Всю жизнь она была костылём для старухи, родила сына для чужака, а сама так и не стала ничьей главной героиней. Но её час близок, и первым делом она купит себе ту самую блестящую шкатулку
Лена появилась на свет самой младшей, словно поздний осенний цветок, пробившийся сквозь уже остывавшую землю семейного очага. Её сестра, Галя, была старше на целых пять лет, а брат Виктор опережал её на три. Отца девочка не помнила вовсе, лишь смутный образ широких ладоней и запах махорки мелькал в самых ранних, расплывчатых воспоминаниях. Ей едва исполнилось три, когда он отправился в город на заработки, обещая вернуться к зиме. Зимы приходили и уходили, а он так и не вернулся в их деревенский дом. Деньги приходили исправно, аккуратными почтовыми переводами, но интереса к судьбам своих детей мужчина больше не проявлял.
— Новую нашел. Грамотную. С кудрями до плеч и алыми, нарисованными губами. Куда уж мне, простоватой, до такой-то? — часто вздыхала мать, перебирая чётки из сухих бусин, её голос звучал как шелест опавших листьев под ногами.
Жили они в небольшой деревушке, затерянной среди бескрайних полей и тихих перелесков. Мать трудилась на местной свиноферме, и каждый её вечер начинался и заканчивался одним и тем же стоном усталости. — Работа — каторжная, руки ноют, будто чужие, спина отказывается разгибаться, — повторяла она, опускаясь на краешек лавки и закрывая глаза.
Родила она Лену в тридцать три, в середине шестидесятых. Для девочки мать никогда не была молодой. Она представала перед ней уже сложившейся, вечной старухой: в платке неопределенного, выцветшего от времени и стирки оттенка, завязанном концами назад. Её лицо было вечной маской озабоченности с плотно сжатыми, недовольными губами. Зубы она потеряла рано и не спешила их вставлять. — В город за этим ехать нужно, хлопот не оберешься, — отмахивалась она. В их деревне многие щеголяли впалыми ртами, и в этом не было ничего особенного.
Сестра Галя, едва ей стукнуло восемнадцать, выпорхнула из родного гнезда, выйдя замуж в соседний колхоз. Супруг её оказался человеком суровым и прижимистым. Он держал все финансы в ежовых рукавицах, и ей приходилось выпрашивать каждую копейку на самые необходимые мелочи. Родились две дочки. Муж ревновал без повода, и временами его тяжёлая рука опускалась на хрупкие плечи жены. Та, когда-то цветущая и звонкоголосая, быстро потускнела, будто краска с яркой картинки, выставленной под палящее солнце. Навестить мать муж её не отпускал. Да и тёщу в свой дом не звал.
— Отрезанный ломоть, — с горечью говорила про старшую дочь мать, глядя в окно на пыльную дорогу. — Вот смотри, какова жизнь замужняя! Подрастёшь — тоже захочешь улететь из гнезда. А меня, больную, бросишь… Никому старая мать не сдалась. Все вы одинаковые: лишь бы за кого-то зацепиться, не думая, что ждёт впереди, — наставляла она Лену, и её взгляд, острый и проницательный, буравил девочку насквозь.
Брат Виктор после армейской службы остался в городе, где проходил её. Женился. Домой присылал лишь поздравительные открытки к большим праздникам. На этом его участие в жизни семьи и заканчивалось.
— Жена, видать, у него командир, — делала вывод мать, медленно разрывая конверт. — Сама в гости не жалует, и его не пускает. Им я, видно, тоже обузой придусь.
В одной из таких открыток, между стандартными пожеланиями здоровья, Виктор между делом сообщил о рождении дочери.
— Что ж, пусть живут. Дай им Бог всякого благополучия! — вздыхала мать, откладывая яркую карточку в сторону. — И им я не нужна. Вся моя надежда теперь на тебя, уж ты-то не оставь меня в старости, — обращалась она к младшей дочери, и её глаза, тусклые и выцветшие, наполнялись бездонной, щемящей жалостью.
Школу Лена окончила с прекрасными отметками. Учение давалось ей легко, она погружалась в книги, как в иные миры, находила в них отголоски иных, незнакомых жизней. Учителя, разглядев в ней живой ум, настаивали на поступлении в институт. Но мечтам этим не суждено было сбыться.
Мать даже слышать об этом не желала. — Какой ещё институт? Уедешь! Околдует тебя какой-нибудь городской ветреник, голову вскружит. А ты девка тихая, доверчивая, таких и обманывают легче всего. Сиди лучше дома, под моим крылом. Под моим присмотром.
И Лена оставалась. Она пошла работать на ту же ферму, только не к свиньям, а телятницей. Работа была не легче: ранние подъёмы, запах молока, навоза и сена, беспокойное мычание. Иногда подруги, ещё не обремененные такой строгой опекой, забегали позвать её на танцы в сельский клуб или на новый фильм.
Мать всегда появлялась будто из-под земли. — Какие могут быть танцы? Я бельё замочила, а стирать — ни сил, ни желания. Спину ломит, руки отказываются слушаться. Иди-ка, помоги. Да и корова с пастбища скоро вернётся, подоить нужно. Дела невпроворот! О каких развлечениях речь?
В кино Лена вырывалась изредка, украдкой, но мать часто поджидала её у самого порога клуба, и они молча шли домой по тёмной деревенской улице, под мерцание редких фонарей. Подруги постепенно перестали заходить. Ухажёров тоже не наблюдалось. Появлялись, конечно, местные парни, но ненадолго — кому охота связываться с такой привязанной к матери девушкой? Честно говоря, Лена и не была писаной красавицей, как её сестра Галя. Она унаследовала материнские черты: широкие скулы, скромный взгляд, и в свои молодые годы казалась какой-то невыразительной, серой птичкой, затерявшейся в стае.
Тем временем в стране дули ветры перемен, менялись вывески, звучали новые слова. Лене исполнилось двадцать пять, когда к соседке и единственной подруге матери, тёте Полине, приехал с далёкого Севера её двоюродный племянник Николай. Отпуск у него был долгий, целых два месяца.
Как мать упустила момент, прозевала? Она потом долго корила себя, но понять не могла. Просто однажды вечером на их пороге возникла громогласная тётя Полина с тем самым племянником, и разговор сразу пошёл о сватовстве.
— У вас — товар, у нас — купец. Давай, подруга, отдавай дочку замуж, пока жених хороший подвернулся, — заявила соседка, размахивая руками.
— Ты с ума сошла, милая? О каком замужестве речь? Девка молодая ещё, рано ей о таком думать, — вспыхнула мать, но в её голосе послышалась трещинка неуверенности.
— Это ты рассудок теряешь! Двадцать пять лет — не шутка. По деревенским меркам — уже перестарком считается. Вся округа знает, что ты её у своей юбки держишь. Придётся отпустить. Ребёночка они, слава Богу, уже нагуляли, — отрезала тётя Полина, и её слова повисли в воздухе тяжёлым, неоспоримым приговором.
— Собирай вещи. Через неделю уезжаем, — коротко бросил Лене Николай, и в его глазах она увидела не страсть, а скорее решимость.
Та неделя стала для Лены временем между двух бездн. Николай был настойчив и твёрд. Мать же погрузилась в пучину отчаяния: она рыдала, пила успокоительные капли, хваталась за сердце. — Куда же ты, родная? Подумала, как я одна-то останусь? Я старая, немощная, вот-вот в землю сойду. Дождалась бы хоть моей кончины, тогда и отправлялась бы хоть на край света.
И Лена осталась. В положенный срок она родила сына, которого назвали Денисом. Николай помогал деньгами исправно. На следующий год он снова приехал в отпуск и вновь звал её с собой, но мать заранее слегла с неведомой хворью, объявляя каждый день своим последним. Лена так никуда и не уехала. Николай же официально признал сына.
Он приезжал ещё несколько раз, а затем сообщил, что женился на другой, и визиты прекратились. Денежные переводы, однако, приходили аккуратно.
Мать не уставала напоминать: — Деньги зря не трать, откладывай по копеечке. Видишь, какое время настало? Всё шатко, всё зыбко. Хорошо ещё, что в деревне своё хозяйство, с голоду не помрёшь. А каково бы тебе было на чужом Севере?
Да и куда было их тратить-то Лене? Наряды её не интересовали. Она так и продолжала ходить на ферму, только колхоз теперь стал частью какого-то сельхозхолдинга, и работа стала ещё более безликой и механической.
Так и текла её жизнь, размеренная и предсказуемая, как течение тихой реки в знакомых берегах. Единственным светлым лучом в ней был сын. Мальчик учился хорошо, с интересом глядел на мир широко раскрытыми глазами. Отец его не забывал, забирал на лето в город. Детей в новом браке у Николая так и не появилось.
Сестра Галя рано ушла из жизни. Коварная болезнь, которую она долго скрывала, забрала её за считанные недели. Ей было всего сорок два.
Брат Виктор так и не собрался навестить мать. Со временем прекратились даже поздравительные открытки. Мать стала ходить к местной ворожее, гадать на замусоленных картах: жив ли, здоров ли? И даже эта туманная весточка казалась утешением.
Сын Денис после школы уехал к отцу. Окончил университет, нашёл хорошую работу. Женился на милой, улыбчивой девушке. У них родилась дочка. Денис постоянно звал мать переехать к ним, помочь с внучкой, пожить в уюте и тепле. Лена слушала его голос в трубке, и её сердце сжималось от тоски и нежности. Она бы и рада была, бесконечно рада! Прижать к груди тёплый комочек внучки, слышать по утрам звонкий детский смех, просто быть рядом с сыном… Но…
Куда же она уедет от матери? Лена, подобно своей родительнице в своё время, рано постарела. Годы тяжёлого труда отозвались ноющей болью в суставах, спине, и в свои пятьдесят семь она выглядела почти старухой, сгорбленной и уставшей.
Матери же исполнилось девяносто. Она постоянно собиралась покинуть этот мир, обсуждала детали своего ухода, но жизнь в ней, упрямая и цепкая, теплилась по-прежнему. Рассудок её стал сдавать, плавать в море прошлого.
Каждое утро она спрашивала у дочери одно и то же: — Деньги-то ты не растранжирила? Когда моя пора придёт, закажи мне такой же гроб, как у Полины был. Чтобы блестел, с ручками под золото.
Тётя Полина покинула этот мир пять лет назад.
Лена терпеливо успокаивала: — Всё при вас, мама. Все ваши пожелания исполню. — Мать кивала, и на следующий день всё повторялось сначала.
А Лена думала свои, невысказанные мысли: — Лишь бы мне не уйти раньше неё. Со здоровьем ведь тоже неладно. В город бы съездить, к врачам, да на кого её оставить одну? — Эти вопросы висели в воздухе их маленького дома, безответные и тяжёлые.
Так и доживала свой долгий век мать в блаженном, детском неведении, не ведая и не желая ведать, что своим всепоглощающим, тихим эгоизмом она перечеркнула, как сухой осенней веткой, целую жизнь, которая могла бы расцвести иным, возможно, более ярким цветком. Она проживала свои дни, окружённая заботой, которую считала должной, даже не подозревая о цене, заплаченной за эту услужливую преданность.
А Лена… Лена находила отдохновение в малом. Вечерами, когда мать наконец затихала, она выходила на крыльцо своего старого дома. Воздух, напоённый ароматом скошенной травы и сырой земли, был прохладен и свеж. Она смотрела на широкое, усыпанное бриллиантами звёзд небо, такое бескрайнее и безразличное к их маленьким судьбам. Где-то там, за лесом, за полями, жил её сын, росла внучка. И в этой тишине, под этот немой хор светил, ей иногда чудился иной шепот — не материнских упрёков, а голос собственной, не прожитой до конца жизни. Он звучал в шелесте листьев, в дальнем гудке поезда, в счастливом смехе ребёнка из соседнего дома.
Однажды осенью, когда золото листвы сливалось с багрянцем заката, мать, необычайно тихая и спокойная, попросила: — Выведи меня, дочка, на крылечко. Солнышко поглядеть.
Лена укутала её в тёплый плед, бережно поддержала под локоть. Они сидели рядышком, две женщины — одна в самом конце долгой дороги, другая на её изношенной, ухабистой середине. Мать вдруг положила свою высохшую, легкую как птичье перо руку на грубую, в прожилках, руку дочери.
— Прости… — прошептала она так тихо, что это могло быть и шуршанием последнего листка на ветке. Больше она не сказала ничего, только смотрела на закат широко открытыми, вдруг прояснившимися глазами.
На следующее утро её не стало. Она ушла во сне, с едва уловимой улыбкой на беззубых губах.
Лена выполнила все её пожелания. А потом, когда все дела были улажены, а дом опустел и зазвучал по-новому, оглушительно тихо, она взяла в руки фотографию сына с внучкой. Она долго смотрела на их счастливые лица, а потом подошла к окну. За ним расстилался тот же самый мир: поле, лес, дорога, уходящая за горизонт. Но теперь в нём появилось новое измерение — пространство выбора. Оно было пугающим и безграничным, как то самое небо. Она положила ладонь на холодное стекло, будто прикасаясь к краю неизвестности. В её сердце, вместе с привычной пустотой утраты, медленно, робко, как первый луч после долгой ночи, начинало теплиться незнакомое чувство. Оно ещё не имело названия. Возможно, это был просто покой. А возможно — самое начало долгого пути к себе, который, как оказалось, не заканчивается никогда. За окном кружился в медленном танце первый снег, укутывая землю в чистый, нетронутый холст, на котором ещё только предстояло появиться новым следам.
