Сиди ровно, не дыши, и на кровать не капай — инструкция по воспитанию тюфяка от одной чистюли. Она мечтала о сыне-идеале, а получила игрушку для заводной жены. Теперь её шедевр таскается по клубам и смеётся в трубку
В небольшом доме на окраине села, где палисадники утопали в мальвах, а тропинки вели к тихой речушке, жила Матрёна с сыном. Женщина поднималась затемно, чтобы к рассвету уже быть на работе. Сын её, Ярослав, оставался в одиночестве меж стен, что с годами становились ему и крепостью, и тюрьмой. Он рос в атмосфере, где каждая пылинка на полу казалась преступлением, а скрип половицы — громоподобным грехом.
— Опять! — раздавался в доме резкий, словно удар хлыста, голос, едва Матрёна переступала порог. Её взгляд, острый и безжалостный, выискивал малейший изъян в безупречном, как ей казалось, порядке. — Ярослав! Что это за капля на полу? Сию же секунду неси тряпку! Совсем из дому притон сделать вздумал? Немедленно на своё место!
Женщина хватала влажную ветошь, и её движения были отрывисты, полны немого гнева. Рука с тряпкой взметалась в воздухе, создавая порыв ветра, от которого вздрагивал даже воздух.
— Сиди там, где положено, и не смей шастать без дела! Думаешь, мне легко после смены отдраивать следы твоего топотания? Чтобы сидел тише воды, ниже травы, и в глаза не казался без спроса!
Возвращаясь с фабрики, где станки гудели бесконечной монотонной песней, Матрёна жаждала одного — абсолютного, кристального покоя. Чистота в её понимании была не просто привычкой, а навязчивой идеей, ритуалом, заменившим обыкновенную жизнь. Каждый уголок в доме сиял стерильным блеском, и кажется, само время боялось оставить здесь свой отпечаток.
— Беспутный! — шипела она, вгрызаясь тряпкой в невидимую соринку на натертом до блеска полу.
Ярослав же в это время неподвижно восседал на краю кровати, застеленной так идеально, что покрывало лежало, словно вылитое из молочного атласа. Руки его, бледные и тонкие, покоились на коленях, а взгляд был устремлен в одну точку на обоях, где мелкий цветочек повторялся в бесконечном узоре. Шум, смех, разбросанные вещи — всё это было строжайше изгнано из его мира ещё в детстве. Он научился дышать тихо, двигаться плавно, превратившись в тень, живущую по строгому расписанию.
Так и текли дни, превращаясь в годы. Дом был нем, как гробница. Лишь тиканье старинных часов на полке в зале нарушало звенящую тишину, отсчитывая секунды застывшей жизни. А на кровати, подобно изваянию, сидел уже взрослый мужчина, руки на коленях, взгляд — в никуда.
Матрёна вышла на пенсию, и фабрика, словно с облегчением, отпустила её. Теперь её мир окончательно сузился до размеров дома. И лишь тогда, в этой новой, полной тишины реальности, до неё стало медленно доходить, что она сотворила. Сын её, крепкий от природы парень, даже не помышлял о свиданиях, не говоря уж о том, чтобы привести в дом девушку.
— Сынок? — спросила она как-то вечером, стараясь, чтобы голос звучал мягче обычного. — А как же семья? Неужто не думаешь о жене, о своём гнезде?
Ответ прозвучал тихо, без интонации, словно заученный урок:
— Со мной никто не хочет общаться. Лишь насмехаются.
— Да с чего бы? — искренне изумилась женщина. — У нас дом — полная чаша, чистота образцовая. Загляденье!
Но теперь, когда не надо было никуда спешить, она начала замечать то, что годами отказывалась видеть. Пустоту в глазах сына, механичность его движений.
— Что-то ты у меня, Ярослав, как заводной… — говорила она, исподлобья наблюдая, как он безвкусно пережёвывает пищу, а потом, словно по рельсам, возвращается на своё место. — Сиденьем место не просидишь. Сходил бы ты на площадь, там сегодня гармонист, молодёжь собирается.
Но он лишь мотал головой, оставаясь в своей привычной позе. Тревога в сердце матери заструилась ледяным ручейком. Парню уже под тридцать, а жизнь его прочно прикована к этой кровати. Решила Матрёна взять дело в свои руки. Обошла соседок, у которых подрастали дочери, но в ответ слышала лишь усмешки:
— Ой, Матрёнушка, да твой-то и на улице-то щурится, будто солнце его слепит. Будто всего боится, озирается. Не пара он нашим девкам.
— Вздор! — отмахивалась она, но щёки горели от стыда. — Я ему из самого города невесту найду, образованную!
Но по ночам, когда в доме стояла гнетущая тишь, её накрывал настоящий ужас. Что, если так и пройдёт его жизнь в этих четырёх стенах? Не будет внуков, не будет продолжения, не будет даже простой человеческой помощи в старости. Одна лишь пустота. Страх этот гнал её вперёд, заставляя действовать. Так она и вышла на семью Лопуховых, а точнее, на их двадцатилетнюю дочь Любаву.
В доме Лопуховых в тот день стоял гвалт. Голоса, грубые и раскатистые, сотрясали стены, заставляя дребезжать стаканы на полке.
— Обманщица беспросветная! Полгода твердила, что учишься! А оказывается, тебя ещё весной из училища выставили! Язык отсох сказать правду? — кричала мать, женщина с лицом, потемневшим от гнева. Она стояла слева от дочери, сжимая в руках краешек фартука.
Отец, дыша тяжко и громко, словно разъярённый бык, вытянул из-за ремня широкий, натисканный до блеска ремень.
— Дармоедка! Всю душу из нас вытянула, все сбережения прогуляла! Легко бы могла дома быть, матери помогать, а тебе подавай городскую вольницу!
Видя, что дочь стоит, опустив голову и не реагируя на крики, мать с воплем бросилась на диван и забилась в рыданиях.
— Ой, горе моё горькое, до чего же бессердечная!
Мужчина занёс ремень, но резко швырнул его в угол. Что проку теперь, когда дитя выросло и стало чужим?
— Ишь ты, ветреная. Марш в свою комнату, и чтобы духу твоего не было слышно! — прохрипел он. Девушка метнулась за русскую печь, где за ситцевой занавеской скрывался узкий проход. Короткие, едва касающиеся щёк волосы дочери вновь взбеленили отца. — Да где же косы? Обрезала всё, бесстыжая? На кой только ты на свет появилась, проку никакого!
Мать приумолкла, утёрла слёзы подолом и поднялась.
— Не кори так, отец, своя кровь. На всё Божья воля.
— Дочь — это подпорка в старости. Чтобы приглядела, уход обеспечить могла. А эта разве захочет? Ветреная! Полгода жила во лжи, и ни капли стыда в глазах!
…Именно в этот час к Лопуховым и подошла Матрёна. В руках у неё, завёрнутый в расшитое полотенце, душился тёплый каравай.
— Здравствуйте, хозяева дорогие. Пришла я к вам не с пустыми руками и не с пустыми речами. Есть у вас товар, есть у меня купец.
Из-за печи вышла заплаканная хозяйка, глаза её были красны.
— О чём речь ведёшь? Насмехаешься, что ли, над нашим горем?
— Какие насмешки! Слыхала я, что ваша Любава дома. Поспешила свататься. Отдайте её замуж за моего сына!
Из тени печного угла вышел и Лопухов, нервно провёл ладонью по жёсткой щетине, раздумывая.
— Что ж… Согласны мы, — неожиданно выдохнул он. — Пускай идут под венец. Может, замужество ум в голову вколотит, а то совсем от рук отбилась. Пускай у свекрови поучится порядку, коли материнских слов не слушает! Ей такая, как ты, Матрёна, и нужна — строгая, хозяйственная. Держи её в ежовых рукавицах, разумей.
Жена его кивнула, сложив руки на животе:
— Забирайте, коли нужна. Женское предназначение — за мужем идти, семью создавать. На всё воля Божья.
Свадьбу Лопуховы справлять отказались наотрез. Посадили молодых в старенький автомобиль, довезли до районного ЗАГСа, а после, едва расписав, привезли к дому Матрёны и оставили у калитки. Любава первое время лишь вздыхала, глядя на низкое небо, но потом решила — уж чужая, но размеренная жизнь лучше ежедневной родительской бури. В дом она вошла с высоко поднятой головой.
— Попробуй только тронуть, — показала она кулачок новоиспечённому мужу, о котором наслышана была как о тихом и безответном.
Едва молодые переступили порог, как раздался знакомый Ярославу визгливый окрик:
— Куда прешь? Не хаживай тут без дела! Вот ваша кровать, на ней и располагайтесь.
Ярослав, услышав голос матери, на автомате прошёл и сел на привычное место. Любава же лишь удивлённо приподняла бровь, окидывая взглядом странную пару.
…Кровать и вправду была примечательна — старая, железная, с шариками-набалдашниками на спинках. Те были начищены до зеркального блеска. Панцирная сетка скрывалась под горой пуховиков и матрасов, а сверху всё это великолепие укрывалось атласным покрывалом цвета слоновой кости — без единой морщинки. По всей ширине были разложены подушки в кружевных наволочках, создавая впечатление не спального места, а музейного экспоната.
Просидеть целый день, уставившись в стену, оказалось занятием невыносимым. Любава достала из кармана телефон и принялась строчить сообщения: «Представляете, я замужем!». Она сидела, болтая ногами, и свет экрана озарял её живое, выразительное лицо. Ярослав, украдкой наблюдавший за ней, вдруг заметил, как уголки её губ вздрагивают в улыбке. И на его собственном лице, будто скованном льдом, дрогнули мышцы, пытаясь сложиться в ответную, робкую улыбку.
Матрёна принялась готовить обед. Услышав стук ножа, Любава вскочила и побежала на кухню:
— Давайте я вам помогу!
Кухня, как и всё в этом доме, была вылизана до стерильности. На резных полочках стройными рядами стояли расписные глиняные миски и банки с припасами, похожие на солдат на параде.
— Не смей ничего трогать! — взвизгнула Матрёна. — Что ты мечешься, как юла? На место вернись, сказано было!
…Вернувшись в комнату, девушка плюхнулась на подушки, сминая идеальную гладь покрывала.
— Да как же тут скучно! Как можно в таком заточении существовать?
Ярослав взглянул на неё и пожал плечами, но в глазах его мелькнула искорка чего-то, похожего на интерес.
— Привыкнуть можно ко всему.
— Привыкнуть? Да это же против природы! Она кричит, будто я пол порчу. Да посмотри, у меня носки белее белого! Визжит, как несмазанная телега.
— Просто… не обращай внимания. Отстранись, — тихо, почти шёпотом, посоветовал он.
Любава замерла, прислушиваясь к его словам.
— Ого. Да ты не так прост, как про тебя тут шепчутся. Умные мысли говоришь.
— Ты многого обо мне не знаешь. Я, между прочим, и видом неплох, — прошептал он с такой неожиданной для себя дерзостью, что сам удивился.
Девушка рассмеялась, и звук этот был таким звонким и живым, что, казалось, осколки его затанцевали в пыльных лучах закатного солнца.
— Забавный ты! Давай поговорим ещё!
…Ровно в девять вечера в доме воцарилась кромешная тьма. Матрёна выкрутила пробки в щитке. Любава от неожиданности фыркнула.
— И чтобы тишина была! — прогремел из соседней комнаты голос, и кулак гулко стукнул по тонкой перегородке. — Сон мой чуткий!
— Сбежим? — прошептала Любава в наступившей темноте, когда за стеной наконец раздался ровный храп.
— Сбежим, — без колебаний ответил Ярослав. — Но куда?
— В город. У меня там друзья. Помогут нам устроиться. Я ведь не для себя одной это затеваю. Для тебя! Я покажу тебе, Ярослав, какой может быть жизнь!
Они выскользнули из дома, как тени, под аккомпанемент треска кузнечиков за околицей. Ночь, тёплая и бархатистая, приняла их в свои объятия.
Наутро Матрёна стояла у ворот дома Лопуховых и яростно гремела железной щеколдой.
— Верните моего сына! Я вам какого парня отдала? Воспитанного, послушного, тихого! А ваша вертунья ему голову вскружила!
Лопухов, вышедший на крыльцо, нервически расхохотался, глядя на разгневанную женщину.
— Сама приплелась, сама на коленях дочку нашу за сына просила! Кто тебя звал? А сынок твой и впрямь славный вышел — за нашей стрекозой, словно за путеводной звездой, последовал.
— Верните его! — взревела Матрёна, топая ногой по утоптанной земле.
Вышла и Лопухова, поглядела на соседку с странной смесью жалости и усталого понимания.
— Держись, Матрёнушка. Твой он сын, а её — законный муж. Как жена скажет, так и будет. Мы тоже не горели желанием дочь отдавать, да раз уж пришли к нам, предложение сделали… Девке подол пора расправлять, коли есть в округе парни неженатые. На всё воля Божья… Пойдём-ка, чаю с мёдом попьём, с успокоительным корешком. Нервы тебе полечить надо.
Матрёна пила чай из гранёного стакана, смотрела, как тает в нём золотистый мёд, и смахивала украдкой редкую, жгучую слезу.
— Вот как вышло-то: хотела для сына лучшего, чтоб не томился в одиночестве, а отдала его в руки беспечной пташке. Она ему в городе работу нашла, он теперь ей целыми днями какие-то букетики носит… Живут, слышу, в своей квартирке, хохочатся. Кому они в деревне-то нужны теперь? А мне всего-то и хотелось — чтобы рядышком сидели, порядок берегли да мать уважали…
— Потерпи, потерпи, — гладила её по руке Лопухова. — Всё ещё впереди. Внуки пойдут — сами прибегут, помощи просить станут. Не справятся они одни. Будем ждать вместе. На всё воля Божья. А жизнь, она, гляди, ещё повернётся к нам светлой стороной.
И две женщины, такие разные и так похожие в своём одиночестве, сидели за столом, а за окном медленно опускался вечер, окрашивая небо в нежные, прощальные тона. Где-то далеко, за лесами и полями, в шумном городе горели окна одного маленького дома. Там смеялись два человека, учившиеся заново видеть краски мира, слушать его звуки и не бояться оставить след на ещё не натёртом до блеска полу. Их жизнь, с её внезапными поворотами и неидеальным, живым беспорядком, только начиналась. А в тишине старого дома на окраине села, среди сияющей чистоты, медленно, капля за каплей, пробивалось понимание, что самая страшная грязь — это не пыль в углах, а страх, поселившийся в сердце, и что настоящее счастье иногда приходит вместе со звонким смехом, нарушающим мёртвую тишину.
