Гулящая. Выслушала всю правду-матку от случайной попутчицы, а в итоге она сделала мне такое предложение, что я села в её машину, не раздумывая…
Осенний вечер опустился на маленькую железнодорожную станцию, закутав её в прохладный, влажный платок предзимья. Фонари, разбросанные вдоль перрона, отбрасывали на мокрый асфальт дрожащие круги жёлтого света, в которых кружились, словно в вальсе последних листьев, редкие снежинки. Воздух пах крепким чаем из буфета, угольной пылью и далёкой, уже почти забытой тоской. Поезд, тяжело вздохнув, замер на пятнадцать минут — мимолётную передышку в своём долгом беге сквозь ночь и просторы. На платформе, кутаясь в пальто и шарфы, стояли несколько пассажиров с чемоданами и сумками, похожие на тени в этом подернутом дымкой полусне. Раздался резкий, металлический голос кондуктора. Пассажиры поднялись в вагоны. Состав качнулся, громыхнул сцеплениями, тяжко заскрежетал колёсами, будто нехотя пробуждаясь от короткого забытья, и, набирая скорость, двинулся дальше, растворяясь в пелене наступающей ночи, увозя с собой тихие истории, спрятанные за стёклами освещённых окон.
В одно из купе, где царил полумрак, нарушенный только тусклым бра-светильником под потолком, заглянула попутчица. Это была пожилая женщина с лицом, изрезанным морщинами, похожими на карту прожитых лет, но с удивительно ясными, живыми глазами цвета спелой ржи. Она, улыбаясь широкой, открытой улыбкой, громко и радушно поздоровалась с девушкой, сидевшей у окна и словно вросшей в созерцание мелькающего за ним чёрного полотна.
— Здравствуй, дорогая! Прости, что беспокою. Я — Клавдия Петровна, — представилась женщина, с лёгким усилием занося в купе поношенный, но крепкий чемодан и две плетёные сумки, пахнущие деревенским хлебом и яблоками. — А тебя, как зовут, попутчица? Долгая дорога, скучно будет молчать.
— Елена, — тихо, почти шёпотом, отозвалась девушка, не поворачиваясь к женщине и оставаясь ко всему происходящему поразительно безучастной, будто её душа осталась где-то далеко позади, на той самой станции, или даже ещё дальше.
Клавдия Петровна деловито разложила свои вещи на верхней полке, аккуратно повесила пальто на крючок и устроилась за столиком у окна напротив. Она развернула клетчатую салфетку и, словно художник, готовящий палитру, аппетитно разложила на ней припасённые дары: румяную курочку с хрустящей, золотистой кожицей, маринованные огурчики, блестящие от рассола, домашние пирожки, округлые бублики. Запах разлился по купе — тёплый, уютный, по-домашнему щедрый.
— Присоединяйся, милая! — предложила она, кивнув на скромный свёрток девушки. — Здесь и на тебя с лихвой хватит. Не стесняйся, бери курочку, огурчики. В дороге еда вдвойне вкуснее, да и тоска на пустой желудок только злее становится.
Девушка не ответила, продолжая смотреть в окно, где во тьме лишь изредка проплывали одинокие огоньки далёких деревень, будто звёзды, упавшие на землю. Она просидела так долго, уставившись в мелькающие грустные пейзажи, превращённые ночью в таинственные силуэты. Но ароматы так настойчиво щекотали ноздри, а в животе призывно и громко урчало, что её воля, подточенная долгими переживаниями, наконец, дрогнула.
— Спасибо. Я… я немного перекушу, — смущённо, опустив глаза, ответила Елена и осторожно взяла предложенную куриную ножку. Её пальцы дрожали.
— А ты чего такая, будто мир на плечах несешь? — мягко, но с прямотой, присущей людям, много повидавшим, спросила женщина, отламывая кусочек пирога. — Случилось что-то неладное или просто осенняя хандра накрыла?
В купе наступила тишина, нарушаемая только мерным стуком колёс. Девушка молчала, жевая, и казалось, вот-вот снова уйдёт в себя. Но, видимо, груз одиночества стал невыносим.
— Я родила дочку… Без мужа, — выдохнула она наконец, признание сорвалось с губ тихо, но отчётливо. Она вопросительно, с опаской взглянула на женщину и замолчала, будто ожидая осуждения или насмешки.
Клавдия Петровна перестала жевать. Она внимательно, не мигая, посмотрела на девушку, отложила еду и, тщательно вытерев руки бумажной салфеткой, устроилась поудобнее, сложив на коленях натруженные ладони.
— Мой отец… человек строгих, незыблемых правил, — продолжила Елена, глядя куда-то мимо собеседницы, в своё прошлое. — Когда он узнал о рождении внучки, то сказал, что такому ребёнку не место в его доме. Что я опозорила семью.
— Ну и характер! — покачала головой Клавдия Петровна, и в её голосе зазвучала не скрываемая, горькая ирония. — Как это он свою кровинку, свою дочь, в трудную минуту поддержать не захотел? Ведь нынче, говорят, всё можно. Свобода одна на всех. Хочу — рожаю, хочу — иное решаю, а захочу — вообще ветру в спину иду. Да? Так, что ли?
Елена выпучила глаза, полные обидных, навернувшихся слёз, и резко отвернулась к тёмному стеклу, за которым её собственное отражение смешивалось с бегущей тьмой.
— Не пойму я, честное слово, не пойму, — вздохнула женщина глубоко, от самого сердца. — Если уж семья твоя с такими устоями, почтением к правилам, то отчего же ты сама их не блюла? Что, идешь вечером по тропинке, споткнулась, а утром проснулась уже в новом статусе? Так, что ли, вышло?
Девушка дёрнулась, с внезапным раздражением бросила короткий взгляд на попутчицу и снова отвернулась, скрестив руки на груди.
— Или ты, прости за прямоту, блудила, гуляла, где придётся, и плевала в душе на все семейные заветы, лишь бы ширма приличия оставалась нерушимой? — продолжала Клавдия Петровна, её голос звучал теперь без осуждения, но с печальной констатацией. — В этом твоя правда? В двойной жизни этой?
— Так вышло… случайно всё, — поспешно, сбивчиво заговорила Елена, оборачиваясь. — Подруга одна, Вероника, уговорила меня в ночной клуб сходить. Там я и познакомилась с одним парнем… Владиславом. Выпили немного, танцевали… А очнулась уже у него в квартире. Всё было как в тумане.
— А-а-а! — протянула женщина, и в её глазах мелькнуло понимание. — Значит, негодяй этот тебя, бедняжку, против воли… Обидел?
— Нет, нет! — девушка замотала головой, и щёки её покрылись краской стыда. — Мы потом… почти полгода встречались. Дружили.
— Дружили, деточка, — поправила её Клавдия Петровна тихо, но твёрдо, — это когда в кино ходят, за ручку держатся, секретами делятся. А вы, выходит, жили как муж с женой. Так?
Елена лишь смущённо пожала плечами, уставившись в узор на скатерти.
— Молодые вы все, горячие, — заговорила женщина, и в её словах зазвучала усталая мудрость. — Сперва делаете что-то на эмоциях, на чувствах мимолётных, а потом удивляетесь и возмущаетесь, когда мир, когда старшие, с вашими выборами не согласны. Ты хоть пыталась поговорить с родителями до того, как случилось? А этот Владислав… он что, все полгода с тобой не разумел, к чему дело идёт?
Девушка опустила глаза, её пальцы нервно теребили край салфетки.
— Так чего же ты теперь из себя невинную жертву строишь? Ах, все меня обидели! Ах, мир несправедлив! — голос Клавдии Петровна вдруг зазвучал строго, почти сурово. — За свои поступки, милая, надо уметь отвечать. Взрослеть пора. Не играть в жизнь, а жить!
Елена зашмыгала носом, и всем своим видом — сжатыми плечами, отворачиванием лица — показала, что разговор для неё окончен. Она снова превратилась в ту замкнутую, неприступную девушку, что сидела у окна.
— Даже если бы твой отец, смягчившись, разрешил тебе с ребёнком вернуться, — не унималась женщина, — кого бы ты смогла воспитать? Если он, со всей своей строгостью, не смог в тебе опору, внутренний стержень вырастить? Да, не отворачивайся. У тебя мораль-то двойная выходит. Делаю, что хочу, пока никто не видит, а когда последствия наступают — ищу, кого бы в виновные записать. Ты сейчас и думаешь-то не о малышке, а о том, как тебе тяжело, что люди скажут, как страшно. Себя жалеешь. Эгоизм это, прости. У тебя принципов-то настоящих, как у сосны корней, нет. Куда ветер подул, туда и клонишься. Мне твоего ребёнка жаль, искренне жаль. А тебя… тебя пока — нет.
Елена повернула к женщине заплаканное, искажённое болью лицо, открыла рот, пытаясь найти слова для возражения, для защиты, но язык будто онемел. Слова застревали в горле комом. Клавдия Петровна, словно не замечая этого, продолжала свой невесёлый монолог, глядя куда-то в пространство перед собой:
— Будь честна хотя бы сама с собой. Если чувствуешь, что образ жизни твой — такой, ветреный, то живи так и не тревожься чужим мнением. Но если где-то в глубине считаешь себя человеком порядочным, с совестью, то наберись мужества, встань во весь рост и веди себя соответственно. Ответственность на себя бери. А уж если страшно её нести, тогда и не ной, не ищи вселенской жалости к себе. Молча свой крест неси или меняй путь.
Сказав это, Клавдия Петровна взяла с полки маленькое полотенце, зубную щётку в футляре и, не сказав больше ни слова, вышла из купе в коридор. Елена осталась одна. Она смотрела в тёмное окно, где теперь чётко отражалось её бледное, измученное лицо, и беззвучно шептала губами, ругая себя: «Права она… Во всём права. Я — просто трус. Пустая, слабая, испуганная тряпка!»
Через некоторое время дверь купе шумно открылась, и вошла умывшаяся женщина, от которой пахло теперь свежей мятой зубной пасты и прохладной водой. Клавдия Петровна молча расправила постель на нижней полке, поправила подушку и улеглась, тяжело вздохнув. Елена продолжала сидеть неподвижно, как изваяние горя и растерянности.
Но Клавдия Петровна, хоть и закрыла глаза, понимала, что сон не придёт. Разговор этот, эта нелепая, грустная история глупой девчонки всколыхнули в ней что-то давно закопанное, тревожное. Она приоткрыла веки и посмотрела на неподвижную спину попутчицы. И снова заговорила, но теперь уже тише, словно размышляя вслух:
— Наблюдала я как-то на детской площадке… Мамаши выходят с малышами, усядутся на лавочку и уткнутся в эти свои телефоны. Глаз на ребёнка не поднимут. И нет у них ни желания, ни сил поговорить с ним, объяснить, как мир устроен, что такое хорошо, а что нет… Учись, мол, сынок, у чужих дядь и тёть. Улица научит. Потом школа, потом разные передачи и интернеты… А ты, мать, в стороне. Словно и не твоё это дело вовсе. А потом удивляются, отчего дети, повзрослев, так легко родителей на произвол судьбы бросают… Круг замыкается.
Она заметила, как вздрогнули тонкие плечи Елены, и смягчила интонацию, в голосе появилась нота усталой нежности:
— Ладно, хватит слезы лить. Ложись-ка, красавица. Утро вечера, как говорится, мудренее. Выспишься — яснее в голове станет. Потом и подумаем сообща, что делать да как быть.
С этими словами она повернулась лицом к стене, стараясь успокоить дыхание. Поезд, войдя в очередной поворот, тряхнуло при лёгком торможении, и женщина вздрогнула, проснувшись от неглубокой дремоты. На душе было неспокойно, тревожно, будто кто-то невидимый дергал за невидимую нить внутри. Она повернула голову. Полка напротив была пуста. Елены в купе не было.
«Странно, — мелькнула тревожная мысль, холодной волной прокатившаяся по телу. — Как бы эта отчаянная, с перепугу, чего не натворила. Мало ли что в голову придёт от такого отчаяния… Ещё с поезда на полном ходу сиганёт. На её нынешние мысли хватит.»
Сердце забилось чаще. Клавдия Петровна накинула на плечи тёплый халат и вышла в коридор. Он был пуст и слабо освещён. Она прошла до конца вагона, к тамбуру. Дверь была приоткрыта. И там, в пронизывающем сквозняке, под оглушительный грохот колёс, стояла Елена. Стояла с каменным, пустым лицом статуи. В одной руке она сжимала пустой пластиковый флакон из-под каких-то лекарств, а в раскрытой ладони другой руки лежала щедрая, смертельно опасная горсть разноцветных таблеток. Глаза её были закрыты, ресницы мокрые от слез. Она медленно, с обречённой решимостью, поднесла открытую ладонь ко рту…
В следующий миг случилось всё разом. Клавдия Петровна, забыв про возраст и скрип в суставах, рванулась вперёд. Раздался резкий шлепок — это она выбила таблетки из руки девушки, и они, словно конфетти отчаяния, рассыпались по грязному полу тамбура. Вслед за этим её ладонь, твёрдая и шершавая, легла на затылок Елены не столько как удар, сколько как резкое, отрезвляющее прикосновение.
— Вот дура! Вот малахольная! — выкрикнула женщина, и в её голосе был уже не гнев, а животный, материнский страх и ярость против этой глупости. — Что ты удумала, а? Что?!
Она схватила девушку за шиворот куртки и, не слушая бормотания, силой потащила обратно по коридору, в тепло и свет купе. Елена, попав внутрь, словно оборвалась. Её ноги подкосились, она опустилась на пол у двери, охватила голову руками и зарыдала — надрывно, горько, всхлипывая и захлёбываясь, выпуская наружу всю ту боль, что копилась месяцами.
— Я жалею… я жалею обо всём! — выкрикивала она сквозь слёзы. — Но больше всего мне жалко её… мою доченьку… Она сейчас в доме малютки. Я никогда себе этого не прощу! Я хотела её забрать, я пыталась! Но куда? Отец не пустит нас на порог. А жить больше негде! Негде!
— Ну, можно же комнату снять, — тут же предложила Клавдия Петровна, опускаясь рядом на корточки и кладя руку на её вздрагивающую спину. Но тут же поправила себя, стараясь быть реалисткой: — Хотя, да, не все пускают с маленькими детьми. Шумно, хлопотно… Но если поискать хорошо, обязательно нашлось бы что-то. Обязательно!
— Возможно… — прошептала Елена, поднимая заплаканное лицо. — Но я… я невезучая. И такая комната мне не нашлась. Понимаете, НЕ НАШЛАСЬ! — она снова зарыдала, прижимая кулаки к глазам. — Тогда я решила уехать. Просто уехать подальше. Жить, зная, что она там, одна, без матери… это было выше моих сил. Невыносимо.
— И что, думала, чем дальше от дочки уедешь, тем меньше о ней думать будешь? — тихо спросила Клавдия Петровна, глядя прямо в её мокрые глаза.
— Вы правы… Поезд увозил меня всё дальше, а боль… боль не уходила. Она стала только острее. В какой-то момент она превратилась в белый шум, в крик внутри. Я взяла таблетки, что копила от бессонницы, и вышла… чтобы не шуметь, — призналась Елена, вытирая слёзы рукавом.
Клавдия Петровна обняла её крепко, по-матерински, прижала к своей груди, где билось встревоженное, но сильное сердце. Елена, сначала напрягшись, потом обмякла в этих объятиях, и её рыдания стали тише.
— Что же мне делать? — спросила она, уже просто, как ребёнок. — Я не могу так больше. Совсем не могу.
— Убежать от беды, детка, нельзя, — вздохнула женщина, глядя в тёмное окно, где начал размываться первый, слабый отсвет приближающегося утра. — Она, как тень, будет следовать за тобой. Рано или поздно разворачиваться придётся. Смотреть ей в лицо. И знаешь… у меня есть одно предложение.
— Какое? — в голосе Елены прозвучала слабая, робкая искорка интереса, первая за этот долгий вечер.
— Давай сначала спать, — твёрдо сказала Клавдия Петровна, поднимаясь и помогая подняться девушке. — Сейчас ночь, мысли путаются. Всё — завтра. А сейчас — ложись. И клянусь, если ещё какую глупость задумаешь — сама за уши оттаскаю! Поняла?
Утро разлилось по купе мягким, молочным светом. Пейзажи за окном из таинственных теней превратились в знакомые русские просторы: поля, покрытые инеем, перелески, дымки над крышами деревенских домов. Позавтракав молча, но уже в более спокойной атмосфере, Клавдия Петровна вытерла руки, собрала остатки еды и огласила свою мысль, выношенную за бессонную ночь:
— Я сегодня выхожу. Через час моя станция. И я предлагаю тебе выйти вместе со мной. Поедешь ко мне. Поселишься у меня, пока не встанешь на ноги. А за твоей дочуркой мы съездим, как только ты работу найдёшь и немного освоишься. Работу я тебе тоже предоставлю. Не подумай ничего, — она уловила мгновенную настороженность в глазах девушки, — у нас с сыном своё, не маленькое хозяйство, ферма. Рук вечно не хватает, особенно ответственных. Ну, что скажешь? Решишься на авантюру? Поедешь к незнакомой старухе в глушь?
— А я… я не буду для вас обузой? — удивлённо, не веря своим ушам, прошептала Елена.
— Не получится! — Клавдия Петровна показала крепкий, узловатый кулак, и в её глазах блеснула весёлая искорка. — Я тебя, голубушка, и на работу подниму, и с ребёнком помогу, и характер, если надо, подправлю. У меня расслабляться не дают!
Она снова обняла девушку, но на этот раз нежно, по-домашнему, и тихо, чтобы не слышал даже стук колёс, добавила:
— Поедем ко мне, дочка. Не одна. Я тебя не брошу. Справимся.
…
Поезд, грохоча и выпуская клубы пара, медленно скрылся за поворотом, за высокой сосновой рощей, продолжив свой путь на восток. На перроне маленькой, уютной станции, пахнущей дымком и хвоей, остались две фигуры с вещами. Утреннее солнце, бледное, но уже по-весеннему настойчивое, пробивалось сквозь облака, золотя крышу вокзала и длинные тени от фонарных столбов.
— Мам! Мама, я здесь! — раздался молодой, звонкий голос. К ним быстрым, уверенным шагом шёл высокий парень в рабочей телогрейке, его лицо озаряла широкая, добродушная улыбка. — Заждался уже! Давай чемодан, помогу.
Его взгляд скользнул с матери на хрупкую, бледную девушку рядом, и в его карих, curious глазах мелькнуло неподдельное любопытство и симпатия.
— А это, — он кивнул в сторону Елены, — что за прекрасная попутчица? Лесная фея, что ли, с поезда сошла?
— А это, сынок, — вздохнула Клавдия Петровна, но вздох этот был уже лёгким, освобождающим, — это наша новая жительница. Елена. История длинная, всё расскажу по дороге. Бери вещи, неси к машине. Лена едет к нам. Надолго, надеюсь.
Парень, не задавая лишних вопросов, легко взвалил чемодан на плечо, взял сумки и жестом пригласил их следовать за собой. Елена сделала шаг по серым бетонным плитам перрона, потом другой. Она вдохнула полной грудью морозный, хрустальный воздух, в котором пахло не углём и тоской, а дымом из труб, хлебом из местной пекарни и свежестью начинающегося дня. Впереди была не уходящая в никуда железная дорога, а простая, грунтовая колея, ведущая к дому. Клавдия Петровна шла рядом, её рука лежала на спине девушки, твёрдая и надёжная, как якорь. Впереди была ферма, работа, хлопоты, первые сложности обустройства и неизбежные трудности. Но впереди была и возможность — вернуться за своей дочерью, построить жизнь заново, с чистого, пусть и нелегкого, листа. И этот путь они теперь пройдут не в одиночку.
—
И так, шаг за шагом, они удалялись от стальных рельсов, уносивших прочь отголоски вчерашнего отчаяния. Дорога под ногами теперь была не гладкой и безликой, а живой — с колеями, лужами, отпечатками прошлых дождей. Она вела не в туманную неизвестность, а к ясной, осязаемой цели — к дому с тёплыми окнами, где жизнь кипела своими, неспешными, настоящими делами. И хотя впереди было ещё много сомнений, много работы над ошибками и над собой, самое страшное осталось позади — там, в тамбуре несущегося поезда, на полу, среди рассыпанных горьких пилюль забытья. Теперь в руках у Елены был не флакон с отчаянием, а простая, тёплая рука человека, который, не испугавшись её правды и её боли, протянул ей не жалость, а шанс. Шанс начать всё сначала. И этот шанс, подобно утреннему солнцу, растопившему ночной иней на полях, медленно, но верно отогревал её окоченевшую душу, обещая, что даже самая поздняя осень может смениться нежной, обнадёживающей оттепелью.
