Прошла через войну, выгнала соперницу и вышла замуж под удивлённый шепот всего села. А потом оказалось, что её любовь — это молоко, которое не скиснет даже через десятилетия
Однажды, в деревне, затерявшейся среди бескрайних полей и тихих рек, прозвучали слова, которые навсегда изменили судьбу двух людей. Это было теплое летнее утро, воздух дрожал от зноя, а с реки доносился терпкий запах влажной травы и ивы.
— Ох, Вероничка, женюсь я на тебе, когда ты вырастешь! — произнес Кирилл, и в его глазах, цвета спелой ржи, мелькнула веселая искорка. Он подмигнул белокурой девчонке, которая, засмущавшись, покрылась таким румянцем, будто на щеках у нее расцвели алые маки. — Таких красавиц, как ты, еще поискать надо, — добавил он, и его голос, низкий и бархатный, смешался с жужжанием шмелей над георгинами у забора.
А Вероника, которую все ласково звали Верка, и без его слов знала, что она красива. Солнечные лучи играли в ее льняных косах, а глаза, синие, как васильки в спелой пшенице, притягивали взгляды. Мальчишки-ровесники то и дело ссорились из-за ее внимания, но сердце девочки, несмотря на ее юные годы, было безраздельно отдано Кириллу, парню, которому едва минуло двадцать. Разница в восемь лет не пугала ее, ведь она видела, как жили ее родители: отец был старше матери на целое десятилетие, и их союз был крепким, как вековой дуб у околицы.
И Кирилл все чаще, прилюдно, с добродушным смехом называл ее своей невестой. Для него это была лишь милая, безобидная шутка, игра, способ вызвать улыбку у окружающих. Но для девочки, чья душа была открыта и чиста, как родниковая вода, каждое его слово было нерушимой клятвой, высеченной в камне. Она верила, всем своим существом верила, что стоит ей лишь подрасти, повзрослеть, и он, ее рыцарь, непременно поведет ее под венец. Для нее это было свято и серьезно.
Первые тучи на безоблачном небосклоне ее мечты появились, когда ей исполнилось четырнадцать. В тот год Кирилл всерьез засматривался на Маргариту, недавно овдовевшую молодую женщину. Их встречи были тихими, осторожными, и Вероника пропустила этот момент, увлеченная своими девичьими мыслями. А через полгода поползли слухи, что Кирилл собирается сделать Маргарите предложение.
Узнав об этом, девушку словно подменили. Тихая, мечтательная Верка исчезла, а на ее месте оказалась исступленная фурия. Она закатила такую истерику, что сбежалась вся улица. И только тогда молодой человек с ужасом осознал, как далеко зашли его необдуманные шутки. Он попытался поговорить с ней, усадив на крылечко, но в ответ услышал лишь срывающийся, полный боли и гнева крик:
— Ты обещал! Ты сказал, что женишься на мне, когда я вырасту! Ты же поклялся!
— Детка, милая, да ведь это же была шутка! — пытался он до нее достучаться, гладя ее по голове, но она отшатнулась, как от огня. — Ты еще ребенок, а я уже взрослый мужчина. Пойми же!
— Не бывать этому! — выкрикнула она, и в ее синих глазах вспыхнул ледяной огонь. — Я вам не дам жизни! Не дам!
В ту же ночь в доме у Маргариты неизвестные переколотили все окна. Хрустальный звон битого стекла разорвал деревенскую тишину. Кто это сделал, не знал разве что ленивый. Ох, и крепко же досталось тогда Веронике от отца! Но ни тяжелая рука родителя, ни слезные уговоры матери, ни суровый, строгий разговор с самим Кириллом не смогли утихомирить бунтующий дух девушки.
Она словно объявила войну не только Маргарите, но и самой судьбе. Каких только пакостей она не вытворяла! То ворота покроет липким дегтем, то подбросит в огород колючий репейник, то спрячет ведро с молоком. Маргарита, в конце концов, не выдержала. Однажды, встретив Кирилла на тропинке, она сказала прямо, без обиняков:
— Это все твоих рук дело, что эта безумица так себя ведет. В общем, замуж за тебя я не пойду. Не хватало еще, чтоб она мне дом подпалила или чего похуже натворила!
— Ну, это уже слишком, — попытался возразить Кирилл, но женщина лишь горько усмехнулась.
— Слишком? Она мне каждый день шепчет на ухо угрозы! Подумать только — я, взрослая женщина, начинаю бояться ребенка! Ты заварил эту кашу, ты ее и расхлебывай, но без моего участия.
И с кем бы Кирилл потом ни пытался завести отношения, каждая новая знакомая тут же сталкивалась с ледяным дыханием Вероникиной ревности — то рассыпанная соль в сахаре, то спутанная пряжа, то тайком выпущенная со двора корова. Жалобы к отцу девушки, уважаемому в деревне человеку, ни к чему не приводили. Он и сам уже не знал, как усмирить свою дочь. Как ни наказывал, как ни пытался вразумить — все было тщетно. Она вбила себе в голову одну-единственную мысль, ставшую ее религией: Кирилл никому не достанется, он ее, и только ее.
В конце концов, уже ни одна девушка в округе не хотела и слышать о нем, а Вероника ходила с гордо поднятой головой, словно победительница. Она сильнее их всех, она выстояла, она заставит его сдержать слово, данное под шелест листвы и пение птиц.
Однажды, в один из тихих вечеров, когда солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в нежные персиковые тона, матери Кирилла и Вероники сидели вместе на завалинке, наблюдая, как ласточки реют над крышами.
Мать Кирилла, Матрена Ильинична, покачала седой головой и тихо рассмеялась:
— Нет, ну вот что с этой девкой происходит? Это ж надо так голову потерять из-за мальчишеской болтовни!
— Матренушка, а ведь твой Киря сам виноват, — вздохнула мать Вероники, Аграфена Петровна. — Зачем было втемяшивать в неокрепшую головушку эту дурость? Вот пусть впредь язык на привязи держит. — Она помолчала, глядя на клубящийся над трубой дымок. — И честно тебе скажу, ума не приложу, что с ней делать. Ничего не боится, сущий бесенок в юбке, а позорище-то какое! Разве может дочь председателя так себя вести? Мой-то Степан устал уже окна чужим чинить да извиняться перед людьми.
— А знаешь, что я думаю… — Матрена Ильинична на минуту замолчала, вглядываясь в багровеющую даль. — Она была бы хорошей женой для моего сына. Любила бы его крепко, до самого неба. Деток бы ему с радостью рожала, да и красива она, что и говорить. Пара бы они вышла что надо…
— Да только Кирилл-то ее не любит, шутя языком молол, — печально констатировала Аграфена Петровна.
— А кто его знает, что у него на сердце. Любит, не любит — какая разница? Я за своего-то Тимофея тоже сперва без памяти не ходила. А как начали вместе жить-поживать, горе-радость делить, так и чувства настоящие проросли, крепкие, как корни у дуба. Да и ты за своего Степана по родительскому благословению шла, тоже знала, что не пылает он страстью. А посмотри теперь — крепче вашей семьи не сыщешь.
— Что верно, то верно. Как Веронька наша родилась, так на руках меня носить начал, души в ней не чает.
— Только разбаловала ты свою девку, вот что я тебе скажу…
— Так забирайте ее себе! — с внезапной горячностью воскликнула Аграфена Петровна. — Вот и воспитаешь ее по-своему. Свекровь — это не мать, по головке гладить не станет.
— А вот и заберу! — Матрена Ильинична вдруг засмеялась, и смех ее был теплым и живым. — Возьму и заберу. Куда же деваться, коли других невесток мне, видно, не видать!
Их разговор прервал непривычный для деревенской тишины звук — шум подъезжающего по пыльной дороге автомобиля. Из него вышел человек в строгой военной форме. Он поправил фуражку и спросил, обращаясь к женщинам:
— Павел Степанович, председатель, здесь проживает?
— Здесь, сейчас позову, — кивнула Аграфена Петровна и скрылась в сенях.
Через несколько минут она вышла вместе с мужем. В глазах у обоих читалась тревога и недоумение. Человек в форме отошел с председателем к калитке, и они заговорили тихо, почти шепотом. Вдруг Степан Павлович схватился за грудь, сделав несколько судорожных вдохов. Побледнев, он лишь кивнул военному и твердым шагом направился к площади у сельсовета. Женщины, не сговариваясь, пошли следом.
Взяв в руки тяжелый молоток, председатель начал бить в висевший на столбе железный ободок. Гулкие, тревожные удары разнеслись по всей деревне, сзывая народ. Через полчаса почти все жители стояли на площади, и в наступившей тишине прозвучали страшные, леденящие душу слова. Слова о начале войны.
Кирилл ушел на фронт в числе первых. А Вероника, по решению семейного совета, перебралась жить в дом к его родителям. Так было решено — и для помощи, и для присмотра. Лишь сам Кирилл отчаянно сопротивлялся этому, но в конце концов махнул рукой — не до того сейчас, чтобы думать о взбалмошной девчонке. Главное было выжить, а там, глядишь, за долгие годы разлуки она остынет, повзрослеет и найдет свое счастье с кем-то другим.
Но чуда не произошло. Напротив, война словно закалила ее чувство. В доме Кирилла Вероника превратилась в тихую, покорную тень. Она беспрекословно слушалась Матрену Ильиничну, трудилась не покладая рук, помогая по хозяйству, и свекровь не могла нарадоваться на будущую невестку — куда девались былые строптивость и дерзость? Она стала той самой дочерью, о которой Матрена всегда мечтала. Порой она ловила себя на мысли, глядя на склонившуюся над вышивкой девушку: разве может человек так измениться? Или это лишь временная маска?
За годы разлуки девочка превратилась в настоящую красавицу. Она писала Кириллу длинные, пронизанные нежностью письма, полные описаний деревенской жизни и тихой тоски. Он же отвечал скупо, лишь матери, и то редко. Девушка грустила, но, подойдя к старому, с потускневшей амальгамой зеркалу, ловила на своем отражении взгляд повзрослевших, глубоких глаз и верила. Верила, что когда он вернется, покрытый славой победителя, то увидит перед собой не ребенка, а женщину, и сердце его дрогнет.
И вот настал тот великий, выстраданный день — день Победы. Ликование охватило всю страну, и маленькая деревня ликовала вместе со всеми. Вероника с трепетом ждала возвращения своего солдата, каждый день выбегая на околицу и вглядываясь в даль дороги. Но дни текли за днями, недели сменялись месяцами, а его все не было. Лишь редкие письма приходили от него матери: он задерживался в Брянске, писал о каком-то сюрпризе для семьи.
— В Брянске? — не понимала Вероника, глядя на Матрену Ильиничну широко раскрытыми глазами. — Но почему? Как его туда занесло?
— Не знаю, милая, не знаю, — качала головой старуха. — Вернется — все и расскажет. Наверстает.
Но когда он наконец вернулся, это случилось в ноябрьнее морозное утро, хрустящее под ногами первым льдом. Вероника пошла к колодцу за водой и увидела вдали две фигуры, медленно бредущие по проселочной дороге. Мужчина нес чемоданы, а женщина, прижимая к груди небольшой сверток, шла рядом. Что-то бесконечно родное и знакомое было в этой мужской походке, в том, как он нес свою ношу. Сердце девушки заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Она замерла, не в силах пошевелиться, и лишь смотрела, как пара приближается.
И вот он, ее Кирилл, стоит перед ней. Но не один. Рядом с ним — чужая женщина, его полная противоположность: темноволосая, невысокая, с мягкими, округлыми чертами лица. А в ее руках, завернутый в теплое одеяло, — ребенок.
Бросив ведро, которое с грохотом покатилось по льду, Вероника кинулась к нему, обвивая его шею руками, впиваясь в плечо, пахнущее дорогой и чужим мылом.
Но он мягко, но твердо отстранил ее, поставив между ними дистанцию своим жестом. В его глазах она прочла не радость встречи, а смущение и усталость. Сердце ее сжалось в ледяной ком.
— Киря, это твоя сестра? — темноволосая женщина неуверенно улыбнулась, глядя то на него, то на Веронику.
— Нет, Леночка, не сестра. Я все объясню позже. Пойдем домой.
Взяв чемоданы, он повел жену к отчему дому. Вероника шла следом, как приговоренная, и с каждым шагом предчувствие беды сжимало ее горло все туже.
В доме были слезы, объятья, мужские похлопывания по плечу. Отец Кирилла, Тимофей Ефимович, с гордостью разглядывал медали на гимнастерке сына.
— Боец мой вернулся! С Победой! А возмужал как! Ну, знакомь нас со своей спутницей, не томи!
Кирилл глубоко вздохнул и, обняв за плечи женщину, произнес слова, которые для Вероники прозвучали как смертный приговор:
— Батя, мама, это моя жена, Елена. А это… это наш сын, Ванюша. Ему три месяца. Это и есть мой сюрприз.
В горнице повисла тягостная, гробовая тишина. Родители переводили растерянный взгляд с сына на побледневшую как полотно Веронику. Как же так? Он ведь знал, знал, что она ждет! Зачем молчал? Почему не предупредил?
Девушка не выдержала. Громкое, неуправляемое рыдание вырвалось из ее груди, и она, закрыв лицо руками, выбежала из дома, унося с собой осколки своих семилетних надежд.
Весь вечер и всю ночь она проплакала в родительском доме, а наутро к ним пришел сам Кирилл, неся ее скромные пожитки.
— Как? Как ты мог? — выдохнула она, глядя на него красными от слез глазами. — Зная, что я жду…
— Я тебе что-нибудь обещал? — спросил он тихо, но твердо.
— Обещал! — крикнула она, и в голосе ее снова зазвучали отзвуки той девочки-подростка. — При всех обещал!
— Когда же ты научишься отличать шутку от правды? — в его голосе прозвучало раздражение. — Еще до войны я дал тебе понять, что ты для меня ребенок! Что я не собираюсь на тебе жениться!
— А я тебе дала понять — либо я, либо никто! — парировала она, поднимаясь с лавки.
— Именно поэтому, — холодно сказал он, — я и женился на Лене там, на фронте, прямо перед самой Победой. И не сказал тебе, чтобы ты наконец протрезвела. Чтобы увидела все своими глазами. Может, теперь ты начнешь меня ненавидеть, и это будет здорово.
— Откуда она? — прошептала девушка.
— Санитарка. Спасала раненых. Мы… поняли, что нам вместе. А весной стало ясно, что будет ребенок. Жили у ее родителей, ждали, пока Ваня родится. Она о тебе ничего не знает. И я прошу — оставь нас в покое.
— Скажи честно, — вдруг спросила Вероника, и голос ее стал тихим и хрупким. — Я тебе совсем не нравлюсь? Ни капли?
Он взглянул на нее — на ее заплаканное, но по-прежнему прекрасное лицо, на гордую посадку головы, на тонкие, сжатые в упрямую ниточку губы.
— Нравишься, — неожиданно для себя самого вырвалось у него. — Очень. Ты стала еще красивее. Но мне нужна покладистая, добрая жена, а не… не вулкан в юбке. Повзрослей, наконец. Ради себя самой.
Когда он ушел, она еще долго сидела, повторяя про себя, как заклинание: «Нравишься… Очень нравишься…» Эти слова не убили надежду, а, наоборот, разожгли ее с новой силой. Раз он видит ее красоту, значит, не все потеряно. Любовь ее не умерла, она лишь затаилась, превратившись из детской восторженности в твердую, непоколебимую решимость женщины. Она поняла, что жить без него не сможет. И значит, нужно бороться. До конца.
Вероника объявила Елене тихую, но беспощадную войну. Она не опускалась до вандализма, как в юности, но ее насмешки, колкие замечания, презрительные взгляды были не менее болезненны. Последней каплей стало происшествие весной у реки. Бабы полоскали белье, весело перекликаясь. Вероника, проходя мимо, незаметно подбросила в таз Елены небольшого, совершенно безобидного ужа. Крик, который издала темноволосая женщина, оглушил всех.
— Ой, какая же ты трусиха! — звонко рассмеялась Вероника, глядя, как Елена в ужасе отпрыгивает. — Ужика испугалась? Да он же ласковый!
— Ты что творишь? Да, боюсь! Это нормально — бояться змей!
— И что он тебе сделает? — с молниеносной ловкостью Вероника подняла извивающегося ужа и поднесла его к самому лицу соперницы. — Смотри, какой славный, холодненький.
Елена с новым визгом бросилась прочь, оставив на берегу и белье, и таз. Дома, задыхаясь от обиды и страха, она выложила все домашним.
— Лен, ну чего ты, в самом деле, — даже Кирилл не удержался от улыбки. — Ужи не кусаются, сами людей сторонятся.
— Да, наша Верка никогда не боялась ни гадов ползучих, ни мышей, — добавила Матрена Ильинична, и в ее голосе сквозь неодобрение пробивалась странная гордость.
— И ты еще ей восхищаешься? — вспыхнула Елена. — Запомни — я твоя жена! Я не вынесу больше этого кошмара!
Она жаловалась отцу Вероники, писала заявления, но все было тщетно. Конфликт достиг апогея, когда однажды у реки Вероника застала одного купающегося Кирилла. Не раздумывая, она сбросила платье и прыгнула в воду рядом с ним.
— Что ты делаешь? — фыркнул он, отплывая.
— Купаюсь. Разве нельзя? — она приблизилась, и капли воды сверкали на ее плечах, как алмазы.
— Ты… ты без всего? — он смутился, глядя на ее одежду, оставленную на берегу.
— Да, — вызывающе улыбнулась она, и мокрые ресницы блестели. — Я же тебе нравлюсь? Правда?
— Нравишься… — прошептал он, захваченный внезапно нахлынувшим чувством и ее безумной, ослепительной смелостью. — А теперь плыви к берегу и уходи.
— Сначала поцелуй. Тогда уйду.
Он схватил ее за руку, чтобы оттолкнуть, но вместо этого притянул к себе. Их губы почти соприкоснулись в холодной воде, когда на берегу раздался пронзительный, полный боли и ярости крик. Елена стояла там, сжимая в руках полотенце, и лицо ее было искажено страданием.
— Вот как! Так вы тут! Ненавижу вас обоих!
Она убежала, а Кирилл, глядя на Веронику, полным упрека взглядом, лишь покачал головой:
— Ну что, добилась своего?
— Любит — простит, — парировала девушка, но в душе ее шевельнулась тревога. — А не простит… значит, любовь ее не такая уж и крепкая.
Наутро вся деревня гудела: Елена ушла. Ушла, оставив на руках у Кирилла маленького Ваню. Половина села осуждала Веронику, другая — не могла понять, как мать может оставить свое дитя.
Вероника же притихла. Она понимала — сейчас главное не наломать дров. Не спугнуть свою удачу. А Кирилл… Кирилл запил. Горе, стыд, растерянность — все смешалось в нем. Через три дня Матрена Ильинична сама пришла к девушке.
— Сходи к нему, поговори. Может, он тебе душу откроет. Одному ему тяжко.
Вероника застала его за столом перед полной бутылкой. Комната была в полутьме.
— Ну что, рада? — хрипло спросил он, не глядя на нее.
— Я… я не рада, что тебе плохо. Но рада, что она тебя не любила. А я бы простила. Потому что моя любовь — навеки.
— Не любила, — согласился он горько. — Знаешь, что она сказала? Что приняла влюбленность за любовь. А когда родился Ваня… она стала несчастна. Не хотела ребенка. Стыдилась признаться, что не чувствует к нему ничего. Ждала, когда проснется материнский инстинкт. Не проснулся. А увидев нас с тобой… решила, что это знак. Ушла. Разве так бывает?
— Кирилл… а ты ее любил? — осторожно спросила Вероника.
— Не знаю. Думал, что да. А теперь… не знаю. Не томи душу.
— Тогда зачем ты топишь горе в вине?
— Потому что тяжело. Камень на душе. А почему — не пойму.
— Хочешь, чтобы она вернулась?
Он долго молчал, смотря в темноту за окном. Потом медленно повернул к ней лицо, и в его глазах, наконец, проступила какая-то ясность.
— Знаешь… нет. Не хочу. — Он протянул к ней руку, и голос его дрогнул. — Посиди со мной. Просто посиди.
Они просидели вместе всю ночь, разговаривая о разном — о войне, о детстве, о будущем. А на рассвете, когда первые лучи солнца заглянули в окно, он взял ее руку в свои и сказал то, чего она ждала долгих восемь лет:
— Выходи за меня. Ты ведь говорила — либо ты, либо никто. И ты это доказала. Выйдешь?
— Да! — вырвалось у нее, и слезы счастья хлынули из глаз. — Тысячу раз да!
— Только… — он кивнул в сторону люльки, где посапывал малыш. — Тебя не смущает, что у меня уже есть сын?
— Это твоя кровь! — страстно прошептала она. — А значит, я буду любить его, как родного. Я обещаю.
Матрена Ильинична благословила их со слезами на глазах. Через неделю пришла телеграмма от Елены с просьбой о разводе. Развод дали не сразу, но женщина была непреклонна: ребенка она не заберет.
— Я — плохая мать, — холодно сказала она Кириллу при последней встрече. — У него с тобой и с твоей… с Вероникой будет лучше. Пусть смотрит на моего сына и вспоминает меня. Ведь вы будете вместе?
— Так это… месть? — не поверил он. — А сына тебе не жалко?
— Я делаю, как лучше для него. Я не хочу больше детей. У меня другая жизнь.
Свадьбу сыграли пышную, на всю деревню. Степан Павлович не поскупился. И в толпе гостей то и дело слышалось:
— Вот это упорство! Добилась-таки своего, Верка!
— Ой, бедный Кирилл, попадет он под каблук, ох и попадет!
Но он не жалел. И не смотрел больше ни на кого. Вероника родила ему еще двоих детей, мальчика и девочку, с разницей всего в год. И когда они подросли, то казалось, что все трое — погодки, такие они были дружны. Старший Ваня звал Веронику мамой с того самого дня, как начал говорить, и в его голосе не было ни капли сомнения.
Много лет спустя, уже будучи седовласой старухой, окруженной детьми и внуками, Вероника сидела на той самой завалинке. К ней подошла соседская девчушка и, укрываясь от солнца под ее широкой юбкой, спросила:
— Баба Веря, а расскажи, который из твоих сыновей неродной? Они все на тебя похожи!
Старуха улыбнулась, и в ее васильковых глазах, потускневших от времени, но не утративших глубины, вспыхнул теплый свет. Она обняла малышку, глядя на играющих в саду внуков, где уже не отличить, чьи это дети — Вани, ее старшего, или младших.
— Родной, милая, все родные, — тихо сказала она. — Любовь — вот что делает людей родными. А ее в моем сердце хватило на всех. И даже с лихвой осталось.
И в ее словах не было ни лукавства, ни притворства. Она действительно забыла. Потому что давно уже все они стали плотью от плоти ее огромного, всеобъемлющего сердца, которое научилось любить не слепо и яростно, как в юности, а мудро, терпеливо и безгранично. Как широкая, полноводная река, что текла неподалеку и, отражая в своих водах небо, деревья и судьбы людей, казалось, текла в вечность.
