В деревне её звали ведьмой, потому что она видела будущее насквозь, а парни млели от её прикосновений. Пока однажды она не увидела свой собственный финал в трех постыдных кадрах
Лучезара проснулась в тот миг, когда последние звёзды растворялись в разбеливающемся небосводе. Глаза открывать не хотелось, тело, отягощённое сладкой истомой сна, просило ещё мгновений покоя. Но настойчивый, назойливый звук, похожий на вибрирующую струну, упрямо висел в воздухе. Он шёл от окна, распахнутого настежь в летнюю ночь. Пчела, заблудившаяся в предрассветных сумерках, залетела в комнату и теперь, одурманенная странными запахами человеческого жилья, рвалась на волю. Она жужжала недовольно и тревожно, её мохнатое тельце скользило по холодному, непроницаемому стеклу, лапки цеплялись за гладкую поверхность в тщетной попытке найти зазор, щель, любой выход из этой прозрачной тюрьмы. Потом насекомое, будто набравшись решимости, отлетало к центру комнаты, делало стремительный круг в потревоженном воздухе и снова, с отчаянным упорством, бросалось на невидимую преграду, издавая приглушённый, но оттого не менее отчаянный стук.
Стекло оставалось непреклонным. Оно было тонкой, но непреодолимой границей, отгородившей крошечное существо от бескрайнего мира, полного росных трав, липкого нектара и густого аромата цветущей под окном липы, чьи ветви ласково качались на утреннем ветерке. Пчела попала в ловушку, обманутая искусственным, чуждым природе теплом дома, этим хитрым подражанием солнечному свету и цветочному душистому зову.
— Ах, беспокойная гостья! Неужто и рассвета не дождаться спокойно? — с тихой, лишённой злобы досадой прошептала Лучезара, сбрасывая с себя лёгкое одеяло.
Она встала с кровати, и её босые ноги коснулись прохладных половиц. Легко, почти беззвучно подойдя к окну, она распахнула створки ещё шире, впуская внутрь струю влажного, пахнущего рекой и мятой воздуха. Пчела, замершая на мгновение, будто ослеплённая внезапно открывшимся простором, тут же рванулась навстречу рождающемуся дню. Она растворилась в мягком, розовато-лимонном мареве восхода, исчезла в кружевной дымке, поднимавшейся над спящей рекой.
Девушка облокотилась на деревянный подоконник, положила подбородок на сложенные ладони и задумчиво наблюдала, как ночь отступает, уступая место новому дню. Грудь наполнила волна медового, густого липового аромата. На её губах расцвела лёгкая, счастливая улыбка. Она посидела так ещё немного, слушая пробуждающихся птиц, а потом решительно встряхнула головой, схватила со спинки стула мягкое вафельное полотенце и, ловко перекинув ногу через низкий подоконник, выскользнула во двор.
Трава под ногами была холодной и мокрой от росы. Лучезара побежала по узкой, протоптанной в зарослях мяты тропинке к калитке, затем вдоль плетёного забора, мимо спящих огородов, прямо к реке. Та была томной, неспешной, лишь кое-где подёрнутой рябью от утреннего ветерка, и вся пронизана первыми, ещё робкими искрами восходящего солнца. Босые ступни девушки чутко ощущали каждый камешек, каждую щербинку на просёлочной дороге, впитывали влажную прохладу подорожника и клевера, потом – тёплое, податливое прикосновение прибрежной глины. Кончики пальцев скользнули по мелкому, с золотистыми вкраплениями ракушек песку, и вот уже всё тело погрузилось в воду.
Девушка вздрогнула и тихо ахнула. Вода после ночи показалась ледяной, обжигающей кожу. Первым порывом было выскочить обратно, закутаться в полотенце и сжаться в комочек, возвращая телу украденное тепло. Но Лучезара лишь упрямо сжала губы, сбила с лица тёмные, распущенные волосы и мощными, уверенными гребками поплыла от берега. Она направлялась к самому сердцу реки, туда, где течение набирало силу и характер, где вода уже не мирилась с тихими заводями и илистым дном, где она могла бурлить и пениться, увлекая за собой всё, что осмелилось бросить ей вызов.
Вскоре Лучезара почувствовала, как тяжелеют руки, как воду будто сгущает невидимый мёд. Течение подхватило её и понесло в сторону, песок и ил скользили по ногам, заставляя кожу покрываться мурашками. Но она не сбавляла темпа, работая руками и ногами в чётком, выверенном ритме. Она не была из тех, кто отступает перед лицом стихии, кто поддаётся панике и бежит к безопасному берегу. Нет! В этой тихой, но отчаянной борьбе двух начал – водного, древнего и неукротимого, и человеческого, юного, упрямого и пылкого – таилось странное, почти первобытное счастье. Оно жило не в мыслях, а в самой крови, в каждом вздохе, в ритме бьющегося сердца, слившегося с ритмом реки.
И вот напряжение отпустило. Река словно признала её право быть здесь, смягчила свой норов. Лучезара почувствовала под ногами твёрдое, каменистое дно, а вода вокруг стала теплее и спокойнее. Она перевернулась на спину, раскинула руки, словно крылья, и позволила течению неспешно нести её. Глаза уставились в бесконечный, разгорающийся голубизной эфир неба, лишь изредка перечёркнутый перистыми облаками. Она смотрела вверх, не мигая, до рези в глазах, до лёгкой боли, а потом закрывала веки и ещё долго видела тот же образ, но преображённый: светлое становилось тёмно-багровым, а тёмное вспыхивало ослепительным сиянием, играя причудливыми метаморфозами.
Лучезара рассмеялась. Звонко, беззаботно, от души. Её смех разнёсся над водой, похожий на переливчатый звон колокольчиков, если бы кто-то пробежал по залитому солнцем лугу, задев каждую хрупкую чашечку.
Вдруг краем глаза она заметила слева движение. Сгруппировавшись, коснувшись дна пальцами ног, она развернулась в ту сторону.
По глади воды плавно скользила лодка. Она разрезала зеркальную поверхность с такой лёгкостью, будто острая сталь рассекала томлённое на солнце сливочное масло. Нос лодки лишь чуть вздымал небольшую волну, вёсла входили в воду беззвучно, почти без всплеска, поднимались вверх, сверкая каплями, и снова опускались – ловко, с едва заметным, мастерским разворотом.
Лучезара прищурилась, пытаясь разглядеть гребца. Кто ещё отважился нарушить покой этого переливчато-росистого часа деревенского утра?
Сердце на мгновение замерло, будто споткнулось, а потом застучало с такой бешеной силой, что отзвуки ударов отдались в висках. Оно забилось в груди той самой трепещущей, живой и настойчивой пчелой, что будила её сегодня. Сердце узнало рулевого ещё до того, как разум смог сложить черты в знакомый образ.
Ларион! Это был Ларион! Он плыл прямо к ней, и даже на расстоянии она чувствовала на себе его взгляд – тёплый, лазурно-синий, согревающий пространство между ними ещё до того, как прозвучит первое слово. Ни у кого больше в округе не было таких глаз, и не было такого голоса, низкого, бархатного, способного проникнуть в самую глубь души и заставить её трепетать от неизъяснимой нежности. Ларион…
— Добрейшего утра! — донёсся до неё его голос, когда лодка остановилась в нескольких метрах, дабы не нарушить её уединение.
Лучезара, сделав пару гребков, чтобы отплыть чуть дальше, улыбнулась в ответ.
— И тебе доброго! Сон бежал от твоих окон?
— М-м… — он сделал вид, что задумался. — Просто кто-то, тяжёлой поступью, словно лесной хозяин, прошёлся мимо нашего дома да разбудил меня. Не ты ли, лесная фея?
— Нет, я скользила бесшумно, как тень. Ни одна травинка не хрустнула под моей ногой. Вини кого-то другого, — парировала она, и в уголках её губ заплясали весёлые искорки.
— Подглядывал? Следил за мной? — она внезапно размахнулась, зачерпнула пригоршню воды и послала серебристый веер брызг в сторону лодки. Несколько капель достигли цели, впитались в тонкую белую ткань его рубашки, сделав её на мгновение прозрачной и обрисовав контуры сильных плеч.
— А разве я виноват, что дома наши стоят плечом к плечу? — с деланной невинностью пожал он плечами. — Ладно, признаюсь. И как ты пленницу-труженицу выпускала, видел, и как через стремнину перебиралась. Луша, сколько раз просили тебя – не играй с Лихогорой! С виду она смирная, как ягнёнок, но стоит ей разгуляться… Захлестнёт, утащит на дно, разобьёт о плывущее бревно – и поминай как звали! Она не прощает фамильярности, она мстит за пренебрежение. Не заплывай так далеко, солнышко, прошу тебя.
Ларион наклонил голову, и тень от полей кепки упала на его лицо. Он приложил руку к груди, туда, где пенилась горячая, живая кровь, где бушевала молодая, всепоглощающая любовь, наполняя всё существо сладким, тревожным томлением.
— Ты ведь знаешь, моего деда Лихогора унесла, живьем в ил закопала, даже нательный крестик не позволила снять. Мать до сих пор рыдает, сюда меня не пускает. А я всё равно прихожу. Тебя караулю…
Лучезара облизала солоноватые от воды губы, потом задумчиво провела раскрытыми ладонями по поверхности, наблюдая, как расходящиеся круги гонятся друг за другом.
— Не тревожься за меня, Ларик. Не суждено мне найти покой на речном дне, не страшна мне твоя Лихогора. А теперь разворачивай свою ладью и плыви к берегу, а я следом. Да не хмурь брови! Я бы и к тебе подсела, да наряд мой нынешний для такого путешествия не подходит. Ну же! Веди меня домой!
Он ещё немного подразнил её, не сводя восхищённого взгляда с её гибкой, просвечивающей через мокрую сорочку фигуры, а потом ловко развернул лодку и направил её к берегу, где, утопая в зелени, притаилась их деревенька Осокинка.
Лучезара плыла за ним, позволяя течению нести себя. Река, будто удовлетворившись утренним испытанием, пропускала её ласково, помогая преодолеть последние метры быстрины и снова ощутить ленивую негу прибрежной воды.
Доплыв до отмели и убедившись, что девушка миновала опасный участок, Ларион вытащил лодку на песок, собрал сухих веток, сложил из них аккуратный шалашик, вынул из кармана замусоленный газетный листок и, чиркнув спичкой, разжёг огонь. Пламя жадно лизнуло сухую кору, затрещало, зашипело на каплях влаги. Неподалёку купался воробышек, брызги от его возни долетали до костра и булькали в огне. Птица ничуть не боялась юноши, а, напротив, с любопытством поглядывала на него, ожидая угощения. Ларион расстелил на песке клетчатое покрывало, развязал узелок, вынул оттуда душистую краюху ржаного хлеба и щедро кинул горсть крошек пернатому зрителю. Тот радостно чирикнул, попытался взлететь, но, оседлав травинку, принялся трапезничать, кося одним глазом на Лариона, а другим следя за Лушевой, что всё ещё была в воде.
— Эй! Отвернись! — крикнула девушка.
— Да он уже не смотрит! Пернатый давно уставился на меня, выходи! — дразнил он, нарочито вытягивая шею и не отводя глаз.
— Это ты отвернись! Сию же секунду! Или я развернусь и опять поплыву на перекаты, ещё раз потягаюсь с твоей речной дикаркой, посмотрим, кто кого!
Сказав это, она тут же сделала вид, что разворачивается, и мощно заработала руками, устремляясь обратно на середину.
— Стой! Луша, не надо! Я не смотрю, клянусь, отвернулся! Только выходи, глупышка! Совсем замёрзнешь! — Ларион вскочил, замахал руками, а потом демонстративно развернулся спиной, подставив солнцу широкие плечи и сильную спину, обтянутую мокрой от брызг рубахой.
Лучезара проскользнула мимо него, как тень, закуталась в пушистое полотенце и присела у самого жаркого края костра.
С её лица стекали прозрачные, хрустально-радужные капли, губы слегка посинели, а подбородок предательски подрагивал, выдавая холод утреннего купания.
— Всё, можешь оборачиваться, — позвала она, уже успев накинуть поверх сорочки лёгкое ситцевое платье. Она протянула руки к огню, грея ладони, на которых от воды сморщилась кожа.
— Замёрзла? — юноша присел рядом и тоже протянул руки к теплу, а потом, будто случайно, коснулся её пальцев, слегка погладил их и, схватив, прижал к своим губам, таким тёплым и шероховатым.
— Перестань, лучше позавтракаем. Ты ведь не зря целый пир разложил? — Лучезара, мягко высвободив свои пальцы из его тёплого плена, показала взглядом на хлеб и глиняную крынку с молоком.
Ларион согласно кивнул, отпил из крынки сам и передал ей. Напиток был тёплым, прогретым утренним солнцем. Потом он разломил хлеб пополам и протянул ей большую часть.
— Ой, усатая! Граждане, смотрите, Лушева-то усатая! — рассмеялся он, указывая на её верхнюю губу, украшенную белой молочной полоской.
— Да ты сам погляди! Борода до пят! — она быстро провела по губам тыльной стороной ладони и заливисто захохотала, глядя на его подбородок, испачканный хлебным мякишем.
И всё в это утро было прекрасно: и встревоженные голоса птиц, и неумолчное журчание реки, и стремительные стрижи, разрезающие небо, как ножницы, и сама молодость, что рвалась вперёд и ввысь, не оставляя места сомнениям в том, что счастье уже здесь, рядом, и оно бесконечно.
— Луша, а почему твой отец вчера кричал, что мать твоя – ведунья, что порчу на людей наводит? Отчего такая злоба? Он вроде человек современный, грамотный.
Они уже шли обратно, к деревне, по тропинке, утоптанной в высокой траве. Пора было начинать дневные труды.
— Мой отец – грамотный? — Лушева фыркнула. — Да он едва школу окончил. Читает по складам, а уж считать… Ты слышал их вчерашний спор? Да, было… Матушка моя, сама не знает откуда, но порой видит во сне то, что ещё не случилось. Никому об этом не сказывает, знание это – запретное…
— Да ну, не может быть! Выдумывает она! — усмехнулся Ларион.
— Да? Как скажешь. Никто не верит. А помнишь, как Никифоровых дочку, Лельку, в больницу повезли? Если бы чуть позже спохватились, девочка бы не доехала. А моя мать вовремя мамку Лелькину предупредила, всё обошлось…
Ларион остановился, нахмурил свои светлые брови и серьёзно, испытующе посмотрел на девушку.
— И о тебе она видит? Потому ты и знаешь, что не утонешь? — прошептал он почти неслышно.
— Нет. Я свои сны вижу, Ларик.
— Ты тоже? Ой, полно тебе! Врёшь ты всё, сочиняешь! Ладно, мне пора, с отцом сегодня на покос идём. До вечера, рыбка моя золотая!
Она не успела отпрыгнуть, и он быстро, жадно поцеловал её в горячую, пахнущую речной водой и солнцем щёку.
Девушка провела ладонью по его лицу, где уже пробивалась колючая, мужская щетина, мгновенно ответила на поцелуй лёгким прикосновением губ к его углу рта и стремительно убежала, закинув мокрое полотенце на плечо…
— Куда это ты изволила сбегать? С кем? — мать встретила Лушеву на крылечке, вытирая руки о фартук. — Что за мода у тебя взялась – чуть свет на улицу? Нечего по деревне шляться. Полотенце? Купалась? Опять?! Я же просила – не ходи туда!
— Но, мамуля! Всё же хорошо, я отлично плаваю, а по утрам река такая… такая, что слов не подобрать…
Лушева подняла глаза к небу, и в них заплясали мечтательные искорки.
— Знаем мы эту реку! Вон крадётся к себе в избу, с узелком да с губами, что маков цвет, — мать Лушевы, Дарья, кивнула на соседний участок, где у калитки как раз мелькнула фигура Лариона. — Смотри, дочка, я тебе наказывала: если не уберёжешь себя, так отхожу я тебя по бокам твоим мягким, мало не покажется! Плавает она, поглядите только…
Даша ещё долго ворчала, тихо, почти шёпотом, чтобы не услышал муж, Вилен, что ковырялся у сарая, натачивая косу. Он тоже собирался стричь ловкими, отточенными движениями молодую, сочную траву на поляне. Там председатель задумал строить новый клуб, и место нужно было расчистить.
— Мамочка, я всё помню, всё знаю. Ты у меня самая лучшая, и я никогда не ослушаюсь тебя, родная! — Лушева, переодевшись в сухое и дав матери немного успокоиться, подошла к ней сзади и бережно, словно маленькую, хрупкую птичку, обняла, прижалась лицом к её сильной, тёплой спине, зажмурилась и вдохнула мамин запах – травный, душистый, с горьковатой ноткой полыни и сладким шлейфом донника…
— Ларик! Где пропадал, парень? — Николай, отец юноши, увидел сына у калитки, вышел на дорожку и строго оглядел его с ног до головы. — Пора нам, идти нужно, а то в самый солнцепек работать придётся. Бери косу, вон твоя стоит, пойдём, что ль?
— Пойдём, батя! — Ларион спокойно кивнул, поставил на лавку пустой кувшин из-под молока, которым угощал Лушеву, вытряхнул из узелка последние крошки, ловко взвалил на плечо острую, блестящую косу и зашагал за отцом, чья широкая спина уже скрывалась за поворотом.
Поглядывая им вслед, с подоконника спрыгнула полосатая кошка Мурка, пристроилась рядом с кувшином и принялась старательно вылизывать розовым язычком остатки молока…
Мужики работали ладно, в унисон. Размахивались широко, а потом подсекали упругую траву под самый корень. Та падала к их ногам мясистыми, сочными ворохами, вокруг разлетался терпкий, тёмно-зелёный сок, въедающийся в кожу и заставляющий некоторых чихать.
— Ох, и злая нынче трава! Говорил я, погодить надо! — ворчал дядя Мирон, пожилой мужчина с жидкой седой косой, заплетённой у самого затылка. — Подождали бы недельку, тут бы и делать было нечего, солнышко бы само всё высушило, а сейчас… Эх! — махнул он рукой и смачно чихнул, перечисляя по привычке всех родственников до седьмого колена.
— Не пыхти, дядя Мирон! Управимся! Только если не разорвёт тебя от такого громогласного чиха, что на другом берегу Лихогорки слышно будет! — заметил худощавый, костлявый паренёк Степан, работавший рядом.
Ларион, махавший косой чуть поодаль, рассмеялся.
— Точно, дядя Мирон! Ты как былинный великан чихаешь, аж до меня долетает. Боюсь, в следующий раз всю артель нашу к чертям в преисподнюю сдуешь, как раздухаришься!
Степан и Ларион дружили с пелёнок, всегда затевали игры и на драки ходили неразлучно. Пока учились в школе, Степан помогал другу с задачками, а когда подросли, Ларион взялся выводить в люди робкого, стеснительного Степана. Придут, бывало, на танцы в соседнее село, разодетые, важные, как павлины, Ларик уже вьётся в стайке девчат, а Степан стоит, будто вкопанный, глаза в землю уставив.
Ларион тогда подводил к нему, будто случайно, самых весёлых подружек, знакомил, а потом, заметив, какая Степану приглянулась, увлекал остальных в хоровод, оставляя друга наедине с объектом его тихой симпатии…
И никогда между ними не было крупных размолвок, недомолвок или обид. Всегда – пополам, всегда – открыто и честно. Только вот Лушева стала для них тем камнем, что лёг на сердце каждому, придавив лёгкую, как пух, бабочку детской дружбы.
Степан понимал, что Лушева никогда не станет его. Она была слишком прекрасна, а он – слишком неказист. Она – сильная и ловкая, как лесная лань, он – нелепый и слабый, как тростинка. Она создана для таких, как Ларион.
Но сердцу не прикажешь… Не раз видел Степан из окна своего дома, стоящего на пригорке, как купается Лушева. Кидался, было, к реке, но каждый раз замирал, заметив на воде лодку и в ней – Лариона…
Степан, нарвав в лесном пруду белоснежных кувшинок, приносил их Лушеве, но она в это время уже держала в руках пышный, немного растрёпанный букет из васильков, ромашек и колосков.
— Ребята! — смеялась она тогда. — Вы меня совсем задарите! Так нечестно, вам что, по очереди действовать нужно?
Лушева никогда не дразнила Степана, наоборот, всегда подчёркивала, что они – друзья. Лариону же она позволяла чуть больше, чем можно разрешить просто приятелю. Но девушка никогда не отталкивала худого, как былинка, Степана. Она дорожила его преданной дружбой, а он смотрел на неё и тихо мечтал…
— Ларик, иди, передохнём! — крикнул друг, отходя к краю поляны. — Посидим, пусть старая гвардия поработает.
— И правда. Батя, я на перекур! — кивнул Ларион отцу и направился к тени корявого, толстоствольного дуба с опалённой когда-то молнией верхушкой.
— Слабаки! — беззлобно бросил ему вслед дядя Мирон и, придвинувшись к Николаю, понизил голос: — А что, говорят, твой-то с ведунькиной дочкой связался?
— Брешут, — отрезал Николай. — Рядом прошли, а вы уж кричите, что поженихались. Говорю, враньё!
— Не враньё, вот те крест! По утрам она купается, а он её с лодки караулит, а потом угощает молоком да хлебом. Скажешь, просто так?
Коля остановился, вытер пот со лба, вздохнул, а потом, обтерев лезвие косы пучком травы, поразмял уставшие плечи.
— И что с того? Мало ли с кем я в молодости по речкам плавал! Да и ты, дядя Мирон, не без греха, ай нет? Ларик мой с головой дружит. Лушева – краса, что говорить, манит. Но скоро это пройдёт, голова на плечах у него созреет, что спелая тыква, и бросит он её! Вот так-то!
— Так-то оно так, да только тыква внутри пустотелой бывает, а что в голове у парня в малые года зреет, одному Богу ведомо. Ты уж приглядывай.
— Ладно, ладно. Ну, хватит болтать! Эй, молодняк, а ну живо в строй, работать пора!
Ларион и Степан, нехотя поднявшись с примятой травы, взяли косы и пошли догонять «стариков».
Когда солнце уже палило нещадно с белесого, выцвевшего неба, к косарям пришли жёны с обедом.
Прибежала и Лушева. Отыскав глазами Лариона и Степана, она помахала им, чтобы подходили.
Сели на траву. Лушева расстелила полотенце, выложила на него угощение: варёную в мундире картошку, ломти чёрного хлеба, пучок зелёного лука, крутые яйца. И маленький берестяной кузовок, полный алой, блестящей клубники.
— Откуда ж такое богатство? — заметив ягоды, осведомился дядя Мирон. — Никак, колхозные грядки обчистила, а, девка?
Лушева залилась румянцем, под стать клубничному бочку, а потом, смело глянув на мужчину, ответила:
— Мы и своей землицы богаты, а для таких золотых работников ничего не жалко!
— Ладно, ладно, замолкаю. Молодец, Луша, хорошая ты девка, хоть и языкатая! — дядя Мирон ласково потрепал сидевшую на корточках девушку по голове и зашагал к своей Евдокии, ждавшей его с узелком чуть поодаль.
Парни быстро расправились с картошкой и яйцами. И теперь с немым восторгом смотрели на клубнику.
— Ну что же вы! Угощайтесь! — Лушева высыпала несколько ягод на свою раскрытую ладонь и протянула её.
Ларион, чуть наклонившись, осторожно взял губами душистое лакомство. Алый, ароматный сок брызнул, растёкся по нёбу, даже скулы свело от сладости.
— Вкусно, спасибо! — промычал он с набитым ртом. — Степан, попробуй!
Лушева высыпала ещё горсть ягод и протянула другу. Степан, поколебавшись, снял очки, затуманенные потом, и тоже взял угощение прямо с её ладони, лишь губами.
Девушка вздрогнула, смущённо отдернула руку и отвернулась.
— Не надо так, Стёпка. Ты же понимаешь… — прошептала она, а потом вскочила и помчалась прочь по поляне, только ситцевое платье мелькало, и казалось, не бежит она, а летит над землёй, несётся стремительно, словно вспугнутая лань…
Парни молча доели угощение. Никто не проронил ни слова, только взглядами обменялись. И в них было всё:
— Она моя…
— Я знаю, прости. На миг лишь захотелось поверить в чудо…
— Нет. И на секунду не смей об этом думать.
— Извини. Признаю твоё право на эту красоту, сотворённую не людьми, но самой природой…
Дальше работали молча, лишь изредка отходя под сень векового дуба.
— Эхе-хе-хе… — протянул дядя Мирон, потирая поясницу. — Что ж ты, девка, с нашими мальчиками творишь, невинная ты, глупенькая… Никогда не корми с руки того, кого не готова приручить… Ой, Луша, Луша…
Руку от прикосновения губ Степана жгло, будто крапивой. Лушева, убежав с поляны, кинулась к реке. Опустив ладони в воду, она быстро-быстро терла их одна о другую, но странное жжение не проходило. А вместе с ним в душу закралось что-то новое, смутное и тревожное. Из этой тревоги потом и родились те сны…
Лушева стонала и металась по подушке, лоб её был влажен от испарины, а руки, вцепившиеся в одеяло, леденяще холодны. Тело дрожало мелкой дрожью, хотелось закричать, но голос терялся где-то в горле, хотелось убежать, но неведомая сила приковывала к постели, заставляя смотреть страшное видение до самого конца…
Она просыпалась измученная и бледная, жадно пила воду из стакана на тумбочке и снова засыпала. Тот кошмар приходил только один раз за ночь, в самом начале, а потом наступала чёрная, беззвёздная пустота, дающая отдых напуганной душе. До рассвета Лушева будто проваливалась в бездну, а потом выныривала, вспоминала сон и тихо плакала, чувствуя приближение беды…
— Луша, — мать ласково погладила дочь по плечу, пока та вяло, будто без вкуса, доедала завтрак. — Ты не заболела? Бледная вся, осунулась, ешь, как птичка небесная. Захворала? Или что дурное случилось?
Даша села рядом и мягко развернула дочь к себе.
— Снится мне сон, мама, один и тот же, каждую ночь. Он страшный, он жуткий, там беда! — Лушева испуганно закрыла лицо руками и отчаянно замотала головой.
— Расскажи, — велела мать, отодвинув тарелку. — Всё, до мельчайших подробностей.
— Нет. Не стану, — упрямо поджала губы девушка. — Пусть он никогда не сбудется, пусть никто о нём не узнает. Так будет лучше!
Даша схватила дочь за плечо и, слегка сжав пальцы, прошептала:
— Так не пойдёт, доченька. Я знаю такие сны. Они сбываются. К этому нужно привыкнуть.
— А то, что там происходит, можно изменить? Ну, там, ещё во сне, если я помогу…
— Кому?! Да скажи толком! А изменить будущее нельзя, не вправе мы этого творить, не боги мы, человеки только. Топчем землю грешную, дела вершим, но предначертано всё уже давным-давно! — нахмурившись, сказала Дарья.
— Не верю! Тогда, с Лелькой, ты же помогла! Ты спасла её, а во сне ведь девочка умерла! Я знаю!
Лушева вскочила и, будто в лихорадке, заходила по комнате, то обнимая себя за плечи и дрожа, то безвольно опуская руки и тяжело вздыхая.
— Это стоит очень дорого, дочка, — Даша вздохнула глубоко. — Изменив судьбу одного, ты обрекаешь на страдание другого. В мире этом есть закон равновесия, его не обманешь.
— Ах, мама! Вот и правду отец говорит, ведунья ты, от тёмных сил! Нет никакого закона, нет ничего, кроме нашей жизни. И я изменю её так, как захочу!
Девушка схватила платок и выскочила из избы, даже не прикрыв за собой дверь. А Даша только устало смотрела ей вслед, и в глазах её читалась бездонная, древняя печаль…
Лушева теперь редко ходила купаться. По утрам не было сил подняться с постели, какое уж там веселье.
Ларион как-то встретил её на тропинке, что вела через небольшой лесок к ферме. Лушева шла, опустив голову и что-то беззвучно шепча про себя.
— Привет! Ты совсем пропала, утром тебя нет, а я лодку просмолил, карасей вчера наловил – ждал, ждал тебя… Луша!
Он схватил её за руку, мягко, но настойчиво остановил.
— А… Ларик, здравствуй. Что ты сказал? Ждал? Я… Я устала что-то, как голову к подушке приложу, так и забываюсь сном. Даже петуха по утрам не слышу.
Тонкие, стройные берёзки шумели наверху своими гибкими ветвями, трава под ногами пряно пахла шалфеем и тысячелистником, кое-где, как крошечные рубины, горели ягодки лесной земляники.
Парень наклонился, собрал пригоршню и принёс севшей на поваленное дерево Лушеве.
— Ешь сам, я не хочу, — виновато улыбнулась она.
— Вот ещё! Давай поделим поровну, как в детстве, помнишь? Протягивай руку.
Он отсыпал на её ладонь половину собранного, досчитал до трёх, и они оба разом отправили кисло-сладкие ягоды в рот, жмурясь от яркого, недозревшего вкуса.
— Ларик… — девушка провела рукой по его волосам, коснулась твёрдого плеча, а потом вдруг прижалась к нему, как будто ища защиты от невидимой угрозы.
— Ты чего?
— Обещай мне, что будешь осторожен. Что ни с кем не будешь ссориться по пустякам.
— Ерунда какая! Ты что за ахи-страхи разводишь? С кем мне ссориться? А ну, говори!
Юноша прищурился и беспокойно переминался с ноги на ногу.
— Какая разница! — вскочила на ноги Лушева. — Тебе, что, трудно пообещать?!
— Да ладно, не кричи! Обещаю я тебе! Да куда ты припустилась?!
Он смотрел вслед убегающей девушке, покусывая губу и теряясь в догадках, что с ней стряслось…
И снова этот сон. Раз за разом…
Лушева шла по деревне. Под кустами сирени и в ветвях раскидистых клёнов уже густели сумерки, птицы изредка перекликались, притаившись в листве, небо на западе заволакивало багрово-лиловыми облаками.
— Здравствуй, Луша! — навстречу ей шёл дядя Мирон.
— Добрый вечер! — кивнула ему девушка. — Вы Лариона не видели? Ищу, не могу найти.
— Да как же! Видел, туда они пошли, к поляне.
— Они?
— Ну да. Друзья к нему приехали из Лыковки. Надо же, не поленились, такой крюк сделали!
— Какие друзья! Нет у Ларика там друзей!
Дядя Мирон пожал плечами, отвёл взгляд и зашагал прочь. И Лушева заметила, что нет больше у него той жидкой, седой косы – исчезла, срезана…
Она побежала по дороге туда, куда указал мужчина, но тут её остановила мать.
Даша вышла навстречу, и теперь строго велела идти домой.
— Хватит по деревне бегать! Гроза скоро будет, посмотри!
Лушева подняла глаза.
Небо на западе разлилось кроваво-багровым маревом, а с севера, подобно чернильному пятну, наступала тяжёлая, свинцовая туча.
— Видишь, закат какой, к беде, иди в дом, от греха! — потянула Даша дочь за руку.
— К какой беде?! Что случится, мама?! — Лушева упиралась, потом, извернувшись, вырвалась и отбежала.
Даша, прищурившись, смотрела куда-то мимо девушки.
— Жизнь сегодня встретится со смертью, Луша. Не нужно тебе тут быть, пока…
— Мама! — вдруг замерла девушка, заметив на Дашиной шее длинные, набранные из крупных красных бусин, бусы. — Откуда у тебя это?
— Да отец из города привёз. Нравятся? — Даша кокетливо накрутила нить на палец.
Но Лушева не ответила. Она уже бежала, что было сил, к поляне, куда ушли лыковские парни и Ларион.
Там было темно, только всполохи молний на мгновение высвечивали бешено перемещающиеся тела. Руки, ноги, искажённые яростью лица – всё мелькало с неистовой скоростью, рябило в глазах.
Лушева искала глазами Лариона, звала его, кто-то подбежал к ней сзади и грубо оттолкнул, а сам, с тихим, хриплым вскриком оседал на землю. Из его спины торчала короткая, зловещая рукоятка ножа…
Она всеми силами пыталась рассмотреть своего спасителя, но не могла подойти ближе, не слушались ноги, темнело в глазах, перехватывало дыхание…
Лушева с криком просыпалась и садилась на кровати.
Сон. Навязчивый, мучительный, тяжкий… Опять она жадно пила воду и старалась унять бешеную пляску сердца…
Она не знала, что в доме напротив, в своей горенке, мечется по постели Ларион. Он то и дело сжимает кулаки, что-то бормочет, а потом, побледнев, шепчет имя друга: «Степан! Зачем ты, Степан!». Ему чудится оглушительный грохот грома, он видит, как падает на землю товарищ…
А потом видение отпускает. Парень вскакивает и, тяжело дыша, прислоняет лоб к прохладному оконному стеклу.
Ларион видит, что у Лушевы в комнате горит свеча. Почему-то это его успокаивает. Он, ещё немного постояв, снова ложится и проваливается в чёрную бездну. До утра…
Постройку клуба отложили из-за полевых работ. А молодежь то и дело приходила к председателю, Олегу Викторовичу, клянчить место для вечерних гулянок.
— Да некогда мне сейчас, ей-богу! Как вы не понимаете! Вам бы ногами подрыгать, а у меня план, проверки каждую неделю, дожди, вон, эти проклятые, всё зерно вымывают!
— Мы тоже работаем, — вступали парни. — Вы обещали к июлю материал подогнать, мы бы уж строить начали!
— Нет материала. И не будет пока. Осенью подумаем. Всё сказал!
— И ладно! — выйдя на улицу, махнул рукой Степан. — Нельзя здесь, так поедем в Лыковку. Тамошние ребята нас звали. У них и магнитофон есть, и веранда для танцев. Говорят, даже освещение провели. Не то что у нас! — он недовольно кивнул на избу Правления.
— И давайте! Давайте поедем! — весело кричали девчата, поправляя косынки и ленты в волосах. — В эту субботу.
Молодёжь, собравшись в кучку, дождалась, пока Ларион подгонит грузовик, запрыгнула в кузов и, рассевшись на досках, принялась щёлкать семечки. Дорога до Лыковки неблизкая, а чтобы было не скучно, запели песни.
Была в той компании и Лушева. В лёгком, усыпанном мелкими незабудками платье, с туго заплетённой, переливающейся на солнце медью косой, в новых босоножках, что мать привезла из города, она сидела рядом со Степаном и пела вместе со всеми, радуясь предстоящему веселью.
На миг Степану показалось, что девушка вдруг погрустнела, будто вспомнила что-то тяжёлое, но потом снова улыбнулась, и тень сошла с её лица.
— Нет! Всё будет хорошо! — уверенно сказала она, больше себе, чем ему. — Будет весело, радостно и хорошо!..
Лыковка встретила гостей песнями и прибаутками. Местные обступили ребят и повели к большой, нарядно украшенной веранде, где уже играла музыка. Несколько пар кружились в зажигательном танце.
— Луша! Лушева, пойдём! — Ларион схватил подружку за руку и потащил в самую гущу танцующих.
Степан, примостившись у перил, смотрел, как мелькает ситцевое платье, как смеётся счастливый Ларион. Что-то остро кольнуло в самое сердце… Это была зависть. Лушева никогда не обращала на умного, тихого Степана особого внимания, всегда крутилась около шумного, боевого Лариона, с ним купалась на заре, с ним когда-то делала уроки, с ним, думая, что никто не видит, целовалась на выпускном вечере.
— Нельзя завидовать, это чувство – словно ржавчина для души, — услышал парень рядом мужской голос и оглянулся.
Перед ним стоял молодой человек, ровесник. Яркая рубаха в крупную клетку, пёстрый платок на шее, широкие брюки-клёш… Про таких в деревне говорили с насмешкой: «стиляга».
— Меня Димой зовут, — представился незнакомец. — Курить будешь?
— Степан, — протянул руку парень. — Я не курю. А с чего ты взял, что я завидую? — поспешно отвернулся он от танцующих.
— Да с того и взял. Хорошая девчонка… А не твоя… Жаль. Ну, не беда. Ты на наших-то особенно не заглядывайся, всё равно не отдадим. Но найдём тебе, найдём пару!
Дима хлопнул нового знакомого по плечу.
— Зачем? Не нужно! Ты не понял, я никого не ищу! — Степан смутился и отступил на шаг.
— Ну-ну! Вон там, видишь, беленькая такая, пышная, танцует? — Дима ткнул пальцем в толпу. — Это моя. Узнаю, что был с ней, зарублю. Понял?
— Понял. Да мы приехали к вам не за невестами, что ты всё заладил! Построим свой клуб, больше не сунемся, не волнуйся!
Степан решительно отвернулся и отошёл, сделав вид, что хочет поговорить с кем-то из своих.
Дима ещё покрутился рядом, а потом, схватив за руку свою блондинку, потащил её прочь от веранды, сотрясающейся от топота десятков ног.
Но девчонка вырвалась, ударила Димку по щеке и убежала. Степан усмехнулся – вот тебе и вся любовь.
— Ты что улыбаешься? — зло насупившись, спросил подошедший Дима. — Надо мной смеёшься?! Да?
— Нет, что ты! Так, шутка вспомнилась, — спокойно ответил Степан.
— Шутка?! Шутка надо мной? — Дима рассвирепел, уставился насквозь пропитанными злобой глазами на гостя и, сжав руки в кулаки, выставил их вперёд. — А это ты нюхал?
Ларион, заметив перепалку, попросил Лушеву подождать, а сам направился к другу.
— Что такое, Степан? Дима, ты чего? — обратился он к парням.
— А ничего. Вот этот хворостинка смеётся надо мной, что баба моя от меня убежала. Да она на сеновале ждёт меня, а вы, сопляки, как там вас, Степан, кажется, да и все вы, проваливайте отсюда! А ну прочь!
Дима схватил стоящий рядом табурет и швырнул его об дощатый пол.
Тот с оглушительным треском разлетелся на куски. Музыка замолчала, все удивлённо обернулись и зашептались.
— Все прочь пошли! Давайте в свой грузовик, и духу чтобы вашего тут не было! — обведя толпу взглядом, проревел он.
— Не командуй тут, не хозяин! — попытались одернуть его местные, но разъярённый Дима уже ничего не слушал, громя всё вокруг.
— Ларик, поехали. Правда, уже поздно, стемнеет, пока доедем, — осторожно тронула Лушева молодого человека за плечо.
— По машинам, ребята! По машинам! — скомандовал Ларион, пожал на прощание руки новым знакомым, потом оглянулся, ища Лушеву.
— Вы, ребят, извините, — шептали лыковские девушки. — Он, Димка, у нас на всю голову ушибленный, в детстве в колодец свалился, с тех пор злой как чёрт. Вы приезжайте ещё!
— Хорошо. А как наш клуб построим, вас позовём, — кивнул Ларион и повернулся, но Лушевы рядом не было.
— Степан, Луша куда пропала? Ехать пора, а её нет! — встревожился он.
— Я тоже не видел. А вон там, у леса, не она? И этот Дима рядом! Эй! Эй!
Дима тащил Лушеву за руку, она вырывалась, кричала, но поднявшийся ветер относил звуки в сторону.
— А ну пошёл! Отпусти её! — Ларион и ещё несколько крепких парней нагнали Димку, выкрутили ему руки и оттолкнули в густую траву.
Тот упал, проехавшись лицом по сухой земле, вскочил и прошипел, сверкая глазами:
— Ну-ну, погодите, гости дорогие, приеду я к вам, сожгу вашу деревню. Ждите!
Лушева презрительно смерила обидчика взглядом, размахнулась и влепила ему звонкую пощёчину.
— Только сунься, — тихо, но очень чётко сказала она…
Ларион внимательно вглядывался во тьму, расчерченную лучами фар. Из головы не выходила неприятная стычка на танцах. И ещё он наконец понял, кого вот уже несколько недель видит в своём ночном кошмаре. Дима, он самый, злой, с перекошенным от ненависти лицом, нападает во сне. У него в руках нож. Он пришёл мстить. Воспалённый рассудок его слеп и жаждет крови, а руки сильны и безжалостны. Каждую ночь Дима заносит нож и целится в Лариона, но попадает в навалившегося сзади Степана, тот падает на землю, стонет и что-то шепчет…
— Эй! Ларик! Да что с тобой?! Уснул, что ли? — ребята постучали по крыше кабины.
Ларион только тут заметил, что грузовик уже почти съехал в кювет, чуть не опрокинувшись вместе с пассажирами…
Лушева всю дорогу молчала, прижавшись к плечу Степана. Ей было и противно, и страшно. Она тоже поняла, что сон, приснившись однажды, уже начал воплощаться в жизнь. Шестерёнки судьбы пришли в движение, и остановить их, похоже, не в её силах…
С той поездки прошло недели три. Неприятности понемногу забылись, засуетился председатель, пообещав наконец-то привезти материалы для стройки через несколько дней.
Лушева неспешно шла с фермы, покусывая губами травинку. Та, сладковатая внутри, чуть островатая, хрустела на зубах, а её лохматый колосок щекотал ладонь.
— Здравствуй, дядя Мирон! — улыбнувшись, сказала она шедшему навстречу мужчине.
— И тебе не хворать, милая. Ты поспеши, вон туча какая! Гроза будет, да не простая!
Лушева посмотрела в ту сторону, куда указывал дядя Мирон. Там, разлившись чёрной, зловещей кляксой по небу, неслась, гонимая порывистым ветром, тяжёлая туча. А на западе плескалось багряное, тревожное море заката…
Девушка побледнела.
— Дядя Мирон, вы Лариона не видели?
— Видел. К нему друзья из Лыковки приехали. На поляну они вроде пошли.
Лушева всплеснула руками и бросилась бежать, потом вдруг оглянулась, разглядев, что на голове у дяди Мирона действительно не было косы – он коротко постригся…
— Дочка! Луша, да стой же! — Даша окликнула дочь и, подождав, пока та приблизится, схватила за руку. — Ну где ты шляешься! Гроза идёт, домой прячься!
Лушева с ужасом смотрела на мать.
— Бусы, мама… На тебе бусы…
— Да, отец привёз. И тебе гостинцев припас, иди смотреть. Не стой ты как истукан, шевелись!
По небу разлилась извилистыми, ослепительными ручьями первая молния, озарила лицо Лушевы – бледное, с тонкой, упрямо сжатой линией губ…
Ларион увидел приближающуюся компанию издалека. Дима шёл впереди, за ним ещё четверо.
Он только что загнал грузовик в гараж, вытер руки тряпкой, поправил кепку и теперь спокойно ждал, пока незваные гости подойдут ближе.
— Ну, здравствуй, сосед! — Дима усмехнулся, оскалив зубы. — А мы долг пришли взыскать.
— Какой долг, Дима? Не пойму я тебя!
— Да тот самый. За ваше хамское поведение. Ты тут один? — Дима быстро, по-волчьи, осмотрел гараж. Машины стояли на своих местах, но людей уже не было, все разошлись по домам.
— Один, — соврал Ларион. Где-то за ближайшим грузовиком возился Степан, но, видимо, затаился, предчувствуя недоброе. — Брось, какие могут быть счёты? Ну, повздорили на пустом месте, давно всё прошло!
— Да? Ну тогда пойдём, покажешь, где вы тут клуб собираетесь строить. Может, чем поможем.
Дима хищно ухмыльнулся и, развернувшись, зашагал прочь от гаража.
Поляна для постройки располагалась левее деревни, в низинке, и что там происходило, из домов видно не было.
Ларион кивнул и пошёл вслед. Быстро обернувшись, он встретился взглядом с высунувшимся из-за машины Степаном и одними губами велел ему бежать в деревню за подмогой.
Во сне всё так и было. Были лыковские парни, были чёрные тучи. И был Степан, падающий на землю. Значит, нужно прогнать его отсюда, услать подальше, чтобы привёл помощь, чтобы сам не попал под удар.
Но Степан отчего-то не уходил. Он встал рядом и отрицательно покачал головой.
— Уходи, Стёпка, — сердито бросил Ларион через плечо. — Надо позвать наших. А я пока сам разберусь.
— Нет, — упрямо шёл рядом друг.
— Да убьют они тебя, дурная голова! Куда тебе в драку, очкарик несчастный! — Ларион взволнованно толкнул его. — Не верил я в сны, но приснилось мне всё это – и вечер этот, и подонки эти… И ты там был… Сейчас хлынет дождь, станет темно и скользко. Ты поскользнёшься, упадёшь, а Дима этот… Он…
Ларион не мог договорить, сглотнул комок, подступивший к горлу, а потом снова оттолкнул Степана.
— И я видел сон, Ларик! Только в том сне беда приключилась с тобой. Я не допущу. Я прикрою тебя. Если бежать в деревню, я не успею. Я пробовал сделать так во сне, не выходило…
Парни переглянулись и, молча кивнув друг другу, пошли вперёс. Дима то и дело оглядывался, кривляясь и что-то насвистывая…
— Пусти, мама! Мне на поляну надо, к Лариону!
Снова и снова во сне она прибегала туда, снова и снова повторялся страшный финал. Но сейчас-то всё должно пойти иначе!
— Не пущу, слышишь! Нет, я сказала. Отца пошлю, он мужиков соберёт. А ты сиди дома!
Даша тащила дочь за руку, больно сжимая её запястье, потом заперла в сарае на крепкий крюк. Лушева рвалась, билась в дверь и кричала, но Даша только покачала головой, и в её глазах стояла непробиваемая твердыня.
— Вилен! Там на поляне драка будет, надо бы помочь нашим… Там из Лыковки приехали…
Мужчины, вооружившись кто лопатой, кто вилами, а кто и просто здоровыми кулаками, шли по тропинке к поляне. Вилен, втягивающий голову в плечи при каждом раскате грома, торопил товарищей. Те почти бежали, поскальзываясь на размокшей глине, но не сбавляли скорости.
Добежав до места, они приостановились. Дима и его подручные уже обступили Лариона со Степаном, уже началась свалка, замелькали кулаки, послышались глухие удары и ругательства.
Вилен гикнул и рванулся вперёд…
Лушева билась о дверь сарая, а потом, вспомнив про маленькое, забранное решёткой окошко под самой крышей, подтащила лестницу, выбила стекло и, ободрав руки, вылезла наружу. Скатившись по скользкой соломенной кровле, она побежала туда же, к поляне. Даша, услышав шум, бросилась за ней, но оступилась, подвернула ногу. В щиколотке что-то хрустнуло, перед глазами поплыли чёрные круги…
Степан, зная, что ждёт друга, и пытаясь предотвратить роковой исход, загородил его своим телом. Ларион в этот момент поскользнулся и упал, увлекая за собой парня. Они оба рухнули на землю, и короткий, загнутый на конце нож Димки с свистом прошёл по воздуху, не задев никого.
— Врёшь, не уйдёшь! — молотил руками впустую разъярённый гость, но в этот момент на его голову обрушилось что-то тяжёлое и плоское. Лопата Вилена аккуратно, но сноровисто приложила парня. Тот осел на землю без чувств.
— Всё, ребятушки, расходимся! — прокричал Вилен, укладывая на мокрую траву ещё одного лыковского забияку. — Концерт окончен.
Ларион, тяжело дыша, помог подняться Степану. В их снах не было Вилена и мужиков, что спокойно стояли теперь и курили, наблюдая, как Дима и его товарищи приходят в себя. Не было этого душного, насыщенного запахом грозы воздуха. Не было в них и Лушевы, что бежала по поляне, кричала что-то, размахивала руками, а потом вдруг замерла и тихо, как подкошенный цветок, осела на колени.
Дима, придя в себя, плюхнулся на землю и слабо, но злобно рассмеялся.
— Вот теперь порядок…
Ларион, сердце которого сжалось ледяным предчувствием, бросился к девушке. Она сидела на мокрой траве, сжавшись в комочек, и из её плеча, чуть ниже ключицы, торчала короткая, зловещая рукоятка того самого ножа. Дима умел метать ножи…
— Ты цел? Ты жив? — шептала Лушева, пока Ларион на руках нес её в деревню, а дождь, наконец прорвавшись сквозь тучи, хлестал им в лица. — Ведь во сне ты должен был… Ты…
Она всхлипывала, прижималась к нему и постанывала от боли.
— А в моём сне Степан… Я его гнал, но он не уходил… — проговорил, с трудом переводя дух, Ларион…
И никто не знал, что Дарья тоже видела во сне события этого вечера. Видела задолго до поездки в Лыковку, даже до разговоров о клубе. Она могла бы всё изменить, могла уговорить председателя, могла не пустить молодёжь в соседнюю деревню…
Но не стала. Изменять предначертанное – опасно. Однажды она попыталась спасти от смерти свою мать, оттянуть её кончину. И тогда судьба жестоко наказала её, отняв первенца, мальчика, рождённого за три года до Лушевы…
В этот раз Даша всё же попробовала спасти дочь, заперев её в сарае. Но судьба, приняв вызов, лишь виртуозно развернула события по-своему, сохранив баланс. Жизнь взяла свою цену, но цена эта оказалась иной, не той, что грезилась в кошмарах.
— Вещие сны, Луша… Они часто приходят? — поглаживая по волосам засыпающую от усталости и лекарств девушку, тихо спросил Ларион.
— Нет. Я надеюсь, что нет, — прошептала она, её веки уже слипались.
— Почему?
— Лучше вообще не знать, что тебя ждёт, чем знать и жить в страхе перед этим знанием…
Река мирно плескала о песчаный берег свою тёплую, позднелетним солнцем прогретую воду. Разогретый за день песок мягко обнимал босые ступни, тонувшие в его золотистой глубине.
Вдоль самой кромки воды, где волна оставляла кружевную пену и мелкие ракушки, шли Лушева и Ларион. Утро, уже не крикливое, а умиротворённое, осеннее, встречало их не ослепительным блеском, а мягким, палевым сиянием. Солнце, доброе и мудрое, перевалившее за экватор года, ласкало их лица, в которых уже не было беззаботной юности, но появилась глубокая, выстраданная нежность.
Рука Лушевы была уже без повязки, лишь чуть заметный, розовый шрам напоминал о летней грозе. Она шла, слегка прижавшись к его плечу, и слушала, как шуршат под ногами первые опавшие листья.
— Давай купаться! — вдруг сказала она, и в её глазах, как тогда, много месяцев назад, вспыхнули озорные искорки.
— Тебе нельзя, глупая! Рана только затянулась, а ну стой! — Ларион обнял её, притянул к себе и стоял так, чувствуя, как бьётся её сердце в такт его собственному.
— Ладно, хорошо. Покатай тогда на лодке, ну пожалуйста! — прошептала она, прикрыв глаза.
Он отпустил её, отступил на шаг и поправил на её шее украшение – нитку с крупными, тёплого, как вино, оттенка красными бусинами.
Месяц назад мать отдала Лушеве это украшение, сказав, что теперь оно будет хранить её. Но у Лушевы был другой, куда более надёжный оберег – это любовь, что прошла через страх и боль, и от этого стала только чище, глубже и сильнее. Она и будет беречь её. Их. Их общую, теперь уже навсегда сплетённую судьбу.
Ларион взял её за руку, и они пошли вдоль берега, где вода тихо целовала песок, где каждое движение было наполнено покоем и безмолвным пониманием. Впереди была долгая осень, зима, а потом снова весна. И жизнь, не предопределённая страшными снами, а создаваемая здесь и сейчас – их шагами, их взглядами, их тихими словами, которые были слышны только им двоим и вечному, неспешному потоку реки, наконец-то обретшей в их сердцах свой вечный, мирный покой.
