Как жена на поминки готовилась, а на свадьбу попала. История о том, почему иногда не стоит торопиться с кастрюлями. Врачи ошиблись диагнозом, а жизнь сделала свой циничный финт
В небольшом доме, утопающем в зарослях сирени и старой малины, поселилась беда. Она пришла не с громом и плачем, а тихо, как осенний туман, окутав привычный уклад жизни холодной, липкой пеленой. У Веры, женщины с усталыми, но добрыми глазами, заболел муж. Михаилу было всего сорок пять, ровно столько же, сколько и ей. Они шли по жизни бок о бок, год за годом, будто две половины одного целого, выручая друг друга в работе, в быту, в немудрёных радостях провинциальной жизни.
Заболел он странно, необъяснимо. Всегда крепкий, с ладонями, привыкшими к железу и земле, с неистребимым аппетитом работяги, он вдруг стал отворачиваться от еды. Для Веры это было равносильно чуду, да только чуду дурному. Она была искусницей на кухне, её руки превращали простые продукты в маленькие праздники. Ароматный борщ с пампушками, румяные пирожки с капустой, воздушные оладьи – всё это, поставленное на заскорузлую клеёнку стола, встречало лишь печальный, отсутствующий взгляд. Михаил морщился, будто перед ним стояла не еда, а горькое лекарство, и тихо отодвигал тарелку.
— Попробуй хоть ложечку, Мишенька, — голос Веры звучал как натянутая струна, в нём дрожала тревога и затаённая обида. — Я сегодня специально рано встала, на рынок сходила, телятинку свежую взяла…
— Не могу, — был тихий, но твёрдый ответ. — В горле стоит комом. Всё горькое.
Терпение Веры лопнуло, как перезревший стручок. Она, женщина решительная и привыкшая действовать, отвела его в сельскую амбулаторию. Приём вёл единственный на всю округу доктор, человек старой закалки, чьи знания нередко тонули в винном тумане, но интуиция оставалась острой, как скальпель. Выслушав сбивчивые жалобы, пощупав живот, послушав стетоскопом, он откинулся на спинку стула, и в его помутневших глазах мелькнула тревога.
— Плохо дело, Михаил Степанович, — прошамкал он, и слова его повисли в застоявшемся воздухе кабинета, пахнущем йодом и безнадёгой. — Совсем плохо. Езжай в город, в краевую. Пускай там смотрят, с умными аппаратами.
А время было смутное, нестроевое, начало девяностых. Мир перевернулся с ног на голову. Вера, работавшая техничкой в цехе заброшенного завода, и её муж, прежде один из лучших механизаторов, уже полгода не видели зарплаты. Деньги стали призраком, абстракцией в бухгалтерских ведомостях. Жили тем, что давала земля, тем, что можно было выменять или получить по талонам в заводском магазинчике, куда изредка завозили самое необходимое. В прошлом месяце Вера, к своему удивлению, приобрела там за несуществующие «безналичные» миллионы шубу из козьего меха. Неброская, но тёплая, она висела в шкафу, напоминая о причудливых изгибах новой жизни, где вещи стоили больше, чем труд.
И потому поездка в городскую больницу обернулась не только тревогой, но и странной возможностью. У главной бухгалтерши, женщины с жёстким лицом и вечно накрашенными губами, можно было выпросить наличные — те самые, настоящие, хрустящие купюры, за которыми выстраивались очереди. Вера, собрав всю свою природную настойчивость, приправив её искренним отчаянием, сумела выбить приличную сумму. Не упомянула она, конечно, что часть этих денег уже мысленно отложила на неизбежное — практическая жилка, выращенная годами лишений, брала своё.
В городе Михаила обследовали, покрутили, посмотрели. Через неделю его выписали. Забирал сын с молодой женой. Врач, уставший и безликий, как стены коридора, на прощание бросил сухо, не глядя в глаза:
— Готовьтесь. Операция уже бессмысленна. Процесс запущен. Осталось лишь ждать и облегчать.
Эти слова стали для Веры приговором, но не мужу, а ей самой. Она вступила в долгую, изматывающую вахту. Михаил лежал, превращаясь в тень самого себя, капризный и беспомощный. Он стонал по ночам, требовал пить, жаловался на боль в спине от постоянного лежания. Вера, чьё собственное здоровье пошатнулось под грузом лет, лишнего веса и скачущего давления, крутилась как белка в колесе. Утром — на работу, где ждали проверки и бесконечная уборка. Днём — домой, к мужу: сварить жиденькую манную кашу на молоке, которую он едва мог проглотить, перестелить постель, осторожно, своими натруженными руками, помассировать онемевшие мышцы.
— Вот так, полегчало? — шептала она, водя ладонями по его исхудавшей спине.
— Чуть… — слышала она в ответ тихий, прерывистый выдох.
А в голове её, не знающей покоя, уже строились другие планы. Практицизм, смешанный с глубочайшей, почти языческой тоской, диктовал свои условия. Надо готовиться. Люди придут, будут смотреть, оценивать. Она снова сходила к главбуху, и на этот раз слёзы, подступавшие к горлу и сами собой, были совсем не наигранными. Выплакала ещё немного денег — на «лекарства», на «уход». А на самом деле купила на рынке мяса, припрятала ящик водки в прохладном погребке, запасла крупы, макарон, конфет в ярких обёртках. Всё это аккуратно складывалось в кладовой, превращаясь в зловещий стратегический запас перед неминуемой битвой.
Параллельно она объявила войну запустению в собственном доме. Казалось, в этой лихорадочной деятельности она искала спасения от гнетущей мысли, от тишины, которая наступала, когда Михаил засыпал. Она драила до блеска уже чистую посуду в серванте, перемывала хрустальные бокалы, доставшиеся ещё от матери. Сняла и перестирала все занавески, и они зашелестели на ветру, как саваны. Побелила потолки и стены в кухне, отдраила до розового отсвета старые чугунные кастрюли. Дом наполнился запахами мыла, белизны и свежей краски — запахами стерильного, безжизненного ожидания.
И вот настал день, который стал последней каплей. На работе — внеплановая проверка санэпидемстанции. Целый день Вера, сгорбившись, оттирала плитку в цеховых туалетах, мыла подоконники, выгребала годами копившуюся пыль. Вернулась домой с ватными ногами и гулом в висках. Но покой ей был неведом. Взгляд упал на печку в кухне — и показалось, что на ней пятно. А потом на шкафчики — и они вдруг предстали в её воображении вопиюще неубранными. Она, стиснув зубы, снова взялась за тряпку, за щётку, за пачку соды. Всё двигалось в каком-то тумане, мире, лишённом звуков и смысла, кроме одного: надо успеть, надо приготовить, надо сделать всё как надо.
Когда последняя кастрюля была убрана на место, а печка сияла девственной белизной, Вера, не раздеваясь, рухнула на кровать в маленькой комнатке. Её тело, измождённое, отяжелевшее, будто налилось свинцом. Сердце, долго и покорно нёсшее свою непосильную ношу, билось неровно, с перебоями, затихая в груди, словно уставшая птица. Веки сомкнулись, погружая её в тёмную, бездонную пучину, где не было ни боли, ни забот, ни тихого стона из соседней комнаты.
Утром её не разбудили ни первый луч солнца, упавший на вымытые стёкла, ни щебет птиц за окном. Тишина в доме стала абсолютной, завершённой, как последняя строка в давно написанной книге.
А жизнь, с её чёрным, необъяснимым юмором, сделала новый виток. Михаил, оставшись один, стал потихоньку, день за днём, возвращаться к жизни. Сначала с неохотой, потом всё увереннее он стал принимать пищу, вставать с постели, выходить на крыльцо греться на солнце. Неизвестная хворь, будто испугавшись опустевшего поля битвы, отступила. Через полгода о ней напоминали лишь бледность и былые страхи в глазах. А ещё через время он познакомился с одной тихой женщиной, тоже оставшейся одинокой. Она не суетилась, не пыталась всё вычистить до дыр и приготовиться к худшему. Она просто жила, тихо и мудро, и в этой тишине нашлось место покою, которого так не хватало.
Иногда, глядя на закат, Михаил вспоминал Веру. Вспоминал не с упрёком, а с какой-то далёкой, почти отрешённой грустью. Видимо, врачи тогда ошиблись. Случается. Болезнь была не в теле, а в самой ткани их общей жизни, сотканной из тревог, долгов и молчаливого отчаяния. Она приняла этот неверный диагноз на себя, как принимала всё остальное, и исчерпала себя до дна, пока её собственное, израненное сердце не остановилось — не от болезни, а от безмерной, неподъёмной усталости быть сильной. И, может быть, её уход стал той самой странной, трагической платой за его нечаянное воскресение, как будто одна свеча, догорев до конца, непостижимым образом зажгла другую, дав ей шанс светить уже иным, более спокойным светом.
