Ведьмин дар…
Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багряные и золотые тона, но в сердце вдовы Матрёны не было и проблеска света. Воздух был напоен ароматом полевых цветов и свежескошенной травы, но она вдыхала лишь запах одиночества и тоски, такой густой, что он застилал собой всё вокруг. Её маленький, аккуратный домик на отшибе словно замер в тяжком ожидании. Сама того не сознавая, Матрёна заприметила Григория ещё до того, как скрипнула калитка и заливался лаем её верный пёс Барбос. Рука её сама потянулась поправить на шее старые, потускневшие янтарные бусы — единственное украшение, оставшееся от бабушки. Другой рукой она машинально убрала непослушный, кокетливый локон, выбившийся из-под скромного платка. В этом жесте была и привычка, и смутная надежда, и безотчётный страх.
Григорий Петрович был первым мужчиной на всём селе, и это знали все. В должниках у него ходила добрая половина дворов, и милость его была страшнее гнева. Взгляд его мог как вознести, так и уничтожить. Если что-то шло не по его воле, он становился зол, как исчадие преисподней, и тогда пощады ждать не приходилось никому. Его нежданный визит никогда не сулил ничего доброго, и Матрёна, чувствуя ледяную дрожь в спине, решила быть с ним максимально милой и покладистой, лишь бы только не навлечь на свою и без того хрупкую жизнь новую беду.
— Матрёна! Забери своего шавку, не то пришибу его на месте, как паршивую крысу! — раздался из-за плетня грозный, хриплый рык, от которого по коже побежали мурашки.
Сердце женщины ёкнуло, она бросилась к Барбосу, схватила его за ошейник и намертво привязала к крыльцу. Пёс недовольно заворчал, уставившись на гостя горящими ненавистью глазами. Он чувствовал исходящую от того угрозу за версту — от его могучей, плотной фигуры несло дешёвым табаком, перегаром, непомерным самодовольством и чем-то ещё… чем-то тяжёлым и металлическим, похожим на запах крови.
— День добрый вам, Григорий Петрович! — низко поклонилась Матрёна, опустив глаза и стараясь скрыть дрожь в голосе.
— Добрый, добрый, — осклабился он, самодовольно подкручивая густой ус и скользя прищуренным, хищным взглядом по её округлостям, так явственно проступавшим под скромной домотканой одеждой. — Что же это, хозяюшка, гостя на пороге держишь? Не пригласишь в дом, не предложишь кружку квасу усталому путнику? — И, не дожидаясь её ответа, разрешения или даже кивка, он грубо отодвинул её плечом и тяжёлой, уверенной поступью шагнул в тёмные, прохладные сени.
И в тот же миг послышался оглушительный, страшный грохот, перемешанный с отборным, сальным матом. Григорий Петрович, ослеплённый собственным высокомерием и темнотой сеней, оступился о скрипучий, подгнивший порожек и со всей своей немалой силой рухнул на земляной пол, с громким стуком ударившись виском о низкий дверной косяк. С того самого косяка, будто подстроенное самой судьбой, сорвалась и упала ему прямо на затылок старая, ржавая подкова — когда-то висевшая там на счастье. Матрёна зажмурила глаза, инстинктивно прижав руки к груди. Сердце бешено колотилось, готовое выпрыгнуть наружу. Она приготовилась к самому худшему, к буре ярости, которая вот-вот должна была обрушиться на неё.
Но вместо привычного потока ругани воцарилась звенящая, пугающая тишина. Осторожно, крадучись, словно мышка, Матрёна заглянула в сени. В полумраке она увидела распростёртое на полу неподвижное тело. Сердце её сжалось от нового, уже совсем иного страха. Осторожно, на цыпочках, она приблизилась, затаив дыхание, желая понять, жив ли он? Григорий не подавал никаких признаков жизни, но едва лишь вдова наклонилась над ним, чтобы разглядеть получше, его рука, словно стальная ловушка, молниеносно схватила её за запястье и с нечеловеческой силой притянула к себе.
— Ах ты, хитрая! Прикидывалась овечкой! — загоготал он, и его смех был похож на скрежет железа по стеклу. Он больно, до синяка, щипнул её за бедро, и по телу Матрёны пробежала волна омерзения.
— Григорий Петрович! Да отпустите вы меня! — вспыхнула она от стыда и унижения, пытаясь вырваться, но его пальцы впились в её руку мёртвой хваткой. Он притянул её лицо к своему, и его дыхание, густое и спёртое, пахло хмелем и луком. — Тише, тише, ишь, норовистая кобылка! — прошептал он горячо, и в его шёпоте была страшная, неумолимая уверенность. — Я ж тебя, дуру, озолочу! Первой будешь на всём селе! Все бабы, и с этой, и с той стороны реки, будут тебе завидовать до зелёной тоски!
— Что-то я… в толк не возьму, — тяжёло дыша, едва выдохнула Матрёна, её голос предательски дрожал. — Вы меня, что ли, при вашей-то законной жене замуж зовёте, а, Григорий Петрович?
Она не оставляла попыток вырваться, извивалась, как рыба на крючке, но Григорий был намного сильнее, крупнее, его железная хватка не ослабевала ни на миг. Её отпор, её страх лишь ещё больше распалили в нём дикую, животную страсть. С лёгкостью развернув её, он всей своей тушей взгромоздился на неё, придавив к полу, и грубо поставил колено между её ног. Его настойчивые, сильные руки уже задирали подол её многочисленных юбок, и холодный ужас окончательно сковал Матрёну.
— Ой, лишенько… батюшки… — застонала она, понимая всем своим существом, что кричать бесполезно, что никто не придёт ей на помощь, никто не услышит. Горькие, жгучие слёзы бессилия и ярости потекли из её глаз, оставляя на пыльном полу мокрые дорожки. Она плакала не только от страха, но и от злости, от того, что не может дотянуться до старой, тяжёлой косы, что стояла в углу, всего в паре шагов, на чуть большем расстоянии, чем она могла бы достать.
Вот он, её единственный шанс! Она напрягла всё своё тело, изогнулась неестественной дугой, до хруста в костях сжала зубы, её пальцы судорожно скребли земляной пол… и о чудо! Коса вдруг дрогнула, качнулась и, словно невесомая пушинка, поплыла по воздуху прямо к ней.
— Григорий! Уйди! Опомнись! Не доводи до смертного греха! — отчаянно крикнула Матрёна в его красное, перекошенное страстью лицо.
Но тот уже был вне себя. Он стянул с себя штаны и цыкнул на неё, как на назойливую собачонку: — Цыц, дура бестолковая! Ещё бегать за мной будешь, как…
Его слова оборвались на полуслове. Коса вошла ему аккурат промеж лопаток с тихим, жутковатым звуком, похожим на всплеск. Григорий дико, непонимающе выкатил глаза, уставившись на вдову взглядом, полным немого ужаса и недоумения. Из его открытого рта хлынула алая струя, он судорожно дёрнулся несколько раз и наконец рухнул на неё всем своим мёртвым весом, обречённо задёргавшись в последней, предсмертной агонии.
Матрёна завизжала, из последних сил пытаясь выбраться из-под тяжёлого, бездыханного тела. Когда ей это наконец удалось, она, не помня себя, не думая ни о чём, побежала. Бежала, спотыкаясь о кочки, захлёбываясь слезами и собственным прерывистым дыханием, туда, куда бы никогда не пошла в здравом уме, — к бабке Агафье, что давно уже жила на самых выселках, в старой, покосившейся избушке, и считалась в округе самой настоящей ведьмой.
После захода солнца, когда деревня погрузилась в сон, Агафья пришла в избу Матрёны. Она брезгливо, с отвращением ткнула своей сучковатой клюкой в распростёртое тело Григория и с силой плюнула:
— Тьфу, бесстыдник окаянный! Ну что, детка, натворила делов. Такого кабана мы, слабые женщины, вдвоём не сдвинем, не то что вытащим. Я сейчас заговорю его, только смотри, не бойся и не ори — а то погубишь и себя, и меня! Слово вымолвить нельзя.
— Да, бабушка, — лишь кивнула, белая как полотно, Матрёна. Её всё ещё била крупная дрожь, зубы выбивали дробь, а в ушах стоял оглушительный звон.
Старая ведьма низко наклонилась и что-то быстро, неразборчиво зашептала на ухо покойнику. И вот, о ужас, тело дёрнулось, затрепетало и стало подниматься — сначала на колени, потом, с неестественным хрустом, на ноги, и наконец замерло перед старухой, глядя в пустоту мутными, невидящими глазами.
— Внучка, надень ему портки, штоль. Не ровён час, кто увидит — нам такое ни к чему, — сухо распорядилась Агафья.
Матрёна, стараясь не смотреть на жуткую гримасу на лице покойника, кое-как натянула на него штаны, подвязала кушаком. Её пальцы не слушались, плохо повиновались.
— …гошем! — вдруг выговорил заплетающийся, мёртвый язык, и водянистые, остекленевшие глаза медленно, со скрипом повернулись и уставились прямо на Матрёну.
— Бабушка… — заскулила она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Мне стра-а-ашно!
— Не хнычь! — отрезала старуха. — Он сам пойдёт, куда скажу. К реке теперь, идём, не мешкай.
Село уже спало глухим сном, но чтобы избежать даже призрачной возможности чьего-либо взгляда, бабка Агафья и Матрёна повели своего жуткого спутника самыми глухими задворками, ломая на пути прогнившие балки загонов. Когда они вышли к тёмной, холодной реке, они напихали в карманы его одежды полные камней, а за пазуху, для верности, сунули большой, тяжёлый булыжник.
— Ну, прощай, батюшка наш, Григорий Петрович, — Агафья ткнула ему в спину своей клюкой, и мертвец, переваливаясь с ноги на ногу, как марионетка, зашагал в чёрную воду. На самом середине реки, там, где был глубокий омут, гиблое, проклятое место, вода закрутила его, сделала последний жадный глоток, и тишина поглотила его навсегда.
— Бабушка! Что же теперь будет?! Что нам делать? — Матрёна в порыве благодарности и ужаса обняла костлявые плечи старухи, но тут же отпрянула, почувствовав неладное: — Что это с тобой?
Бабка Агафья вдруг вся съёжилась, ссохлась, словно весь её жизненный сок был высосан за один миг. Она стала похожа на старый, высохший гриб. Лицо её выглядело мертвенно-бледным в холодном, обманчивом свете луны.
— Ослабла я, внученька, — прошептала она, и её голос стал тихим и сиплым. — Силы мои на исходе. Помру скоро, видать. Ну, пойдём, не то заметят нас у реки, ни к чему это.
Когда они добрались до избушки Агафьи, та, не зажигая лучины, тяжело опустилась на деревянную скамью. В избе и так было светло — в единственное маленькое окошко глядела полная, круглая, как монета, луна.
— Спасибо тебе, бабушка! Не знаю, как мне и благодарить-то тебя, — низко поклонилась Матрёна, чувствуя, как её захлёстывает новая воля слёз — теперь уже слёз облегчения.
— На кой мне твоё спасибо? — горько усмехнулась старуха, и в её глазах мелькнула какая-то хитрая, недобрая искорка. — Долг, милая, платежом красен. Не упрямься, девонька, вижу я — ты одна из нас. Я это поняла сразу, как только ты на свет Божий появилась.
Матрёна потупила голову. Вдруг она горько пожалела, что обратилась к этой женщине, ведь та давно, с самого детства, хотела сделать её своей преемницей, передать свой тёмный, страшный дар, а вместе с ним — весь тот ужас, страх и ненависть, которые испытывали к ней и ей подобным простые люди.
— Но ведь мне не обязательно… я не хочу… — начала было она.
— Да. Теперь — обязательно, — голос старухи прозвучал как приговор. — Ты сама призвала силу, сама её выпустила, и теперь она в тебе живёт… а я спокойно смогу умереть. Подойди-ка сюда, детка.
Нехотя, с великой опаской, словно прикованная невидимой цепью, Матрёна сделала несколько шагов к старухе. Та протянула свою сухую, узловатую, как коряга, руку. Матрёна, затаив дыхание, дала свою. Ладонь Агафьи была удивительно холодной. И вдруг старуха неожиданно сильно, до боли сжала её пальцы. Матрёна вскрикнула — её собственную ладонь словно пронзило раскалённым железом, обожгло до самого нутра. Она дёрнула руку и увидела на своей нежной коже странный, невыцветающий знак — круглый, похожий на всевидящее око, шрам. Ведьмино клеймо. Теперь она одна из них! Матрёна, схватив себя за руку выше запястья, завыла в безмолвном, безысходном отчаянии.
Ну вот и всё… Миссия завершена. Старуха тихо закрыла глаза. Суета и тревоги этого мира больше не занимали её. А ведь всего-то и нужно было — незаметно заговорить косу, подлить Григорию в питьё love-зелья и направить его прямиком к вдове… Всё получилось так, как она и рассчитывала. Теперь Матрёна сама сможет двигать предметы на расстоянии. Из неё выйдет сильная, очень сильная ведьма. Сильнее её самой.
После того как старуха испустила дух, Матрёна вернулась к себе в дом и не выходила из него несколько дней, запершись на все запоры. Её верный пёс Барбос, изведённый голодом и жаждой, в конце концов перегрыз верёвку и сбежал на поиски пропитания.
Спустя пару дней собаку, бродившую по окрестностям, узнал Андрей, местный кузнец, человек добрый и совестливый. Он бывало, помогал вдове по мере сил, по старой, доброй памяти, ведь был когда-то другом её покойного мужа, Степана.
Андрей нашёл Матрёну в полузабытьи, на грани голодного обморока, растолкал её, привёл в чувство. Вдова узнала его и слабо, едва заметно улыбнулась пересохшими, потрескавшимися губами.
— Священника… — прошептала она, едва шевеля губами. — Андрей, умоляю, позови батюшку… Исповедаться хочу, причаститься…
— Что с тобой, Матрёнушка? На-ко, выпей сначала, приди в себя! — он зачерпнул воды из ведра, бережно поднёс кружку к её губам.
— Нет… Сперва священника… Андрей, пойди, поспеши, молю тебя. Чувствую, силы мои на исходе, жить осталось совсем немного.
— Да что же такое стряслось-то? Объясни ты мне!
— Агафья, помирая, взяла меня за руку… вот, гляди, — Матрёна показала ему тот самый «ведьмин глаз» на своей ладони. — «Дар», говорит, мой тебе передаю. А по мне, не дар это вовсе, а страшное проклятие… Мерзости всякие мерещатся, голоса слышу… Жизнь моя мила не стала…
Когда Андрей, сломя голову, привёл священника, отца Василия, Матрёна уже спала тяжёлым, неестественным сном. Батюшка благоговейно осенил себя широким крестным знамением и стал тихо раскладывать на столе святые дары. Он стоял спиной к болящей и не видел, как та внезапно поднялась с постели и, вытянув вперёд руки, как сомнамбула, сделала шаг в его сторону. Глаза её были открыты, но смотрели в одну точку, ничего не видя. Андрей, заметив это, бросился между вдовой и батюшкой, преградив ей путь.
— С нами крестная сила! — громко крикнул он, сам испуганный до глубины души.
Вдвоём со священником они еле-еле удержали извивающуюся, неестественно сильную женщину, которая выла и изрыгала хриплые, непонятные проклятия. Отец Василий усердно читал молитвы и кропил её святой водой. Наконец, обессилев, Матрёна рухнула навзничь на кровать и затихла, словно мёртвая.
— Померла, что ль, батюшка? — в ужасе прошептал Андрей, вытирая пот со лба.
— Да нет, жив ещё человек, слава Богу. Вроде дышит. Вот ведь напасть-то… Всё лицо себе исцарапала в кровь, бесноватая…
— Да не ведьма она, отец! Не была ею никогда! Агафья её обманула, свой дар проклятый навязала силой!
— Значит, поневоле, но всё одно, одержима! У нормальной-то бабы разве найдётся столько сил, чтобы два здоровых мужика еле-еле с ней сладили? — покачал головой священник.
— Что же будет теперь?! Жалко ведь её до слёз. Женщина она хорошая, добрая, тихая… была, — с горечью поправился кузнец.
— На всё воля Господня… — подняв глаза к небу, тихо сказал батюшка и, собрав свои святые дары, ушёл, сказав, что не может причастить бесноватую. Вот, когда будет в полном разуме, тогда и придёт.
Матрёна вновь впала в забытьё, её простая рубаха прилипла к телу от пота, волосы растрепались. Иногда она вздрагивала всем телом и жалобно, по-детски причитала во сне.
Андрей пошёл просить помощи по деревне, умолял соседок присмотреть за болящей, но никто из деревенских баб не согласился войти в проклятую избу, обтереть испарину со лба несчастной, подать ей питьё. Слухи о новом «даре» Матрёны разнеслись по деревне с быстротой молнии, и все теперь боялись, что ведьма заберёт у них здоровье, наслает порчу на детей и скот.
Тут Андрей вспомнил про свою крёстную, Фёклу. Та была остра на язык, грубовата, её в деревне не особо жаловали, побаивались её колких словечек. Но Андрей-то знал, что под этой колючей скорлупой скрывается добрая, отзывчивая и неравнодушная душа.
Фёкла покобенилась для порядка, поворчала, но в конце концов, сердце её дрогнуло, и она согласилась приглядеть за Матрёной.
Кузнец поблагодарил её от всего сердца, пообещал, что в долгу не останется, и, тяжело вздохнув, прикрыл за собой дверь.
Остаток дня он провёл в своей кузнице, пытаясь заглушить тяжёлые мысли работой. Делов накопилось много: у крестьян была самая горячая пора. Кому сошку подправить, кому плуг починить, кому лошадь подковать. Умаялся за день Андрей так, что после работы свалился без задних ног и проспал до самого утра, без снов и воспоминаний. На следующий день он решил обязательно проведать Матрёну и Фёклу.
Его матушка напекла на завтрак румяных блинков, так Андрей, недолго думая, взял их с собой и пошёл к избе вдовы. Дверь, что странно, была неприкрыта.
— Крёстная, Фёкла! Раздувай самовар, я блины матушкины принёс! — крикнул он, заходя в сени и толкая дверь в горницу. — С пылу, с жару, с пылу…
То, что он увидел в следующее мгновение, заставило его кровь похолодеть в жилах. В светлице царил жуткий беспорядок: скамья была перевёрнута, на столе лежали черепки разбитого горшка, а с потолочной балки зловеще свисала толстая, туго скрученная верёвка. Перина, на которой ещё вчера лежала вдова, была пуста, скомканное одеяло было запачкано чем-то чёрным и липким, похожим на дёготь.
Тихонько, монотонно постукивала в углу прялка. За ней сидела его крёстная и смотрела в одну точку прямо перед собой. Колесо крутилось, но нить оборвалась, и Фёкла просто держала её обрывок в своих оцепеневших руках.
— Крёстная… Фёкла? Что это тут у вас? Что случилось? — Кузнец подошёл и осторожно тронул её за плечо.
Женщина, не поворачивая головы, произнесла каким-то чужим, глухим, безжизненным голосом:
— Уходи отсюда, пока цел. И дорогу сюда навсегда забудь.
— Да что ты, это ж я, Андрей, твой крёстник! Ты это… опомнись! — Кузнец двумя пальцами остановил колесо прялки. Нога Фёклы соскочила с педали, и она, словно очнувшись от страшного сна, медленно, непонимающе посмотрела на него.
— Крёстная! Ради Бога, что тут произошло? Где Матрёна?
Тут произошло то, чего кузнец никак не ожидал: Фёкла дико, не своим голосом, заорала низким, испуганным басом: «Аааа-ааа!» — и, махнув на крестника обеими руками, проворно выскочила из избы, продолжая орать что есть мочи. Кузнец настиг её только за околицей, крепко схватил за плечи и, силой удерживая на месте, принялся умолять её успокоиться и всё рассказать.
Фёкла сжала губы в тонкую ниточку и таращилась на крестника, как полоумная, в её глазах читался животный ужас. Андрей, не отпуская её, довёл её до её же дома, усадил на скамью, погладил по плечу, пытаясь успокоить. Спрашивать ни о чём не стал, решил повременить, пока испуг не отпустит её. Сам сел напротив, достал перочинный ножичек и, делая вид, что никуда не спешит, принялся невозмутимо выстругивать из куска дерева свистульку.
Наконец, тётка немного пришла в себя. Долго смотрела, как Андрей сосредоточенно орудует ножичком, и не выдержала:
— Ступай уже, Андрей, по своим делам. Чего расселся тут? Небось, мужики тебя в кузне заждались. У тебя ж сейчас страда!
— Ничего! Подождут. Васильич как-нибудь один управится. Ты-то как? Полегчало мальца? Давай, рассказывай, что приключилось.
Тётка насупилась, скрестила руки на груди и пробурчала себе под нос:
— Нечего рассказывать-то. Ушла вдова и всё тут.
— Куда ушла? – Андрей отложил заготовку и ножичек и уставился на Фёклу пристальным взглядом.
— А мне почём знать? – она демонстративно отвернулась, избегая его взгляда.
— Темнишь, крёстная! Вот, по глазам твоим вижу — не говоришь ты мне всей правды! Отчего? Обскажи, как было дело, всё по порядку!
Крёстная упрямо молчала. Молчал и Андрей, всем своим видом показывая, что никуда не уйдёт. Наконец, она не выдержала, всхлипнула и разрыдалась:
— Коли скажу, быть мне мёртвой к утру. А я, грешная, страсть, как боюсь смерти, Андрюша!
— Что за чепуха. Все там будем, бессмертных не бывает. Говори. А уж с твоими обидчиками я сам разберусь, будь они хоть трижды прокляты.
— Боюсь, не по зубам они тебе, родной. Сила у них не наша, не человеческая.
— А ты не бойся. Бояться нужно только Бога одного. И уповать на Его волю, — перекрестился Андрей.
Перекрестилась и Фёкла, и это, похоже, придало ей немного смелости. Она прошептала, прислонившись к его могучему плечу:
— Вечером… я дала ей родниковой водицы испить. Спросила, не надо ли ещё чего. А она со мной и словом не обмолвилась! Только всё спит, а как не спит, так из-под одеяла глазищами сверлит, словно волчица. Ну, я, чтоб как-то разговорить её, решила про прялку расспросить. Я как пришла, сразу заприметила её. Вещь хорошая, справная, ладная. Блестит, все спицы на месте, не то, что моя, развалюха старая. Ну, я и говорю ей: «Коли не нужна тебе прялка, я бы взяла себе, не пропадать же добру». А она мне в ответ: «Бери, тётя Фёкла. Мне, таперича, она ни к чему». После этого повернулась она к стенке и, вроде как, заснула. Я на радостях присела за прялку, попробовать, и сама не знаю, как задремала… открываю глаза, смотрю, а вдова-то стоит на табуреточке. Уже и верёвку через балку перекинула, петлю налаживает…
— Что ты,— кричу,— делаешь, опомнись, Христа ради! Ведь в ад мигом угодишь, бабонька, душу загубишь!
А она повернулась ко мне, и говорит таким пустым голосом: «А нет у меня, тётенька, другого выхода. Я, — говорит, — и так туда прямехонько попаду, потому как человека живого убила! Грех на душе моей страшный».
И петлю себе на шею накинула.
— Стой! — кричу,— глупая! Не смей! – вскочила я, чтобы помешать ей, грех совершить, и вижу: не одни мы в избе. Стоит в дверях страшный, незнакомый мужик: с чёрным, обветренным лицом, бородищей зарос, так что глаз не видно. Жутко мне стало до смерти. Смотрю я на него, рот раззявила, онемела. А он мне и говорит: «…садись, тётушка, за прялку. Не мешай. Хороша прялка-то! Прям самопрялка!». Я так вся и обомлела, ни жива ни мертва опустилась за неё. А он тем временем подошёл к Матрёне, веревку ту самую обрезал. После молча, без единого слова, закинул её, что мешок с соломой, на своё плечо, и был таков. Правда, у самой двери оборотился, и говорит мне, ласково так, аж мороз по коже: «Если кто чего прознает, быть тебе, тётушка, мёртвой. Сиди тут, пряди, и никуда не ходи…»
— Так что Матрёна-то? Неужто не сопротивлялась ему совсем? — удивился кузнец, сжимая кулаки.
— Та… я и не приметила! Он её, словно тело бесчувственное, нёс. У неё и руки, и ноги, как плети, болтались! Хотя, слава Богу, повеситься она всё же не успела.
— А кого, говоришь, она убила-то? Имени не назвала? — спросил кузнец, вглядываясь в испуганное лицо крёстной.
— Не сказала… — Фёкла закрыла лицо руками и снова заплакала. — Больше ничего не помню, ничего! Клянусь!
Отец Василий после вечерней молитвы по своему обыкновению ничего не вкушал. А тут, как на грех, попадья его затеяла печь пироги к завтрашним именинам. По всему дому стоял такой дух, что батюшке до слёз захотелось отведать хотя бы один, самый маленький, румяный пирожок. Но он был стоек и непоколебим в своих правилах.
«Вот тебе!» – мысленно свернул он фигу и показал её бесу, который, как ему казалось, соблазнял его разными натюрмортами из яств. — Где один пирожок, там и дюжина! Знаю я вас, подлое, хитрое племя!
Тут в окошко тихо постучали, и батюшка, выглянув, узрел кузнеца Андрея, с которым они недавно усмиряли бесноватую вдову. Из-за широкой, могучей спины кузнеца таращилась, как сова, испуганная тётка Фёкла.
Батюшка вышел к ним на крыльцо, чтобы узнать, в чём дело.
— Здравствуйте, отец Василий! — почтительно поклонился кузнец.
— Добрый вечер, люди добрые! С чем пожаловали?
— Матрёна, вдова, пропала без вести. Исчезла.
— У Агафьи были? – нахмурился батюшка. — Может, там, у своей наставницы?
— Были первым делом. Там избу уже добрые люди наглухо заколотили. Со всем скарбом. Никто не обзарился брать ведьмины вещи, побоялись!
— Ну, если у Агафьи нет… – покачал головой священник. — Тогда и не знаю, где искать.
Кузнец помолчал, подбирая нужные слова. И сказал наконец, глядя отцу Василию прямо в глаза:
— Матрёну забрал какой-то пришлый человек. Не из наших, деревенских, иначе Фёкла его бы сразу признала, опознала.
Фёкла лишь закивала головой, подтверждая слова крестника.
— Тогда я тем более не знаю. Вряд ли сей человек из числа моих прихожан! — резонно заметил батюшка.
— Но, кто, как не Вы, батюшка, знаете про всех и про каждого в округе? Не говорил ли вам кто на исповеди про обращение к колдуну, или, скажем, знахарю другому? Ну, кроме Агафьи есть ещё кто в наших краях? Может, кто каялся в таком? Или ещё что?
Батюшка крепко задумался, перебирая в памяти лица своих прихожан, но после лишь покрутил головой:
— Нет. Не припомню я такого. Да и знал бы — не сказал. Тайна исповеди — нерушимый заМОк на устах священника!
— Значит, всё зря. Наши поиски, — сник кузнец, опустив голову.
— Не зря! Не зря! Мы с матушкой будем отныне молиться за здравие и спасение Матрёны! – крикнул батюшка вслед уже уходящему кузнецу. Но тот шёл, весь погружённый в свои тяжёлые думы, и даже не обернулся.
Священник хотел было вернуться в избу, как встретился глазами с Фёклой, что осталась стоять на месте, будто вросла в землю.
— Батюшка! – вдруг кинулась она к его ногам. — Спаси и сохрани! Христом Богом, заступником нашим, прошу!
— Что такое? – искренне удивился отец Василий.
— Я видела того злыдня, того похитителя, своими глазами! А он, слышь, пригрозил мне, что коли кому словом обмолвлюсь про него, быть мне мёртвой к утру!
— А ты, стало быть, рассказала всё кузнецу? — строго спросил батюшка.
— Рассказала… не удержалась, — виновато склонила голову Фёкла.
— Ну, так ко Господу Всемогущему мольбы свои теперь и обращай. Самое время для молитвы!
— Батюшка, я как раз за этим и пришла. Дозволь мне, грешной, в сторожке при храме пожить. Земля тут святая, место намоленное, чай, этот убивец не сунется сюда… А я на любое послушание согласна: хоть котлы мыть, хоть полы драить, хоть за церковной живностью ходить!
— Ладно, так и быть. Благословляю! – перекрестил её отец Василий.
И радостная, облегчённая Фёкла с благодарностью приложилась губами к руке доброго пастыря.
Матрёна очнулась от монотонного, навязчивого жужжания. Точно так же стучала и её прялка. Она открыла глаза и поняла, что лежит на незнакомой, жёсткой кровати, а от источника звука её отгораживает серая, поношенная занавеска. Подняв глаза, она увидела, что над ней качались, привязанные к верёвке, пучки сухоцветов, распространяющие вокруг себя тяжёлый, дурманящий, сладковатый дух.
Она опустила босые ноги на холодный, дощатый пол и с трудом поднялась. Видимо, пролежала без движения очень долго — ноги и руки были словно ватные, чужие, а спина ныла и гудела. Постояв несколько мгновений за занавеской, она резко, одним движением отдернула её. Взору её открылась большая, почти пустая светлица. Кроме печи, грубого стола, скамьи, одного широкого добротного стула и старого сундука у стены, здесь ничего не было.
В центре комнаты, как и в её кошмаре, стояла прялка, как две капли воды похожая на её собственную, ту самую, что незадолго до своей смерти подарила ей Агафья. Но разве она не обещала её тётке Фёкле? Или это всё был лишь страшный сон? И как же эта прялка стучит сама по себе? — промелькнуло в голове у Матрёны. Она подошла и слегка коснулась её рукой. Колесо тут же остановилось.
За окнами разливался тихий летний вечер, сулящий прохладу, и Матрёна устремилась вон из этой жуткой избы, чтобы вдохнуть, наконец, полной грудью свежего воздуха, а там, если повезёт, и домой податься. От запаха болотных трав и цветов у неё кружилась голова, всё плыло перед глазами, словно в густом тумане.
В дверях она внезапно столкнулась с маленькой, тщедушной девочкой. Та несла в избу деревянное блюдо, на котором лежало что-то, похожее на пирожки. Девочка от неожиданности так испугалась, что выронила блюдо, и оно с грохотом разбилось. Пирожки рассыпались по грязному полу.
Девочка сразу же закрыла личико маленькими, худенькими ручонками.
— Что ты, маленькая, не плачь! Ничего страшного! – бросилась утешать её Матрёна. Она мягко убрала её руки от лица, к которому та их прижимала, и едва не лишилась чувств: на неё смотрела сама Агафья. Только теперь она, почему-то, стала совсем крошечной, карлицей.
— Господи, помилуй! – отпрянула Матрёна, чувствуя, как холодеет кровь. — Агафья! Да как же такое… возможно? Неужели и я уже умерла и попала в ад?
— Это не Агафья! Это сестра её, рОдная, Анисья, — услышала она за спиной спокойный, низкий голос. Обернувшись, она увидела крупного, могучего, всего заросшего, аки лесной зверь, мужчину. Лицо его показалось ей смутно знакомым. Кажется, это было последнее, что видела она перед тем, как накинуть на себя петлю.
— Не знала я, что у Агафьи есть сестра, — сказала вдова, непроизвольно ощупывая свою шею, на которой виднелись красные следы от верёвки. — А вы сами-то кто будете?
— Я-то? Я племянник Агафьи. Демьяном звать.
— Анисья — ваша мать? – поразилась Матрёна, переводя взгляд с крошечной карлицы на Демьяна, который рядом с ней и вовсе казались великаном-исполином.
— Нет. Моя родная матушка померла при родах. У Агафьи и Анисьи была ещё одна сестра. Настасья.
— И моя мать померла, рожая меня! Тоже Настасьей звали… — у Матрёны побежали ледяные мурашки по спине. «Хорошо ещё, что у неё не было сестёр!» — мелькнула спасительная мысль. Но Демьян, похоже, прочитал её мысли:
— Это потому, что Настасью ещё в младенчестве отдали в соседнюю деревню, бездетной паре. – он медленно подошёл к вдове и положил ей на плечо свою тяжёлую, волосатую лапищу: — Так что, выходит, мы с тобой — самая что ни на есть родная кровь. Я — брат тебе. А она – он кивнул на карлицу — твоя родная тётка.
— Но у моей матушки не было кроме меня других детей! Роды были первые, очень тяжёлые. Ей было-то всего шестнадцать годков! — усомнилась Матрёна, чувствуя, как понемногу сходит с ума.
— Это то, что сказали тебе твои названые родители. А Настасья тогда разродилась двойней. Отец наш сгинул в ту же ночь, и мальчика, то есть меня, забрали к себе сёстры, Агафья с Анисьей. А девочку, тебя то бишь, отдали этим… как их… пустоцветам. Теперь поняла, что Агафья, тётка наша, тебя неспроста опекала? Странно, что она сама при жизни не открыла тебе правды.
Матрёна молча посмотрела на карлицу. Та тем временем успела собрать с пола пирожки, и её взгляд был недобрым, полным неприязни.
— А отчего она всё молчит? — спросила вдова, когда карлица вышла.
— Дык, немая она отроду! Говорят, в девчонках самых дьявола ликом к лицу видела. Он ей великую тайну открыл, а она проболталась людям. С тех пор лишилась дара речи и расти перестала.
Матрёна сидела и молчала, не в силах поверить в эту чудовищную ложь. Демьян тем временем достал из печи дымящийся чугунок, поставил его на стол с грохотом. Карлица вернулась и проворно, молча стала расставлять на столе миски, ложки и глиняные кружки.
— Мне на воздух надо. Сейчас вернусь, — сказала Матрёна, чувствуя, что сейчас задохнётся.
— Ступай. Но не вздумай бежать. Запомни хорошенько: вокруг лишь одно сплошное болото да дикие звери — пропадёшь ни за грош!
Едва только хлопнула за ней дверь, карлица быстро взобралась на скамью, чтобы следить за пленницей в окно.
— Да не боись ты, не сбежит она! — уверенно осклабился тот, кто называл себя Демьяном.
Карлица всхлипнула носом и выразительно всплеснула руками, словно сомневаясь в его словах.
— Не сбежит… Увидишь. Никуда она не денется! Там её, если что, старый добрый знакомый встретит. Пришлось, правда, изрядно повозиться, чтобы достать его!
Карлица слезла со скамьи и продолжила, словно ничего не произошло, собирать на стол.
Матрёна между тем, вытащила длинную палку из покосившегося плетня и, как заяц, прыгала с кочки на кочку, пытаясь уйти как можно дальше от этих жутких,自称 родственников. Она не поверила ни единому их слову. Не могло это страшное, тёмное чудище быть её братом… И карлица эта смотрела на неё так, словно заранее предвкушала её смерть. Бабка Агафья хоть и ведьмой была, но никогда так злобно и ненавидяще не глядела.
Вот уже и виден просвет в деревьях. Там должны быть знакомые поляны, на которых, бывало, деревенские девчата и бабы собирали клюкву и бруснику, пока не стали одна за другой таинственно пропадать. Старики говорили, что это водяник пошаливает, утаскивает к себе в омут. Так и заросли все заветные ягодные тропки, затянулись ряской и трясиной.
Добраться бы только до старой гати, а там уж Господь сам выведет! Эта мысль придала Матрёне последних сил, и она резво, почти летя, продвигалась вперёд, опираясь на палку и хватаясь за тонкие, гибкие ветви ивняка.
До старой, полуразрушенной гати оставалось всего ничего, каких-нибудь полсотни шагов, как вдруг из груди её вырвался сдавленный, ужасный стон: приглядевшись к одному из деревьев, преграждавших ей путь, она с невероятным ужасом узнала знакомую, навсегда врезавшуюся в память фигуру.
То был Григорий Петрович, собственной персоной. Тот самый, которого она… Он стоял, прислонившись к сосне, и смотрел на неё пустыми глазницами.
Кузнец Андрей сидел на крыльце опустевшего дома Матрёны и никак не мог решиться, что же делать дальше. Его обуревали самые мрачные, тяжёлые мысли. Он не верил, не хотел верить, что Матрёна, самая добрая, тихая и светлая женщина из всех, кого он знал, — ведьма. Не могла она ею быть!
Вдруг он заметил, что кто-то мелкий крадется вдоль плетня, стараясь остаться незамеченным.
— Чего уставился? — крикнул он пацану лет восьми, который таращился на него поверх ивовых прутьев.
— А что, нельзя? — вскинул голову маленький шельмец. — А правда, что вдовая Матрёна здесь больше не живёт? Совсем?
— С чего бы ей не жить? Живёт, конечно. Это ж её дом, её изба. Где же ей ещё жить-то, как не здесь! — с надеждой в голосе сказал кузнец.
— А люди бают, что она в доме бабки Агафьи теперь живёт. Вчерась там огонёк в окне видели. Сквозь заколоченные доски пробивался, такой тусклый, синеватый…
— Да ну? Не может быть!
— Вот те крест! — искренне побожился мальчишка и, повернувшись, пошёл было прочь.
— Эй, постой-ка! — поманил мальчика кузнец. Он порылся в карманах и выудил оттуда сахарного петушка, что купил недавно на ярмарке для своих племянников. Один петушок как раз завалялся для такого случая.
— Ух, ты! Спасибо, дядя Андрей! — обрадовался пацан. — А папироской угостишь? Отец мой курит, а мне не даёт.
— Мал ещё, пострелёнок. Беги лучше домой, пока мамка не хватилась.
— Дядь Андрей… — мальчик замялся. — А Матрёна теперь ведьмой стала, заместо бабки Агафьи?
— Я не знаю, сынок. Не знаю.
— Жалко её… она мне, бывало, всегда щец вкусных наливала, когда я мимо бегал, — признался пацан.
Кузнец потрепал ладонью непослушные русые вихры мальчишки и тяжело вздохнул.
— Может, ещё нальёт… Господь милостив, всё может быть.
— А моя мамка говорит, что Матрёну мог водяник забрать к себе, — понизив голос до шёпота, сказал парнишка.
— Какой такой водяник? — навострил уши Андрей.
— Ну, который девок да баб таскал в болото у старой гати. Мамкину сестру, Алёнку, лет десять назад утащил. А до того и подругу еёнюю, Катьку.
— Точно! Слышал я что-то про эту гать… Надо бы проверить… Спасибо тебе, пацан, большое спасибо!
— Но, ведь туда таперича не пройти… всё давно заросло наглухо, — с сомнением сказал мальчик.
— Так у меня проводник есть, надёжный. Ну, беги домой. Бог даст, ещё свидимся.
Тётка Фёкла перебирала прошлогодний горох: отец Василий, жалея её, давал ей лишь самые простые поручения, из уважения к её годам и перенесённому стрессу. Она как раз закончила и встала, чтобы размять затёкшую от долгого сидения поясницу. Вытянув руки, она с наслаждением зевнула. Да так и осталась с открытым ртом, заметив в окошко, что по деревенской дороге к церковной сторожке пылит её крестник. Спешит, торопится… уж не принёс ли он новых плохих вестей?
Когда кузнец, сняв шапку, вошёл в сторожку, она уже догадалась по его лицу, что пришёл он явно не затем, чтобы просто повидаться.
— Собирайся, крёстна! Кажись, знаю я, где нам Матрёну сыскать. Надо идти на старую гать, на самое гиблое место.
— Да пропади ты пропадом вместе со своей вдовой! — не сдержалась Фёкла, но тут же устыдилась своей вспыльчивости, скользнув взглядом по висевшей на стене старой иконе Казанской Богородицы.
Кузнец прекрасно знал свою крёстную. Она была несдержанна на язык, но отходчива и в глубине души очень добра. Надо было просто дать ей выпустить пар, выплеснуть накопившийся страх и раздражение.
— Никуда я не пойду, и не проси! — упорствовала Фёкла. — Кто она тебе, а? Скажи на милость! Жена? Невеста? Родня кровная? Почему я должна из-за неё riskовать своей шкурой? А?
— Потому, — осторожно, подбирая каждое слово, сказал Андрей, — что ты, крёстная, должна являть собой пример истинной христианской любви и милосердия.
— Какой такой пример? Как подыхать в болотной трясине непонятно зачем и за кого?
— Помоги мне, крёстная. Умоляю тебя! Ведь ты же одна знаешь те места как свои пять пальцев. Сколько раз сказывала, как в молодости ходила туда по ягоды, одна не боялась!
— Ходила, было дело. Давным-давно. Больше не пойду, я ума, покамест, не лишилась, слава Богу. Аль ты не слышал, что там девушки и бабы одна за другой пропадали? Туда уже почитай двадцать лет никто и ногой не ступал! Сила там нечистая, тёмная обосновалась! Водяник, говорят, верховодит.
— Так это наверняка и есть тот самый негодяй, что Матрёну умыкнул! — воодушевился Андрей. — Чую сердцем, она там, надо её спасать, пока не поздно!
— Нет, нет и ещё раз нет! Не пойду, и не уговаривай! — тётка Фёкла решительно отвернулась, давая понять, что разговор окончательно окончен.
В этот момент в комнату зашёл отец Василий, поприветствовал кузнеца и спросил:
— О чём это вы так горячо, мои хорошие, спорите?
— Да вот! Крестник меня на верную смерть послать хочет! — пробурчала Фёкла, указывая на Андрея пальцем.
— Вот те раз! — улыбнулся батюшка. — Это как же так?
— Просит, чтобы я его на старую гать проводила. Прямиком в самое логово водяника! Самоубийство это!
— Да ну!? И зачем это ему? — спросил батюшка, поворачиваясь к Андрею.
— Вбил себе в голову, что Матрёна там. Мол, водяник её умыкнул и в плену держит. Только, вот что я вам скажу: если кто у водяника в плену побывал, на земле всё одно жить не сможет! Только под водой, потому как отрастут у бедняги жабры и хвост, да и не человек он после, а чудище болотное! — уверенно, со знанием дела заявила Фёкла.
— Серьёзные доводы у тебя, матушка. Тебе, пожалуй, действительно ходить не стоит. А то, неровён час, поймает тебя водяник, и отрастёт у тебя… это самое, что ты сказала! — не то в шутку, не то всерьёз сказал батюшка.
— Но, как же так, крёстная! — удручённо опустил голову Андрей. — Неужто сможешь ты спокойно тут горох перебирать, зная, что мается где-то в болотах несчастная, христианская душа? Мне проводник до зарезу нужен, одного не найти!
— Оставь тётку в покое, я заместо неё пойду, — неожиданно предложил отец Василий, похлопав кузнеца по плечу. — Места те я хорошо знаю, в молодости часто ходил с матушкой по ягоду, и не раз.
— Что вы, батюшка, не надо! Раз такое дело, я согласная! Я сама пойду! — заохала Фёкла. — А ну, как вы оба сгинете в тех топях, кто службу-то в церкви править будет? Кто людей отпевать будет?
— Небось, не сгинем. Водяник, он же, говорят, только на девок да баб падкий. Так что мне идти самому иначе нельзя. Пошли, что ли, Андрей, покуда совсем не стемнело!
…Муж Матрёны, Степан, погиб ровно три года назад. Служил он конюхом у местного помещика. А тут Григорий Петрович приобрёл себе молодого, горячего жеребца, который обошёлся ему в кругленькую сумму. Конь был норовист, строптив и никого к себе близко не подпускал. Вот и сказал Григорий Степану, чтоб объездил его, приучил к седлу и узде. Хорошие деньги посулил, да такие, что отказаться было невозможно.
Для Степана это было делом привычным: он был знатным наездником и опытным объездчиком. Лошади его слушались, словно он и впрямь знал их язык.
Конь сначала стоял смирно, позволил Степану похлопать себя по шее, принял и угощение — сладкое яблочко. Но лишь конюх попытался оседлать его, в коня словно бес вселился: он дико взвился на дыбы и, не дав опомниться, со всей силы стукнул парня в грудь передними копытами. Степан поначалу был ещё жив, шептал, что всё обойдётся, что нельзя ему помирать, ведь у него молодая жена остаётся одна… но спустя несколько минут начал плеваться кровью, и Матрёна стала вдовой.
Виновником смерти мужа она всегда считала Григория Петровича. Не купил бы он того чёртова жеребца, глядишь, и её Степочка был бы жив-здоров. И детки у них уже народились бы.
Сейчас вдова стояла перед раздувшимся, страшным трупом своего врага и рассуждала: не Агафья ли тогда подговорила того коня? Если она смогла покойника на ноги поставить и заставить идти куда ей угодно, что уж тут говорить про животное?
— Григорий Петрович! — тихо, почти шёпотом позвала вдова. — А, Григорий Петрович! Ищут тебя, поди, дома-то. И ведь есть же на свете душа, что любит тебя, ждёт-по тебе скучает. Не может быть, чтоб не было…
Покойник стоял по колено в чёрной, стоячей воде и не отзывался. Мокрая, грязная рубашка местами оттопыривалась, обнажая бледную, раздутую плоть, и вцепившихся в неё чёрных, скользких раков. Голова мертвеца была неестественно опущена. Матрёна подумала, что он, конечно, не слышит её. Она ведь не Агафья, не колдунья. И именно поэтому она вместо прежнего страха вдруг почувствовала острую, щемящую жалость. У Григория-то остались детки малые да жена на сносях, ждёт его домой.
— Ступай, Григорий Петрович, на погост. Там тебя люди найдут и похоронят по-христиански, как положено. Прости меня, грешную, не хотела я тебя убивать, сам напоролся!
Только произнесла она эти слова, как покойник вдруг рухнул на колени, а затем завалился набок в воду. Матрёна пообещала ему, что добравшись до людей, непременно назовёт место, где лежат его останки. О том же, как он умер, она твёрдо решила никому не рассказывать. Разве что батюшке на исповеди, чтобы очистить душу.
Не дождавшись возвращения вдовы, Демьян вышел из избы и, как голодный зверь, потянул носом воздух. «От меня не уйдёшь, глупая», — прошептал он и, засунув за голенище сапога длинный, заточенный нож, поспешил по следам Матрёны. Карлица со скорбным, осунувшимся лицом стояла на крыльце. У неё было тяжёлое, дурное предчувствие.
Демьян быстро шёл по следу, не сбавляя шага. Он уже видел Матрёну, одиноко стоявшую среди топи, и на мгновение удивился, что покойника, которого он с таким трудом извлёк из реки, нигде не было видно. Неужели, вдова уразумела, как заговаривать мертвецов? Вряд ли! — зло усмехнулся про себя Демьян. Агафья дар-то ей передала, а вот как пользоваться им — научить не успела, потому как та упрямо сопротивлялась, не желала принимать свою новую природу.
Он мог убить Матрёну в любой момент, и не просто убить, а так, чтоб насытить свою тёмную, звериную сущность её страхом и болью. Но, к его большому сожалению, вдова должна была умереть не так. Сначала она должна была добровольно, по своей воле передать ему то, что ей по праву не принадлежало, — ведьмин дар Агафьи. А после точный, быстрый удар в сердце оборвёт её ничтожную жизнь. Это было очень важно — сделать всё быстро и правильно.
До старой гати было рукой подать. «Туда стремится, глупая тётка», — смекнул Демьян и решил отрезать ей путь, чтобы встретить с «распростёртыми объятиями» как раз возле самой гати. Он свернул вправо, и тут, к своему изумлению и ярости, явственно услышал человеческие голоса.
По заветной, давно забытой тропке, хлюпая шестами в болотной жиже, шли двое. Один — молодой, статный и сильный, второй, судя по всему, — пожилой, но ещё крепкий мужчина.
«Чёрт вас подери, нелегкая принесла!» — мысленно зло выругался Демьян и мгновенно затаился в густых зарослях ивняка.
— Давненько я здесь не был! — первым шёл отец Василий, с трудом продираясь сквозь чащу. — Тропинка-то совсем заросла! Ох, и сколько же здесь этой мошкары проклятой! Они что, совсем не спят?
— Сейчас солнце сядет, и их станет поменьше. Авось, — отмахиваясь от назойливого гнуса, сказал Андрей. — Далеко ещё до гати-то, батюшка?
— Да мы почти пришли. Вон, видишь тот холм поросший? Это чёрный курган. Оттуда гать и начинается, и идёт она прямиком до самого Чурилкина затона. Старики сказывали, там когда-то целая деревня была. А после ушла под землю, а земля эта заболотилась, стала топью.
Андрей пригляделся. Солнце уже почти село, над болотом поднимался густой, молочно-белый туман, но ему удалось разглядеть знакомую фигурку в последних лучах заката.
— Матрёна! — крикнул он, и сердце его радостно, сильно забилось, когда фигурка устремилась к ним навстречу.
— Кто там? Неужто и впрямь она? — спросил отец Василий, вглядываясь в смутные, расплывающиеся очертания.
— Я же говорил! Я знал, что она здесь! — Андрей, не помня себя от счастья, ринулся вперёд, обогнав своего проводника — ему не терпелось поскорее обнять Матрёну, хотя раньше он бы себе такого никогда не позволил, скрывая свои чувства.
— Стой, Андрей! Осторожно тут! Болото-то коварное! Шестом прощупывай путь! А-ааа! — махнул ему вслед рукой батюшка и поспешил за счастливым кузнецом.
Туман между тем сгущался всё больше, затягивая всё пространство вокруг. Батюшка уже почти ничего не видел перед собой. Вдруг тишину над болотом разорвал пронзительный, полный ужаса женский вопль, а затем послышались громкие, надрывные рыдания.
Батюшка перекрестился и, прыгая с кочки на кочку, побежал на звук плача. Наконец, его шест стукнул обо что-то твёрдое — о прогнившее бревно старой гати.
— Андрей, Андрюша, родной! — рыдала, припав к чему-то на земле, Матрёна.
— Что с ним? Жив ли? — опустился перед ними на колени отец Василий, стараясь что-то разглядеть в темноте.
— Ему… в спину… нож воткнули… — всхлипывала Матрёна, её голос предательски дрожал.
Нож вошёл по самую массивную рукоять. Отец Василий с трудом вытащил его, и светлая рубашка кузнеца тотчас пропиталась тёмной, почти чёрной кровью. Вдвоём с Матрёной они перевернули Андрея, положили на спину. Батюшка снял шапку, лицо его было скорбным:
— Господь призвал его к себе. Отмучился…
Он хотел начать читать молитву, но его прервал грубый, хриплый голос, прозвучавший прямо из тумана:
— Не Господь его призвал, а я его к нему отправил! Поскорее!
Вдова, не раздумывая, схватила окровавленный нож, оставленный батюшкой, и с криком ярости бросилась на невидимого врага. Демьян не ожидал от неё такой прыти, но ему повезло: лезвие лишь скользнуло по его руке, оставив неглубокую рану чуть ниже плеча. Демьян с лёгкостью схватил Матрёну за запястья и сжал их до хруста. Та опустилась на колени, до крови прикусив губу от дикой боли.
— Ты можешь применить свой дар и воскресить этого человека. Вернуть его к жизни, — Демьян смеясь, почти играючи, вырвал из её ослабевшей руки свой нож. — Сила у тебя есть.
— Не могу я… Нет у меня никакого дара… покойник меня не услышал, — бесцветным, пустым голосом выдохнула Матрёна.
— Есть… он есть, я чувствую его! — он отпустил её тонкое, изящное запястье и лезвием ножа легонько, почти нежно провёл ей по щеке, оставив тонкую красную полоску. — Просто ты не разумеешь, как им пользоваться! А я знаю, как… я всю свою жизнь готовился стать её преемником! Но у меня самого нет дара! Всё потому, что эта старая, полоумная Агафья выбрала тебя… Отдай мне то, что мне принадлежит по праву, отдай дар, и я воскрешу этого человека. Я могу это сделать! — он кивнул на распростёртое тело кузнеца.
— Как воскресишь? Как Агафья Григория? — глухо, с надрывом спросила Матрёна.
— Ну-у… Я же вижу твой интерес… Кто он тебе, кстати? Тебе же, поди, не пугало на огород нужно, а муж? Так вот, он будет даже лучше, чем был прежде. Сильнее, выносливее…
— Мне не нужно «лучше»! Мне нужен мой Андрей! Живой, настоящий! — отчаянно крикнула вдова.
— Тогда дай мне свою руку… отдай то, что тебе не нужно… — ласково, почти по-родственному сказал Демьян, протягивая одну руку Матрёне, а в другой сжимая смертоносный нож. — И вы навсегда будете вместе! Я обещаю.
Полная, холодная луна освещала небольшой холм, подле которого лежал кузнец. Матрёна посмотрела на его неподвижное лицо, на котором застыло выражение удивления, и обречённо сделала шаг навстречу убийце.
— Матрёна, не смей! Остановись! Отойди от него. Он обманывает тебя! Андрея уже не вернешь, он теперь с Господом. А себя ты на погибель ведёшь! — Отец Василий протягивал ей руку, его голос дрожал.
— Не слушай старого дурака, Матрёна, слушай только меня. Я же брат тебе, родная кровь… мы одной крови с тобой… — сладко, ядовито увещевал Демьян.
— Какой ты ей брат, чёрт безрогий? — возмутился священник. — Не было у Матрёны ни братьев, ни сестёр! Я сам её в этом храме крестил! И матушку её отпевал тоже я!
— Ну всё, старик, ты мне надоел! — Демьян молниеносным движением бросил нож, предназначавшийся для Матрёны, прямо в горло отцу Василию. Но нож, словно заговорённый самой судьбой, не долетел, упав в трясину у самых ног старика. Матрёна, воспользовавшись моментом, подбежала к священнику, подобрала нож и встала рядом с ним, как воин.
— Ты, дочка, не верь ему. Нельзя с тёмной силой договариваться, нипочём нельзя, — уговаривал её старик, стараясь перевести дух. — Беги, пока есть возможность, не оглядывайся.
— Я никуда не побегу. Я остаюсь здесь, — твёрдо, с неожиданной силой в голосе сказала Матрёна. Она повернулась к Демьяну. — Тебе нужен дар? Хочешь забрать его? — крикнула она ему.
Тот, улыбаясь своей хищной улыбкой, протянул руку и пошёл к вдове. Матрёна вытянула вперёд свою руку с клеймом:
— Получай свой дар! На! — и изо всех сил метнула нож.
Тот вошёл Демьяну под левую грудь, точно в цель. Тот лишь усмехнулся, вынул его и, отшвырнув подальше, продолжил двигаться на Матрёну.
— Всё равно отдашь! Я его заберу! — прошипел он, но сделав ещё один шаг, внезапно зашатался и рухнул прямо в болотную жижу. Из тумана послышался чей-то горестный, протяжный вздох, и отцу Василиу почудилось, будто кто-то маленький и юркий прошлёпал мимо, скрывшись в темноте.
Матрёна подошла к Андрею и упала возле него на колени.
— Если ты меня слышишь… или вернись ко мне, или забери с собой! — ласково, сквозь слёзы прошептала она ему. — Пожалуйста, родной мой. Не оставляй меня одну в этом мире!
— Пойдём, дочка! — тронул её за плечо батюшка, и в его голосе звучала бесконечная усталость. — Место здесь нехорошее, гиблое.
— Я не пойду… я останусь с ним. Если у меня и впрямь есть этот дар, я воскрешу его и…
— Дочка, мне так жаль, но воскресить мёртвого может только Господь Бог. И он наверняка воскресит Андрея для жизни вечной. Пойдём, позовём людей. Похороним его по-христиански, по-человечески.
Матрёна, словно не слыша его, гладила кузнеца по волосам, по лицу. Положив голову ему на грудь, она пыталась услышать хотя бы намёк, отзвук стука сердца.
«Ку-ку… ку-ку…» — разносилось над болотом. «Ку-ку.. ку-ку».
— Батюшка! — вдруг подняла она голову, и в её глазах зажглась безумная надежда. — Мне кажется, что сердце стучит… слышите? Тук-тук… тук-тук…
— Ну что ты, милая. Это кукушка. Птица глупая, бестолковая… пойдём до дому, озябла ведь совсем!
— Стучит! Стучит сердце-то, я слышу! — заулыбалась сквозь горькие слёзы Матрёна.
«Тронулась умом от горя», — с глубочайшей жалостью посмотрел на вдову старик, но всё же подошёл и также прислонил ухо к груди кузнеца. И о, чудо! Еле слышно, глухо и очень редко, но стучало сердце! Старик перекрестился, и поднял глаза к небу: «Чудны дела Твои, Господи! Воистину чудны!»
Через несколько месяцев, на самом восходе солнца, из деревни выехала гружёная нехитрым скарбом телега. Правил ей Андрей, выглядевший удивительно здоровым и крепким, а Матрёна сидела сзади, на мягких узлах, и лицо её светилось тихим счастьем.
— Не шибко ли тебя трясёт? — заботливо обернулся к ней кузнец. — Может, присядем передохнуть?
— Не шибко. Ничего, доедем, коли Бог даст, — сказала она, нежно поглаживая свой округлившийся, заметный уже живот.
Отец Василий, услышав скрип колёс и грохот повозки, выскочил на дорогу, где уже стояла и махала им вслед платочком Фёкла.
— Всё ж таки уехали… — в голосе батюшки слышалась и грусть, и облегчение одновременно.
— Ничего… здесь бы им спокойной жизни не было. Одни разговоры да пересуды: «ведьма» да «приворожила». Трифониха, та, вообще, её проклинает на чём свет стоит. От такого добра лучше подальше держаться. Проживут как-нибудь, с Божьей помощью…
Тётка всхлипнула и приложила платок к покрасневшим, увлажнившимся глазам.
— Дай-то Бог им счастья и здоровья! — Отец Василий успел перекрестить удаляющуюся телегу до того, как она свернула с деревенской улицы, и пошёл готовиться к утренней литургии.
А над болотами в тихие, лунные ночи до сих пор слышится монотонный, навязчивый стук. Говорят, что ведьмин дар забрала себе та самая карлица. В полнолуние она запускает свою проклятую прялку и прядёт, призывая беды и несчастья на головы православных христиан, в страшную, слепую отместку за смерть своего единственного сына.
