, когда ты за Петра замуж выходила. Я-то заметила. Ты его всегда другом детства считала, товарищем по играм, а он в тебя по-настоящему, по-мужски, был влюблен. Только рот раскрыть не успел, как ты уже под венец собралась.
— Надя, ты пришла с Ульяной повидаться? На, держи ее, а я пока по хозяйству займусь, белье дополоскать надо, — Вероника поспешно вытерла глаза уголком фартука.
— А ты приглядись к Леониду, приглядись повнимательней… Сердце оно вещующее, оно подскажет.
Алексей, как звали Леонида все в деревне, и сам не заставил себя долго ждать. Сперва он пришел к ней под предлогом расспросить о муже, о том, как она жила все эти годы, не нуждается ли в чем. Потом, заметив, что крыша над амбаром прохудилась, молча взялся за топор и доски. И вскоре стал наведываться к ней каждый день, будто на работу — то воды из колодца натаскает, то дрова наколет и аккуратно сложит под навес на зиму, то покосившийся загородь для будущей козы поправит. Работал молча, сосредоточенно, а потом пил чай, который она ставила на стол, и рассказывал о фронте скупо, отрывистыми фразами.
Но ни разу за все это время он не спросил Веронику о ребенке, не попытался влезть в душу с расспросами или осуждением. Он просто был рядом, молчаливо и надежно, как скала, как старая, крепкая стена, за которой можно укрыться от ветра. И Вероника понемногу стала смотреть на него уже не как на старого друга, а как на человека, чье присутствие согревает душу и рождает в сердце тихую, трепетную, такую забытую надежду на лучшее.
И вот однажды, закончив чинить калитку, Леонид вытер пот со лба широким движением и, не глядя на нее, решительно заговорил, разглядывая свои загрубевшие ладони:
— Вероника, я уезжаю. На север, под Архангельск. Мне там место обещали. Я ведь на механизатора учился до войны, вот и поеду по специальности работать, на лесозаготовках. Оклад хороший, жилье барачного типа, но свое, обещают.
— Это же замечательно, Леша! — воскликнула она, но в душе ее шевельнулась червоточина холодной, тоскливой грусти. — На севере и оклады побольше, и перспективы есть, а то вы в родительском доме в тесноте живете, брат твой с невесткой опять пополнения ждут? — Она попыталась улыбнуться, поддержать его, но на душе было тяжело, будто на нее положили камень. Он уедет, и она снова останется одна, с чужим, но таким родным ребенком на руках, в то время как в ее сердце только-только начал проклевываться робкий, хрупкий росток любви к этому молчаливому, надежному человеку.
— Вот и я так думаю, что пора свою жизнь строить, с нуля. Вероника, выходи за меня замуж. Дочку твою удочерю, воспитаю как родную, а потом, глядишь, и общие детки пойдут. Что тебе в этом селе держит? Одни воспоминания да сплетни.
— Но здесь моя сестра… я не могу ее бросить… — она не могла объяснить ему истинную, уродливую причину своей привязанности к этому месту.
— У сестры своя жизнь, своя семья, муж вернулся. А у тебя — своя. И ребенку отец нужен… В селе свободных, здоровых мужчин почти не осталось, калек и тех вдовы давно пригрели. Выходи, Верончик, за меня, не пожалеешь. Буду беречь тебя, как зеницу ока.
— Леша, а подумать мне можно? — попросила она, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а в голове кружится карусель из страха, надежды и чувства долга перед сестрой.
— Я не тороплю. У нас есть неделя, пока документы мои готовят. Но дольше тянуть не могу — место-то теплое, могут занять.
В тот же вечер, встретив на улице своего старшего племянника, Ваню, Вероника попросила его передать матери, чтобы та зашла к ней, не откладывая.
— Что случилось? С Ульяной что-то? — влетев в дом, испуганно, с ходу спросила Надежда, сбрасывая с плеч платок.
— Нет, с дочкой все в порядке, спит. Я о другом… об Алексее. О Леониде.
— Неужели замуж позвал? — глаза сестры блеснули, но в них тут же мелькнула тень. — Я же говорила!
— Позвал, — Вероника помолчала, собираясь с мыслями, обрывая ниточку на своем фартуке. — И не только. Зовет с собой на север, под Архангельск. Уезжать.
— И… что? Поедешь? — в голосе Надежды прозвучала неподдельная тревога, и она схватилась за спинку стула.
— Надюша, я только сейчас, как громом, поняла, в какой страшный, душный замес попала. Я будто между двух жерновов — с одной стороны ты и Ульяна, наше общее прошлое и этот обман, а с другой — Леша и мое личное, выстраданное счастье, моя настоящая, честная семья, которую я могу построить с любящим человеком.
— Но ты не можешь так просто взять и уехать! — голос сестры сорвался на резкий, визгливый крик, и она тут же понизила его, оглянувшись на спящего ребенка. — Ты не можешь лишить меня дочери! Увезти ее за тридевять земель! Я согласилась, чтобы она была с тобой здесь, рядом!
— А ты раньше об этом думала? — холодно, впервые за все время, спросила Вероника. — Когда кувыркалась с тем ветврачом в сенях? Когда беременела и решала, как неудобную котомку, отдать мне своего ребенка? Ты думала о том, что я должна буду всю жизнь просидеть подле твоей юбки, воспитывая твою дочь, отказываясь от своей жизни, от своего шанса на счастье? Я что, крепостная твоя?
— Ты не имеешь права забирать Ульяну от меня! — Надежда была бледной, губы ее дрожали.
— Надя, я сделала для тебя больше, чем должна была, больше, чем на то способна любая сестра. Но я не собираюсь рушить свою собственную судьбу из-за твоего страха. Ты можешь сказать правду мужу сейчас… Конечно, и мне будет невыносимо больно, сердце разорвется, отдавать тебе девочку, она ведь стала мне родней родной… Но это будет честно.
— Ни за что! — почти закричала Надежда, но тут же сдавленно закашлялась. — Он из-за контузии порой таким злым, черным становится, что за малейшую оплошность голос повышает, кулаком по столу бьет. А уж если правду узнает… В гроб вгонит, ей-богу. Вероника, ну придумай что-нибудь, останься здесь! Уговори Леонида не уезжать, пусть здесь работу ищет!
— Надежда, ты хоть когда-нибудь думала о ком-то, кроме себя? — устало спросила Вероника, и в ее голосе не было уже ни злости, ни упрека, только бесконечная усталость. — Ты хочешь, чтобы мы все плясали под твою дудку? Ты согрешила, натворила, а мы теперь должны вечно, до гробовой доски, расхлебывать, прикрывая тебя? Хватит! Или найди в себе смелость во всем признаться мужу, или смирись с тем, что свою младшую дочь ты будешь видеть лишь изредка, когда мы будем приезжать в гости.
— Вероника, послушай… — голос Надежды стал шепотом, вкрадчивым, заговорщицким. — Ты можешь уехать с Леонидом и… оставить Ульяну мне. Времено. Всем скажем, что пока не хочешь брать ребенка с собой в неизвестность, пока не устроишься на новом месте, а потом… потом что-нибудь придумаем. Может, сама привезешь, когда подрастет…
— Сначала ты выставила меня гулящей девкой перед всем селом, теперь хочешь сделать матерью-кукушкой, бросающей свое дитя на произвол судьбы? — Вероника встала, и вся ее фигура выражала непримиримость. — Не бывать этому! Уходи. И пока не примешь какое-то вменяемое решение, не приходи.
— А ты хорошенько подумай, — бросила на прощание сестра, и в ее глазах вспыхнул знакомый, упрямый огонек. Дверь хлопнула с такой силой, что вздрогнули стекла в окнах.
На следующий день, ровно в полдень, на пороге появился Леонид. Он был чисто выбрит, в выглаженной рубахе, и смотрел на нее прямо, открыто.
— Ну что, надумала, Верончик?
— Леша, скажи, а ты хранить чужие тайны умеешь? — тихо, глядя ему прямо в глаза, спросила она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Тайны такие, что могут разрушить жизнь не одному человеку?
— Я что, на Зинку-сплетницу похож? — он усмехнулся, но сразу же стал серьезным, увидев ее лицо. — А в чем дело-то? Говори, не томи.
— Я хочу сказать тебе нечто очень важное… Возможно, после этого ты передумаешь и брать меня в жены, и вообще видеть. Имеешь полное право.
— Ты меня пугаешь, — он сделал шаг вперед, но она отступила.
— Леша, ты никогда не спрашивал меня про дочь… от кого она, как так вышло… — начала она, глотая комок в горле.
— Потому что мне нет никакого дела до того, кто ее отец, — мягко, но твердо перебил он. — Раз ты сейчас не с ним, значит, так и должно было быть. Ты не такая, чтобы бросаться на шею первому встречному. Значит, была причина. Мне достаточно, что она твоя.
— Но я… я и не мать ей вовсе, — выдохнула она, и мир вокруг поплыл, потерял четкие очертания.
— Как это? — он смотрел на нее с неподдельным, глубоким изумлением, брови сдвинулись.
— Вот так… — И Вероника, сбиваясь, запинаясь и смахивая предательские слезы, рассказала ему всю горькую, некрасивую правду о том, как Ульяна стала ее дочерью, и кто ее настоящая мать, и какой клубок лжи, страха и сестринской жалости их связывает.
Долго он молчал, глядя куда-то мимо нее, в угол, где висела икона в выцветшем окладе. Потом тихо, почти беззвучно присвистнул.
— Вот это дела… Не ожидал. От Надежды, конечно, всего можно ждать, ветреная она всегда была… Но чтобы так… И что теперь? Ты не поедешь со мной из-за этого?
— А ты… ты все еще хочешь, чтобы я поехала? — спросила она, затаив дыхание, боясь услышать ответ.
— Больше всего на свете, — он сказал это просто и ясно, без пафоса. — Мы заберем Ульяну с собой. Она уже твоя дочь, и моя тоже будет. Если твоя сестра не найдет в себе сил и мужества сказать правду своему мужу, мы не обязаны вечно расплачиваться за ее ошибки и прятаться. Она моя дочь, я это чувствую здесь, — он прижал крупную, трудовую руку к сердцу. — С первого раза, как увидел ее у тебя на руках. И точка.
Через пять дней, в тихое, прозрачное утро, в скромной сельской церкви, пахнущей ладаном и воском, состоялось немудреное венчание Леонида и Вероники. Народу было мало — пара соседей, брат Леонида с женой. Надежда не пришла, сославшись на недомогание мужа. А спустя еще пару дней все село, от мала до велика, вышло провожать их на пыльный вокзал, в новую, неизведанную жизнь. Надежда стояла в стороне, в толпе, и плакала навзрыд, прикрывая лицо концом платка, и все думали, что рыдает она от разлуки с любимой сестрой, но на самом деле ее сердце разрывалось от щемящей, невыносимой боли за дочь, которую увозили за сотни верст, в холодные северные края, и от страшного предчувствия, что видит она ее в последний раз.
Прошло четырнадцать долгих, насыщенных лет…
В светлой, просторной квартире на окраине небольшого городка под Архангельском, с видом на широкую, величавую гладь Северной Двины, подрастали трое детей. Ульяна, теперь уже стройная, темноволосая девушка с серьезными серыми глазами и тонкими бровями, была старшей и с материнской, чуть строгой заботой приглядывала за младшими братьями — озорными, неразлучными Михаилом и Андреем, которые только-только переступили порог школы. Леонид, теперь главный механик на лесоперерабатывающем комбинате, души не чаял в своей старшей дочери, а Вероника порой ворчала на него за излишнюю снисходительность и тайком подкладываемые девушке конфеты.
— Верончик, а знаешь, мне порой кажется, что люблю я ее даже больше, чем родных сорванцов, — как-то вечером признался он жене, когда дети уже спали. — Будто она и впрямь плоть от плоти моей, а не удочеренная когда-то махонькая девчушка. И характер твой, и взгляд… Твое все.
— Надежда на днях письмо прислала… — задумчиво произнесла Вероника, перебирая в руках исписанный неровным почерком листок. — Пишет редко, а тут аж четыре страницы.
— И что, опять в гости собирается? В прошлый раз наговорила столько, что у меня потом неделю голова болела, — усмехнулся Леонид, но в глазах его мелькнула настороженность.
— Сейчас ей не до разъездов. Николай совсем занемог, старая контузия и ранения дают о себе знать. Пишет, что совсем плох, считанные дни, а может, и часы остались. Врачи разводят руками.
— Да… Нелегкая у него доля выпала. Вернулся с войны, а дома… — Леонид не договорил, но жена поняла его.
— Леша, а я вот о чем подумала… А вдруг она, после всего, когда останется одна… захочет дочь забрать? В письме таком… настойчивом, чувствуется.
— Это наша дочь, по всем статьям и документам. По какому праву? — он нахмурился, и в его обычно спокойных глазах вспыхнул огонь. — Я ни за что не отдам! Это мы ее на ноги поставили, растили, учили, по ночам у кроватки сидели, когда температура под сорок! Она наша!
— А я все равно боюсь… — прошептала Вероника, прижимая письмо к груди. — У нее такой взгляд бывает… целеустремленный. Как решит что-то — не остановишь.
Как ни успокаивал Леонид жену, сам он тоже пребывал в глухой, тлеющей тревоге. Три месяца назад Надежда в одном из редких писем прозрачно намекала, что если с мужем случится самое страшное, она, оставшись одна, намерена забрать Ульяну к себе, «чтобы скрасить одиночество и иметь опору в старости». Он едва сдержался тогда, чтобы не наговорить ей в ответ грубостей, не желая устраивать скандал и будить в дочери ненужные вопросы.
И случилось именно то, чего они так боялись. Через три месяца, когда за окнами уже кружил первый, колкий снег, Надежда, облаченная в траурное, без единого просвета черное платье, появилась на их пороге. Лицо ее было осунувшимся, постаревшим, но в глазах горел холодный, решительный огонь. Она холодно, без предисловий, заявила о своем намерении забрать дочь «на законных основаниях», теперь, когда ничто не мешает.
— Как ты себе это представляешь? — Вероника была в шоке, отступив на шаг. Лицо ее побелело. — Ты считаешь, что ребенка, словно котенка, можно подбросить, а потом, когда он вырос, стал человеком с душой и характером, просто взять и забрать? Ты о девочке подумала? Что она будет делать в твоей деревне, в четырнадцать-то лет? Школу бросать? Друзей бросать? Отца, братьев?
— А кто подумал обо мне? — с вызовом, подняв подбородок, спросила Надежда. — Я все эти годы молча страдала, глядя на нее со стороны, как на чужую! Каждый ее день рождения — нож в сердце! Я мать, у меня права есть!
— Я не отдам тебе дочь! — голос Вероники задрожал от гнева и отчаяния. — Она моя! И по закону, и по праву любви! А ты уходи и больше никогда не приходи сюда. Ты свой выбор сделала в сорок пятом, когда тряслась от страха, боясь, что муж узнает о твоих похождениях. Ты подумала тогда, что переживет девочка, если ее оторвать от груди и отдать? А что переживу я? Я люблю ее как родную! Больше жизни люблю! Оставь все как есть, умоляю тебя… Пусть она и дальше считает тебя любящей тетушкой, которая изредка приезжает в гости. Не разрушай ей жизнь!
— Нет, я без нее не уеду, — упрямо, как в былые времена, повторила старшая сестра, складывая руки на груди. — Я мать. Я требую свое.
Вероника, не в силах сдержать нахлынувших эмоций, разрыдалась и в отчаянии стала швырять все, что попадалось под руку — подушку, вязание, книгу, крича сестре, чтобы та немедленно убиралась, пока она не позвала милицию. Леонид, вернувшийся с работы, едва утихомирил жену, а Надежда, бледная, с плотно сжатыми губами, молча вышла за дверь.
— Я еще вернусь, — бросила она на прощание в щелку прихожей.
А вечером, спускаясь вниз за почтой, Вероника с леденящим душу предчувствием нашла в ящике маленький, сложенный треугольником листок, в котором было всего три зловещих, написанных неровным почерком слова: «Я заберу свою дочь».
— Волнуешься? Аж спицы искры сыплют, — как всегда, муж пытался шуткой разрядить обстановку, но в глазах его читалась та же глубокая, непроходящая тревога.
— Тебе скоро будет не до смеха. Сегодня Надя приходила. Требовала, ультиматумом. Говорит, заберет Ульяну. Прямо так и сказала.
— И где она сейчас? — Леонид встал, и его фигура вдруг показалась еще более массивной, готовой к защите.
— Не знаю. В гостинице, наверное, если не уехала. Я ее выгнала. А час назад нашла это, — она дрожащей рукой протянула ему злополучный листок.
— Так… — он взял записку, медленно, с невероятным усилием скомкал ее в своем кулаке. — Слушай меня внимательно. Сегодня же, прямо сейчас, я отвезу Ульяну к моему другу, Сергею, и его жене. Они в другом районе живут. А завтра, с первым утренним поездом, отправлю ее в Архангельск, к моему брату Тихону. Он уже три года там с семьей живет, квартиру получил. Пусть поживет у них, пока все не утрясется.
— Это самое разумное… — кивнула Вероника, чувствуя, как сердце обливается кровью от одной мысли о разлуке с дочерью. — Леша, а может, нам и самим стоит переехать, сменить город? Она ведь не оставит нас в покое. Сейчас мы ее спрячем, а потом что? Трястись от страха каждый день, что она появится снова или, того хуже, найдет ее у брата?
— Где Ульяна? Она уже должна была вернуться с музыки, — Леонид посмотрел на часы, и на лбу его выступили капли пота.
— Задержалась, наверное, с подружками…
Но Ульяна так и не вернулась. Прошел час, другой. Едва стемнело, Вероника и Леонид, не сговариваясь, бросились в отделение милиции, а затем, с помощью участкового, обошли все гостиницы в их небольшом, спокойном городке. Выяснилось, что Надежда выписалась из единственной привокзальной гостиницы сразу после обеда, даже не переночевав.
На следующий день Леонид, сжав зубы, отвез сыновей к тому же Сергею, а затем отправился на вокзал — покупать билет для дочери, которой не было. Он интуитивно, сердцем понимал, где искать пропавшую девочку. Вместе с Вероникой, бледной как полотно, они сели на первый попутный грузовик, а потом на поезд, и поехали туда, откуда началась вся эта история, — в родное село, в сердце которого таилась старая, незаживающая рана, превратившаяся в злокачественную опухоль.
— Зачем вы приехали? — встретила их разгневанная, с пылающими щеками Ульяна, стоя на пороге родного, покосившегося дома Надежды. В ее глазах стояли слезы обиды и предательства. — Вы обманщики! Лжецы! Мне тетя Надя… то есть мама… все рассказала. Она ждала меня у школы, сказала, что вы ее прогнали, не пускали ко мне, боялись, что она мне правду откроет. Я все знаю! Знаю, что ты, — она ткнула пальцем в сторону побледневшей Вероники, — уговорила ее, напоила, отдала тебе меня, потому что в деревне тогда голод был, а у тебя муж погиб и еды не было, клялась вернуть, когда жизнь наладится. А сама документы переделала и записала меня на себя! Она рассказывала, как ей было больно все эти годы видеть меня и молчать, не хотела травмировать, думала, ты одумаешься! Ты хоть представляешь, что она пережила? Зачем ты так поступила? Зачем ты украла у меня настоящую мать?
— Дочка, ты хоть понимаешь, как все это нелепо звучит? — Алексей попытался подойти к ней, сделать шаг, но она отпрянула, как от чужака. — Она вбила эту чепуху в твою светлую, добрую головушку, и ты, такая доверчивая, поверила в какую-то сказку. Оглянись! Кто все эти годы был рядом?
— Да, доченька, все было совсем не так, — тихо, с мольбой и болью в голосе, начала Вероника, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Надежда и вправду твоя родная мать, но…
— Ничего я слышать не хочу! — Ульяна заткнула уши руками и замотала головой. — Не надо мне ваших оправданий! Пришлите мои вещи из вашего дома, я остаюсь здесь, с мамой, а вы уезжайте и никогда-никогда не возвращайтесь! Я вас ненавижу!
Она стрелой умчалась в темную глубину дома, хлопнув дверью с такой силой, что с карниза посыпалась штукатурка. Вероника и Леонид остались стоять посреди пыльной, пустынной улицы в полном смятении, будто их только что ударили обухом по голове. На крыльцо, не спеша, вышла Надежда и, прислонившись к косяку, с холодной, торжествующей усмешкой произнесла:
— Ну что, теперь вы довольны? Добились своего? Убирайтесь! Даже если в милицию пойдете, вам это не поможет. Девочка вас не простила и никогда не простит. Она теперь со мной.
— Какую гнусную, мерзостную ложь ты ей наплела? — прошипел Леонид, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. — Ты сволочь, Надежда. Никакая тебе не сестра.
— А вы разве хотели по-хорошему? Не захотели — получите по-плохому. Сами виноваты. А теперь — проваливайте с моей земли! — голос ее стал резким, командным.
Вероника и Леонид, не в силах уехать, сдались и решили остаться в селе на несколько дней, поселившись в заброшенном, холодном родительском доме, в надежде вымолить прощение у дочери, найти хоть какую-то лазейку в этой стене непонимания и лжи. Они метались, пытались поговорить с соседями, но те лишь качали головами, не желая вмешиваться в семейную драму.
И их тихая, отчаянная надежда, казалось, оправдалась. Рано утром следующего дня, когда над селом еще висел сизый предрассветный туман, в дом, не постучав, вошла Ульяна. Лицо ее было заплакано, опухшее, а в глазах, красных от бессонницы, стояла глубокая, детская растерянность и боль.
— Я… я ничего не понимаю, — прошептала она, закрывая лицо руками и опускаясь на табурет. — Я сегодня проснулась рано и услышала, как мой старший брат, Ваня, с женой говорят на кухне… Они обсуждали, как же я могу быть дочерью Надежды, если родилась в марте сорок пятого, а их отец, дядя Коля, вернулся только в мае, после Победы? И они прекрасно помнят, как именно ты, мама, — она посмотрела на Веронику, — вернулась в село весной со мной на руках, и все всегда, с самого начала, считали меня твоей дочерью. И тетя Глафира, когда я вчера воду носить пошла, спросила: «Что ж это ты к родной матери перебралась, а к той, что вырастила, и глаз не кажешь?». Ради всего святого, — голос ее сорвался на рыдание, — расскажите мне правду! Я запуталась. Я не знаю, кому верить, где правда, а где ложь. Мне страшно.
— Я расскажу тебе все, с самого начала, — тихо, обреченно начала Вероника, садясь рядом и беря ее ледяные руки в свои. — И ты потом сможешь переспросить любого старожила в этом селе, любого, кто помнит ту весну. Надежда и вправду твоя родная мать по крови, а я — твоя тетя. Но я стала тебе матерью по любви. Она забеременела от другого мужчины, пока ее муж, твой отец по крови, Николай, был на фронте. Она ужасно боялась его гнева, того, что он бросит ее с детьми. У тебя ведь есть трое старших братьев, все они — сыновья дяди Коли. Надя не могла решиться оставить тебя, но и признаться боялась, вот и предложила мне взять тебя после твоего рождения, чтобы спасти свою семью. Мы уехали на лесопилку, а вернулись уже вместе с тобой. Все в селе считали тебя моей дочерью, а дядя Коля так до конца своих дней ничего и не узнал. И знаешь что… — Вероника посмотрела ей прямо в глаза, и ее взгляд был чистым и ясным. — Я ни разу за все эти годы не пожалела о своем решении, потому что обрела в тебе самую любимую, самую лучшую и самую дорогую дочь на свете. Надя осталась со своим мужем, сохранила семью. А мы с твоим отцом, — она кивнула на Леонида, — уехали, потому что я не могла оставить тебя, а она не могла признаться и жить с этой правдой здесь, рядом. Она постоянно приезжала к нам в гости, ты же помнишь. И вот, когда дядя Коля умер, она решила, что пришло время сказать свою правду и забрать тебя. Мы были против, мы боялись, что это травмирует тебя, перевернет твой мир. Тогда она… тогда она решилась на самую страшную ложь и подстерегла тебя у школы…
— Значит… она отказалась от меня тогда… променяла на свое семейное благополучие с другим мужчиной? — медленно, осмысливая услышанное, проговорила Ульяна, и в голосе ее прозвучала не детская, а взрослая, горькая обида. — А теперь, когда он умер… я ей снова понадобилась?
— Не суди ее слишком строго, доченька, — тихо сказал Леонид, подходя и кладя руку на ее плечо. — В деревне, в одиночку, с четырьмя детьми на руках, в те годы было не выжить. Она выбрала то, что считала спасением для всех. Пусть и неправильно, с нашей точки зрения.
— Но сейчас… сейчас она поступила так подло, так грязно солгала о вас… Мама… папа… простите меня за те ужасные слова… я не знаю, что делать… — она разрыдалась, и слезы текли по ее щекам ручьями, смывая напряжение и боль. Она обняла Веронику, прижалась к ее плечу, а та, рыдая, гладила ее темные волосы.
— Ничего, дочка, ничего… Мы все понимаем. Ты ни в чем не виновата.
— Поехали домой, — просто, глубоко сказал Леонид, обнимая обеих своих женщин — жену и дочь, прижимая их к своей широкой груди. — Поехали домой, к твоим братьям. Все наладится.
Они уехали из села в тот же день, еще до полудня, не простившись с Надеждой. Ульяна так и не смогла потом, даже спустя годы, простить своей родной матери ту ядовитую, разрушительную ложь, которую та посеяла в ее душе, и те горькие, жестокие слова, что она, ослепленная чужим обманом, сказала своим настоящим родителям — тем, кто любил ее беззаветно и жертвенно.
Спустя два месяца, как только позволили обстоятельства, вся семья — Вероника, Леонид, Ульяна и два мальчишки — переехала в Архангельск, в светлую, просторную квартиру с большими окнами и видом на широкую, неторопливую Северную Двину. Они не оставили Надежде нового адреса, оборвав последние тонкие нити. У нее был шанс быть рядом с дочерью, видеть, как она растет, взрослеет, делиться с ней радостями и печалями как любящая тетя, как родной человек. Но она сама, своим эгоизмом, страхом и неумением признавать ошибки, разрушила этот хрупкий, но такой прочный мост, перекинутый через пропасть лет, обстоятельств и ее же собственного выбора.
А в семье Вероники и Леонида, под бескрайним, то свинцово-серым, то ослепительно-синим северным небом, усыпанным по ночам мириадами холодных, ярких звезд, царили мир, покой и та тихая, глубокая радость, что рождается только из преодоленных испытаний. Прошлое осталось там, далеко, в маленьком, затерявшемся среди бескрайних русских полей и перелесков деревеньке. Оно стало горьким, но бесценным уроком для всех, уроком, который лишь укрепил их любовь, спаял в единое, нерушимое целое и доказал одну простую, как дыхание, истину: настоящая семья — это не просто кровные узы и фамилии в документах. Это те, кто готов быть рядом в беде и радости, кто любит тебя не за что-то, а вопреки всему — вопреки ошибкам, тайнам, чужой злой воле. Это те, чье сердце, отданное без остатка, навсегда становится твоим настоящим, единственным и самым надежным домом. И в этом доме, согретом такой любовью, их семья, скрепленная когда-то великой жертвой и безграничным доверием, обрела, наконец, свое тихое, непреходящее и такое желанное счастье.
