Я отказалась от ребенка ради светлого будущего. Будущее настало, и я стою под окнами чужой семьи, где живет мое настоящее. Иногда нужно потерять всё, чтобы найти повод не выброситься из окна
Комната встретила её знакомым сумраком, в котором пылинки, подхваченные сквозняком из приоткрытого окна, танцевали в последних лучах заходящего солнца. Дверь тихо щёлкнула, закрываясь за спиной, отрезая от внешнего мира, полного суеты и чужих голосов. Виола медленно, как в замедленной съёмке, сползла вниз по прохладной поверхности стены, чувствуя, как шероховатые обои цепляются за тонкую ткань её блузки. Пол, холодный и твёрдый, стал единственной опорой в этом внезапно потерявшем устойчивость мире. Она обхватила колени руками, вжалась в них лбом, и тишина комнаты в тот же миг была разорвана сдавленным, горловым всхлипом. Слёзы, горячие и солёные, хлынули ручьём, не спрашивая разрешения, оставляя влажные тёмные пятна на светло-серой ткани юбки. В голове, словно в разрушенном муравейнике, метались обрывки мыслей, обрывки фраз, воспоминаний и страхов, сталкиваясь и порождая новый, невыносимый хаос. Что теперь делать? Куда идти? Как дышать с этим знанием, которое теперь навсегда стало частью её?
Прошло время — минута, пять, десять? Она не знала. Слёзы постепенно иссякли, оставив после себя лишь ощущение пустоты и тяжёлую, ноющую боль у висков. Подняв голову, она разжала ладонь, которую инстинктивно сжимала всё это время. На белой, чуть помятой от напряжения полоске бумаги, безжалостно чётко, проступили две параллельные линии. Глубокого, тёмно-синего цвета. Не иллюзия, не игра света. Реальность. Она снова, уже в который раз, попыталась мысленно пересчитать недели, но цифры путались, сбивались, упрямо указывая на один и тот же отрезок времени — второй месяц уже шёл своим чередом, неумолимый и тихий.
Первой и самой удобной мыслью было списать всё на сбой. На резкую смену климата, на долгий перелёт к матери в гостеприимный, но чужой теперь уже город в Казахстане. Да и сама поездка оставила после себя горький осадок. Долгожданная встреча с матерью оказалась затенённой тяжёлой, гнетущей атмосферой в доме, где правил бал новый супруг, человек с железной волей и ледяными глазами. Недели, проведённые там, превратились в череду молчаливых обедов и прогулок под присмотром, а тёплые разговоры с матерью случались лишь украдкой, словно контрабанда. Не дождавшись конца каникул, она сбежала, купив билет на первый рейс обратно, в Россию, в отчий дом, который теперь казался единственным пристанищем. Усталость, стресс, акклиматизация — всё это могло стать причиной задержки, лёгкой тошноты по утрам, странной сонливости. Но тонкая, рациональная часть сознания уже тогда шептала о другом, а теперь кричала во весь голос: задержка, головокружения, обострившееся обоняние — всё это было связано не с перелётами, а с новой, зарождающейся жизнью внутри.
Нужно было собраться. Взять себя в руки, отбросить панику. Логика, холодная и безэмоциональная, настаивала на простом алгоритме: подтвердить факт у специалиста, а затем — поговорить. С ним. С Львом. Имя, возникшее в сознании, вызвало новую, свежую волну боли, острой и колющей. Лёгко сказать — поговорить. Как найти слова, как смотреть в глаза человеку, после того как она застала его в своей же квартире, в объятиях той, с кем они вместе сидели на парах? Доверие, любовь, планы на будущее — всё рассыпалось в один миг, оставив после себя лишь пепел предательства и горький вкус разочарования. Но сейчас этот человек, этот чужой и почти ненавистный, снова стал центральной фигурой в её судьбе. Будущим отцом. Это слово резало слух.
Утро следующего дня было хмурым и неприветливым. Женская консультация встретила её стерильным запахом антисептика и бесконечными коридорами. Осмотр, ультразвуковое исследование, тихий разговор с врачом в маленьком кабинете. И ошеломляющая новость, которая обрушилась на неё, словно удар: срок был не два месяца, а уже девять недель. Целых девять! Как она могла так грубо ошибиться в подсчётах? Врач, женщина с усталыми, но добрыми глазами, что-то говорила о важности встать на учёт, о первых анализах, но слова доносились сквозь плотный ватный туман, окружавший её сознание.
Выйдя на улицу, она машинально набрала его номер. В трубке раздались короткие гудки, а затем безжизненный голос автоответчика сообщил, что абонент недоступен. Повторила — тот же результат. Решение пришло мгновенно, подогреваемое отчаянием и решимостью покончить с неопределённостью. Поймав такси, она назвала адрес, который когда-то знала как свой собственный.
Дверь открыла Лидия Тимофеевна. Мать Льва стояла на пороге, в фартуке, с тряпкой в руках, и её взгляд, изначально нейтральный, мгновенно стал оценивающим и настороженным.
— Здравствуй, Виола.
— Здравствуйте. Лев дома?
— Нет, его нет. С друзьями уехал в горный поход, — женщина сделала паузу, её глаза внимательно изучали бледное, осунувшееся лицо девушки. — Вернётся недели через две.
— Две недели… Но это может быть слишком поздно, — вырвалось у Виолы, и она тут же пожалела о своей несдержанности.
— А что случилось? — Лидия Тимофеевна, уже было двинувшаяся, чтобы закрыть дверь, замерла. Интерес, холодный и практичный, вспыхнул в её взгляде. — Сын говорил, вы разошлись. Окончательно.
— Да, это так. Но сейчас… появились новые обстоятельства. Вот, — слова путались, руки дрожали, когда она протянула свёрнутую в трубочку бумажку с результатом УЗИ. — В консультации сегодня подтвердили. Девятая неделя.
Женщина медленно развернула листок. Мгновение она молчала, вглядываясь в чёрно-белое изображение, в расплывчатый силуэт. Её лицо стало каменным, все морщинки застыли в строгих, неодобрительных складках.
— Девятая. Беременность. — Она произнесла это без интонации, словно констатируя погодное явление. Её сын и эта девочка, которая всегда казалась ей слишком мягкой, слишком мечтательной… Нет, это известие не сулило ничего хорошего. — Проходи, садись. Обсудим.
Виола, повинуясь, вошла в знакомую кухню, где всё ещё пахло корицей и яблочной шарлоткой. Она села за стол, и через минуту перед ней стояла кружка с ромашковым чаем — тот самый, который Лидия Тимофеевна всегда заваривала «для нервов».
— Виола, и что ты намерена делать? Неужели собираешься рожать? — вопрос прозвучал прямо, без предисловий.
— Мне нужно поговорить с Львом. Он… отец. Я не могу решать такое одна.
— Сомневаюсь, что он этого захочет, — отрезала женщина, отхлебнув из своей кружки. — Ты помнишь, в каких обстоятельствах вы расстались? Он молод, ему воля нужна, карьера, а не обуза в виде ребёнка и бывшей подруги. Да и живёте вы в разных мирах теперь.
— Но когда-то он сам говорил… что никогда не допустит… — голос Виолы дрогнул.
— Юношеские идеалы, сказанные при свечах, — жестко парировала Лидия Тимофеевна. — Реальность куда прозаичнее. Поверь мне, я его мать и знаю. Если бы он действительно хотел быть с тобой и иметь семью, разве позволил бы себе то, что позволил? Не насилуй судьбу. Сейчас самое разумное — прервать эту беременность. Пока не поздно. У тебя вся жизнь впереди, учёба, возможности. А с ребёнком на руках, без поддержки мужа… Это путь в никуда, милая. Я желаю тебе добра, потому и говорю так прямо.
Она вышла из того дома с тяжёлым, ледяным комом в груди. Горькие слова матери Льва, как отравленные стрелы, застряли в сознании. В них была своя, страшная, неопровержимая логика. На следующий день Виола, движимая отчаянием и этим навязанным «здравым смыслом», уже сидела в кабинете врача частной клиники, готовая подписать все бумаги. Но судьба, казалось, приготовила ей другой поворот.
— Виола Олеговна, вы должны понимать всю серьёзность ситуации, — врач, немолодая женщина с интеллигентным лицом, отложила в сторону результаты анализов. — С вашим резус-отрицательным фактором и особенностями свёртываемости крови, процедура на таком сроке сопряжена с очень высокими рисками. Рисками для вашего здоровья вплоть до трагического исхода, и риском никогда больше не иметь детей. Я не могу, не имею права этого делать. И искренне советую вам не искать тех, кто возьмётся — это может закончиться плачевно.
Две недели, которые должны были стать днями ожидания Льва, превратились в беспросветный кошмар. Она ходила по городу как бесплотная тень, игнорируя звонки отца, мучаясь от токсикоза и всепоглощающего страха перед неизбежным разговором. Каждый день она набирала его номер, и каждый день молчание в трубке звучало оглушительнее любого крика. Неделя после предполагаемого возвращения из похода тоже прошла впустую — телефон молчал. Отчаяние начало приобретать вкус паники.
В один из субботних вечеров, блуждая по осеннему парку, где листья кружились в медленном, печальном вальсе, она увидела знакомую фигуру. Максим, друг Льва, сидел на лавочке, уткнувшись в телефон.
— Максим, привет.
Он вздрогнул, поднял голову, и его лицо странно исказилось — в нём читались неловкость, досада и что-то ещё, похожее на жалость.
— Привет.
— Вы уже давно вернулись? Лев с вами?
— Вернулись… Давно. Неделю назад. А что?
Сердце упало, превратившись в холодный камень.
— Мне срочно нужно с ним поговорить, а его телефон не отвечает.
Максим опустил взгляд, переминаясь с ноги на ногу.
— Он… сменил номер. Уехал, кстати. В Москву. Собирается надолго.
— Дай мне его новый номер, пожалуйста, — её голос прозвучал как мольба, она инстинктивно схватила его за рукав пальто. — Макс, это очень, очень важно.
Он резко дёрнул руку, отстраняясь.
— Нет. Он строго-настрого запретил. Сказал, что ты… что ты не отстаёшь. И что всё между вами кончено. Прости.
Она не помнила, как дошла до его дома. Ноги несли её сами, повинуясь последней, отчаянной мысли. Дверь, разумеется, не открылась. Спустившись вниз, она села на холодную лавочку у подъезда и погрузилась в оцепенение, из которого её вывел знакомый смех. Он шёл, обняв за плечи ту самую, длинноногую девицу с каштановыми волосами. Они что-то весело обсуждали, их лица были озарены улыбками. Виола поднялась. Вся её хрупкая фигура выражала такую решимость, что пара замедлила шаг.
— Лев. Мне нужно поговорить. Наедине.
Он что-то буркнул девушке, та с недовольной гримасой отошла к подъезду. Он подошёл, не скрывая раздражения.
— Давай быстро. У меня дела.
— Ты сменил номер. Зная.
— Знаю что? — его глаза стали холодными, как речной лёд.
— Что я беременна. Твоя мать сказала. И вместо разговора ты просто сбежал.
— А ты что, не избавилась? — в его голосе прозвучало неподдельное удивление, смешанное с досадой. — Я же дал понять…
— Ты ничего не дал понять! Ты струсил и исчез! — её голос сорвался на шёпот, полный ярости и боли. — Я не могу этого сделать, Лев. Врачи отказываются, это опасно для моей жизни! Понимаешь?
Он выслушал её сбивчивый, прерывающийся рассказ с каменным лицом.
— И что ты от меня хочешь? — спросил он, когда она замолчала, задыхаясь.
— Ты же говорил когда-то… что никогда… что мы…
— Это было давно, — он перебил её резко, безжалостно. — И это была ложь. Мне ребёнок не нужен. Вообще. Я уезжаю, у меня другие планы. Решай свои проблемы сама. И, знаешь, — он бросил на неё тяжёлый, унизительный взгляд, — я даже не уверен, что это моё.
Щелчок раздался прежде, чем она сама осознала движение руки. Ладонь, отскочившая от его щеки, горела огнём. Не говоря больше ни слова, она резко развернулась и пошла прочь, не видя дороги, ощущая лишь солёный привкус слёз на губах и вселенскую, оглушающую пустоту внутри.
Дома в прихожей её ждал отец. Олег Сергеевич стоял, прислонившись к косяку, и в его руках, будто нечаянно, оказался тот самый тест, который она так тщательно прятала на дне сумки.
— Дочка, объясни, что это? И почему ты вся в слезах?
Слова застряли в горле. Она молча прошла в гостиную, опустилась в глубокое кресло и закрыла лицо руками. И тогда, сквозь пальцы, хлынула вся правда — и про Льва, и про клинику, и про сегодняшний разговор.
Олег Сергеевич долго молчал, глядя куда-то мимо неё, в окно, где уже спускались ранние осенние сумерки.
— Ситуация… сложная, — наконец произнёс он.
— Папа, ты же поможешь мне? — в её голосе зазвучала надежда, крошечный, дрожащий огонёк. — Я возьму академический, потом выйду на работу… Мы справимся.
— Нет.
Одно короткое слово, произнесённое тихо и чётко, повисло в воздухе, как приговор.
— Что… что ты сказал?
— Я сказал «нет». Не будет никакого академического отпуска. Твоя мать когда-то пошла по тому же пути — бросила институт, а чем всё кончилось? Без образования, без профессии, привязанная к мужчине, который её не ценит. Я не позволю тебе повторить её ошибку. И я не намерен содержать тебя и твоего… ребёнка. Я вложил в твоё образование слишком много, чтобы ты сейчас всё похоронила в пелёнках.
— Но что же мне делать?! — крик вырвался из самой глубины души.
— Выход один, — его голос стал жёстким, не терпящим возражений. — После родов ты оставишь ребёнка в роддоме. Его быстро усыновят, таких малышей ждут. А ты продолжишь учёбу, окончишь институт, построишь карьеру. В моей компании тебе будет открыт путь. Потом встретишь достойного человека, создашь нормальную семью. Сейчас это просто ошибка, которую нужно исправить.
Она смотрела на него, не веря своим ушам. Этот человек, её отец, опора с детства, вдруг говорил на языке жестокого, бездушного прагматизма. Его лицо, обычно спокойное и доброе, казалось высеченным из гранита. Никаких просьб, никаких слёз он не слушал. В течение последующих месяцев он стоял на своём с железной непреклонностью. И в тот день, когда начались схватки и скорая увозила её, он, наклонившись к носилкам, прошептал ей на ухо последнее напутствие:
— Помни — этот ребёнок никому не нужен. И тебе тоже. Потом сама поймёшь, что я был прав.
Роддом. Белые стены, чужие голоса, невыносимая физическая боль и долгожданный крик — тонкий, чистый, пронзительный. Ей принесли маленький свёрток. Крошечное личико, сморщенное, неземное. Совершенные пальчики, цепляющиеся за её палец. В тот миг весь мир сузился до этого существа, и все доводы разума, все страхи и угрозы рассыпались в прах. Она сделала снимок на телефон и отправила отцу. Ответ пришёл почти мгновенно: «Жду тебя одну. Если вернёшься с ним, твои вещи будут собраны у подъезда».
Выбора, в её понимании, не было. Идти было некуда. Через несколько дней она, с пустыми руками и ещё более пустой душой, подписала бумаги. Последнее, что она увидела, выходя из здания, — это окна отделения для новорождённых на втором этаже. Окна, за которыми осталась её дочь.
Последующие полгода она существовала, а не жила. Учёба, работа у отца, пустые вечера в опустевшей квартире. Депрессия тихо обволакивала её, как туман, с каждым днём становясь гуще. Однажды вечером, вернувшись, она прямо из бара взяла первую попавшуюся бутылку и, не разбирая вкуса, выпила почти половину. Одурманенная, она накрасилась, вышла в ночной город и пропала в нём до утра. Отец, естественно, устроил скандал.
— Я учусь, работаю, не общаюсь ни с кем! Чего тебе ещё нужно? Оставь меня в покое! — впервые за долгое время она кричала в ответ, и в её крике была вся накопившаяся боль.
Защитив диплом, она нашла работу в другой компании и, не сказав ни слова отцу, съехала, сняв маленькую квартиру на окраине. Жить рядом с ним, видеть его холодное, самодовольное лицо, стало невыносимо.
Однажды, проезжая мимо того самого роддома, она приказала таксисту остановиться. Сердце бешено колотилось, когда она поднималась по лестнице к кабинету главного врача.
— Здравствуйте, вы ко мне? — за столом сидела пожилая, суровая на вид женщина.
— Да. Меня зовут Виола Олеговна Линеева. Год назад я родила здесь девочку и… оставила её. Теперь я понимаю, что совершила ужасную ошибку. Помогите мне её найти.
— Это невозможно, — ответила женщина, даже не поднимая глаз от бумаг. — Существует тайна усыновления. Даже я не знаю, где сейчас ваш ребёнок. И никто вам этого не скажет. Прошу вас, не тратьте моё время.
— А так? — дрожащими руками Виола достала из сумки толстый конверт. Кредит, взятый специально для этого момента, казался оправданной ценой.
Главный врач наконец посмотрела на неё. В её взгляде не было ни злости, ни жадности — лишь усталое презрение.
— Уберите это. И выйдите. Сейчас же, или я вызову охрану.
Дверь с грохотом захлопнулась за её спиной. В такси, уносящем её прочь, она позвонила бывшей однокурснице, известной любительнице ночных развлечений. В её уютной квартире, за коктейлями, лились воспоминания о студенческих годах. И вдруг подруга спросила:
— Вить, а что насчёт того ребёнка? Ты тогда пропала, а потом ни слова. Всё в порядке?
— Ребёнка нет, — выдохнула Виола, глядя в дно бокала. — Не выжил. Давай не будем.
— Ой, прости, неловко вышло. Кстати, видела твоего Льва. Женат, в Москве живёт, и жена его тоже в положении. Ой, блин, опять не к месту…
— Ничего страшного. Пойдём в клуб? Мне нужно развеяться.
С этого вечера начался её бег по кругу. Ночные клубы, алкоголь, мимолётные, ничего не значащие знакомства — всё это было попыткой заглушить внутреннюю пустоту, забыться. Она приходила на работу с головной болью, маскируя усталость энергетиками, но рано или поздно ресурс истощился. Ошибка, допущенная из-за невнимательности, стоила ей места.
В день увольнения, вернувшись домой с коробкой личных вещей, она в полной, оглушительной тишине приняла решение. Таблетки, горсть за горстью, запитые водой из-под крана в ванной. Последнее, что она помнила, — холодный кафель под щекой и чувство освобождения.
Очнулась она в больничной палате. Первым, что она увидела, было испуганное, постаревшее за несколько часов лицо отца.
— Дочка, что же ты наделала?!
— Не хочу жить, папа. Всё бессмысленно.
— Не смей так говорить! — в его голосе прозвучала неподдельная, животная тревога.
В дверях появилась ещё одна фигура — её мать, Елена. Она выглядела уставшей, но собранной.
— Оставь нас, — коротко бросила она бывшему мужу. Тот, к удивлению Виолы, покорно вышел.
— Теперь рассказывай всё. С самого начала.
И она рассказала. Всю правду, без утайки. Про Льва, про отказ врачей, про давление отца, про роддом и пустоту, которая её съедала изнутри. Мать слушала молча, не перебивая, лишь крепче сжимая её руку. А когда история закончилась, она вскочила и вылетела в коридор. Голоса за дверью слились в яростный, скандальный дуэт.
— Ты что натворил?! Как ты мог вынудить её отказаться от собственного ребёнка?!
— Я думал о её будущем! Что бы она делала одна?!
— Ты всегда думал только о своём мнении, о своих амбициях! Даже ради внучки не смог поступиться гордыней! Посмотри на неё! Она едва не умерла из-за тебя!
Они ругались долго, но к моменту выписки дочери достигли хрупкого, вымученного перемирия и даже предприняли несколько безуспешных попыток что-то узнать через свои связи. Везде — глухая стена.
В день выписки они втроем сидели на кухне в отцовской квартире. Мать, глядя на бывшего мужа с нескрываемой неприязнью, обняла дочь за плечи.
— Милая, я понимаю, как тебе больно. Но, может быть, это знак? Твоя девочка, наверное, в хорошей семье. Постарайся отпустить это ради своего же спокойствия. Найди хорошего человека, создай семью, роди детей. Это залечит раны. А работу ты всегда найдёшь.
— Можешь завтра же выходить ко мне, — кивнул отец.
Виола посмотрела на них обоих, на эту комнату, где всё напоминало о предательстве. И тихо, но очень чётко сказала:
— Нет. Я уезжаю. В другой город. Начну всё с нуля.
Приволжский город встретил её пронизывающим осенним ветром и запахом опавшей листвы. Сев в такси, она назвала адрес подруги, которая переехала сюда год назад. За окном мелькали незнакомые улицы, новые лица. Именно здесь всё должно было измениться. Она вертела в пальцах золотую банковскую карту, которую ей на прощание, молча, сунул в руку отец. Сначала хотела выбросить в окно, но потом спрятала в кошелёк. Право на моральную компенсацию — пусть хоть так.
Жизнь на новом месте закипела с неожиданной скоростью. Уже через неделю она нашла работу по специальности в небольшой, но перспективной фирме, а через месяц, воспользовавшись отцовскими деньгами как стартовым капиталом и добавив собственные накопления, купила небольшую, но уютную квартиру в новом районе у самой реки. Год пролетел в работе, обустройстве быта и негромких встречах с новыми знакомыми. А потом в её жизни появился Сергей, коллега из смежного отдела — спокойный, надёжный, с тихим чувством юмора и добрыми глазами. Их свадьба была красивой и душевной, на неё прилетела мать, окончательно порвавшая с отчимом и планировавшая переезд поближе к дочери.
— Дочка, я куплю тут квартиру, буду рядом. Когда детки пойдут, помогать буду.
— Конечно, мама. Я буду только рада.
— Виола, а с отцом… ты так и не общаешься?
— Нет. И не хочу. Давай не сейчас, хорошо? Сегодня праздник.
Ещё через полгода Виола поняла, что снова ждёт ребёнка. Это осознание наполнило её тихой, светлой радостью, лишённой прежнего страха. Она поспешила поделиться новостью с матерью, которая к тому времени уже стала её соседкой.
— Мужу ещё не сказала? Он в командировке, вернётся завтра.
— Правильно, такие новости — глаза в глаза. Вить, у тебя всё налаживается. Я чувствую. Всё будет хорошо.
— Дай бог. Сколько приятных хлопот впереди…
Но её ожидания вновь разошлись с реальностью. Когда Сергей вернулся и она, сияя, сообщила ему новость, его лицо не озарилось счастьем, а, напротив, помрачнело.
— Виола, сейчас не лучшее время. У тебя же карьерный рост намечается, проект новый… Давай повременим?
Она отшатнулась, словно от удара.
— Повременим? С этим ребёнком? Сергей, мы же для этого семью создавали?
— Для семьи — да, но… не так срочно. Мы можем всё тщательно спланировать.
— Ты предлагаешь мне… избавиться? — её голос стал ледяным.
Он промолчал, и это молчание было красноречивее любых слов.
— Знаешь что, — тихо сказала она, глядя куда-то мимо него. — Собирай свои вещи и забирайся обратно в свою квартиру. Нам такой отец не нужен.
Скандала не было. Было молчаливое, гнетущее недоумение с его стороны и кристально-ясная, холодная решимость — с её. Когда дверь закрылась за ним, она села на кухне, помешивая ложечкой остывающий чай, и не чувствовала ни горечи, ни сожаления. Только абсолютную, непоколебимую уверенность: у неё есть главное. И она больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не откажется от своего ребёнка.
Когда её дочке, которую она назвала Милой, исполнился месяц, в дверь неожиданно позвонили. На пороге стоял отец. Постаревший, сгорбленный, с сединой у висков. Он молча вошёл, и когда она, после мгновения нерешительности, подала ему тёплый, запеленатый комочек, он замер. Долго смотрел на маленькое личико, на крошечные пальчики, вцепившиеся в его большой палец.
— Какая она… красивая, — прошептал он, и в его глазах, всегда таких сухих и расчётливых, выступили слёзы.
— Папа, моя первая дочка была такой же. Ты помнишь то фото?
Он не смог сдержать рыданий. Впервые за все эти годы он позволил себе заплакать, осознав всю глубину своей ошибки, всю тяжесть того, что он оттолкнул и потерял.
— Прости меня… Дочка, прости…
Она смотрела на него, и в её сердце не было ни злости, ни триумфа. Лишь глубокая, бесконечная печаль.
— Я прощаю тебя, папа. Но… больше не приезжай. Пожалуйста.
Она смогла произнести эти слова вслух только через пять лет, когда ему диагностировали серьёзную, неизлечимую болезнь. Стоя у его больничной койки, она видела не властного дельца, а хрупкого, угасающего старика.
— Дочка, сядь… мне нужно тебе сказать, — его голос был тихим, прерывистым. — Я её нашёл. Твою первую дочь. Адрес и всё, что смог узнать, лежит в верхнем ящике моего рабочего стола дома. Она… она в хорошей семье. Очень хорошей. Любят её. Одно прошу — не открывай ей правду сейчас. Не ломай её мир. Пусть будет счастлива.
Она не заплакала тогда. Просто кивнула, взяла его высохшую руку в свои и долго так сидела, пока он не уснул. Груз, который она носила в душе все эти годы — страх, что её ребёнок одинок, несчастен, брошен в казённых стенах — наконец свалился с плеч. Дочь жива. Дочь любима. Этого было достаточно для первого шага к собственному покою.
——
Она припарковала машину в тени старого клёна, в сотне метров от уютного двухэтажного дома с зелёной лужайкой. Из школы выбегали дети. И среди них — девочка лет девяти, с двумя хвостиками светлых, почти белых волос, развевающихся на ветру. Лиза. Так звали её. Она знала теперь всё: что любит математику и рисование, что у неё есть младший брат, что на прошлой неделе она заняла первое место в конкурсе чтецов.
Сердце Виолы сжалось, забилось с такой силой, что стало трудно дышать. Порыв — выйти, подойти, обнять, рассказать, кто она, — был почти физическим, всепоглощающим. Она уже взялась за ручку двери.
Но в этот момент из дома вышла пара. Женщина с добрым, улыбчивым лицом, заметно беременная, и высокий мужчина с сединой на висках. Он что-то сказал, и девочка обернулась. Её лицо озарилось такой яркой, беззаветной радостью, таким полным, абсолютным счастьем, что Виола замерла.
— Лиза! Папа испёк твой любимый яблочный пирог! — крикнула женщина.
Девочка что-то весело ответила и побежала к ним, запрыгнула отцу на руки, хотя уже была почти взрослой, и обняла за шею. Они втроем, смеясь, скрылись в доме.
Рука Виолы сама собой отпустила дверную ручку. Она смотрела на захлопнувшуюся дверь, за которой осталась часть её души, и вдруг поняла: это не конец. И не поражение. Это была другая форма любви. Тихая, безмолвная, на расстоянии. Любовь-наблюдение, любовь-знание, любовь-отпускание. Её дочь счастлива. У неё есть дом, семья, любящие родители. И однажды, возможно, когда Лиза вырастет, судьба сведёт их снова. Или не сведёт. Но сейчас, в этот осенний день, под шёпот опадающих листьев, было достаточно просто знать. Знать и тихо благодарить жизнь за то, что у той, другой её половины, всё хорошо.
Она повернула ключ зажигания. Мотор заурчал ровно и послушно. Бросив последний взгляд на дом с зелёной лужайкой, где в окне уже зажёлся тёплый, жёлтый свет, она плавно тронулась с места и поела по дороге, ведущей к своему дому, где её ждали её мама, её маленькая Мила и тихая, выстраданная, но настоящая жизнь.
