Она выбросила свою крошку, как вчерашнюю газету, но забыла, что кто-то может подобрать и сохранить её навсегда, чтобы вернуть в самый неожиданный момент
Тишину полутемной палаты, пропитанную запахами антисептика и сладковатым духом материнства, разорвал резкий, металлический голос. Дверь распахнулась, и на пороге возникла фигура медсестры в белоснежном халате, а в ее неумело сложенных руках беспомощно бился крошечный, огненно-рыжий комочек.
— Рыжова! Кто здесь Рыжова? — спросила она, и ее взгляд, усталый и выцветший, скользнул по лицам лежащих женщин.
Ребенок надрывался криком, но звук был странно приглушенным, словно изношенная музыкальная шкатулка, у которой вот-вот сломается пружина. Он не требовал, а умолял, и в этом тихом надрыве была бездна отчаяния.
— Ну, я Рыжова! Унесите его, я уже все подписала, — отозвалась из угла у окна молодая девушка с волосами цвета воронова крыла, подстриженными модно и дерзко. Она даже не оторвалась от глянцевого журнала, где улыбались беззаботные люди в идеальных одеждах. Ее мир был четко очерчен, и в нем не было места этой досадной оплошности в лице дочери.
— Понимаете, — голос медсестры дрогнул, в нем зазвучала неуверенная, виноватая нота, — у вашей девочки обнаружилась сильная аллергия на смесь. А у вас, я вижу, молоко уже пришло. Может, все же приложите ее к груди? Хотя бы на минуту… Или сцедите немного? Это же может облегчить ее страдания.
— Нет, — это прозвучало как приговор, холодно и окончательно. Девушка по имени Вероника Рыжова отвернулась к окну, где плыли беспечные осенние облака. — Я курю. И вообще… не собиралась этого. Унесите.
Она снова погрузилась в созерцание глянцевых картинок, будто пытаясь стереть реальность, сидевшую напротив в лице уставшей женщины с плачущим младенцем.
— Девочки! — уже отчаявшись, обратилась медсестра к остальным обитательницам палаты, и в ее голосе прозвучала мольба. — Помогите, ради Бога. У кого молока много? Не дайте ей пропасть…
Тишина длилась недолго. Ее нарушил мягкий, бархатистый голос, доносившийся с койки у стены.
— У меня много. Дай ее сюда, я покормлю.
Это сказала темноволосая женщина с лицом, отмеченным усталостью и некой внутренней тишиной. Ее звали Маргарита.
— Вот, прекрасно! Я захватила стерильную бутылочку, — оживилась медсестра, суетясь.
— Не надо бутылочки. Просто дайте мне ребенка, — женщина мягко, но уверенно протянула руки. В ее движении была многовековая, спокойная сила. Медсестра, затаив дыхание, передала ей крошечное существо.
Вероника, не говоря ни слова, встала и вышла из палаты, громко хлопнув дверью. Для нее этот эпизод был закрыт. Ребенок оставался досадной помехой на пути к жизни, которую она для себя нарисовала, ошибкой, которую следовало забыть как страшный сон.
— Ах ты, моя хорошая, моя пташечка, намучилась, бедняжка, — зашептала Маргарита, прижимая к себе малышку. Ее пальцы, крупные и на вид неуклюжие, двигались с невероятной нежностью, успокаивая дрожь в крошечном тельце. — Смотри-ка, сразу поняла, куда держать путь. Умница ты моя, солнышко.
Девочка, чье дыхание еще недавно было прерывистым всхлипом, внезапно затихла. Ее синие, не по-младенчески серьезные глаза уставились на склонившееся над ней лицо. Она будто изучала его, впитывая каждую черточку, каждый отблеск тепла. Наевшись, она уснула почти мгновенно, ее кулачки разжались, и на лице появилось выражение безмятежного покоя. Маргарита осторожно переложила ее на свободную кровать рядом.
— Чтобы не привыкала к рукам слишком, — пояснила она другим женщинам, и в ее голосе прозвучала легкая, едва уловимая грусть. — У меня дома трое своих ждут. И сердце рвется забрать и эту… но не могу. Муж не поймет. И где справедливость? Взять одного, оставив других сирот?
— А можно… можно я ее немного подержу? — робко, словно боясь спугнуть хрупкое счастье, спросила молодая женщина с койки напротив. Ее звали Лика. Она уже подошла к спящему ребенку, ее руки сами потянулись к нему, но медсестра, закончив заполнение бумаг, опередила ее.
— Спасибо вам огромное, — тихо сказала она Маргарите. — Надеюсь, к вечеру подберем подходящее питание, и вам не придется…
— Что вы, мне это совсем не в тягость! Я сама боюсь привыкнуть, — улыбнулась темноволосая женщина, и в уголках ее глаз собрались лучистые морщинки.
— Скажите… — Лика, все еще не сводя глаз с пустой теперь кроватки, осмелилась задать вопрос, который жг ей душу. — А куда ее теперь? Эту малышку?
Медсестра вздохнула, и этот вздох был красноречивее любых слов.
— Ну куда… В дом малютки, милая. Таков порядок.
И она, бережно закутав девочку в одеяльце, унесла ее из палаты. Дверь закрылась с тихим щелчком, но в воздухе повисло ощущение несправедливости, тяжелое и горькое.
Когда эхо шагов затихло, Маргарита повернулась к Лике, ее взгляд стал пристальным и понимающим.
— А ты чего так приглядывалась к ней, а? Неужто задумала? Молодая еще, со своим-то парнишкой хлопот не оберешься.
— А почему бы и нет? — Лика приподняла подбородок, в ее глазах зажегся огонек решимости. — Двоим всегда веселее. Один ребенок — это… это как одинокая свечка. А две — уже светлее.
— Да ты с ума сошла, девонька! — покачала головой Маргарита. — Подрастет твой мальчуган, вот тогда и придешь за дочкой, с мужем, с надежным тылом! А брать сейчас, одна, да еще и чужую кровину… Мало ли что! Гены, знаешь ли, штука непредсказуемая. Неизвестно, от кого та девочка пошла. Могла ее мамаша и с плохим человеком связаться.
— Вряд ли, — задумчиво проговорила Лика. — Та, что выписалась на прошлой неделе, Ольга, говорила, будто Веронику жених бросил, узнав про ребенка. Обычная история.
— Все равно! Риск! — упрямо повторила Маргарита. — Сердце, оно, конечно, мягкое, но голову терять не след.
— Но другие же люди усыновляют, и все у них…
Она не успела договорить. В палату вернулась Вероника, и от нее пахнуло резким, едким запахом табака и свежего зимнего воздуха. Маргарита с демонстративным безразличием отвернулась к стене, а затем, поймав взгляд Лики, сделала красноречивый жест: округлила пальцы, поднесла ко рту, скосила глаза, изображая курение. Ее посыл был ясен: смотри, что ты хочешь взять в дом. Последствия могут быть непредсказуемы.
Вскоре Веронику выписали. Ее кровать опустела, будто ее и не было. Затем пришла пора уезжать Маргарите. Лика же оставалась в роддоме дольше всех — шов после кесарева сечения заживал плохо, воспалился, причиняя ноющую, изматывающую боль. Она лежала и думала о том, как все должно было быть иначе.
Она так мечтала родить сама. Двоюродная сестра, родившая год назад, нахваливала современный роддом с новейшим оборудованием и внимательными врачами. Лика, наслушавшись, поехала именно туда. Сроки, выставленные в консультации, уже вышли, страх перед неизвестностью сжимал ее сердце в ледяной тиски. Боясь пропустить начало родов, она пришла в приемное отделение на 41-й неделе, с крошечным чемоданчиком и огромной надеждой.
— Почему без направления? — сухой, казенный вопрос сразу поставил ее в тупик. Ее отправили получать бумагу.
Она отстояла бесконечную очередь в душной поликлинике, вернулась с заветным листком, усталая и уже напуганная.
— Почему вы сами пришли? Вас должна привезти скорая помощь! — встретил ее надменный врач, мужчина с холодными глазами за стеклами очков. — Идите домой и вызывайте!
— Вы что, издеваетесь? — не выдержала Лика, и слезы, копившиеся все эти дни, хлынули ручьем. — Что вы меня гоняете? Думаете, я просто так с таким животом по городу шляюсь? Я спать не могу, боюсь, вдруг пропущу…
— Что вы все лезете именно к нам? Рожали бы по месту прописки! — огрызнулся врач.
В отчаянии рождалась решимость. Лика вытерла слезы и посмотрела ему прямо в лицо.
— Хорошо. Я уйду. Только скажите, как ваша фамилия? Для жалобы.
Мгновенная перемена была поразительной. Маска равнодушия сползла, сменившись раздражением и внезапной озабоченностью.
— Ладно-ладно, не нервничай. Иди на весы, переодевайся. Мы тебя примем.
Отомстил ли он ей потом, или просто был безразлично некомпетентен? Сначала он распорядился сделать Лике укол сильнодействующего снотворного. («Ты же жаловалась, что не спишь? Выспись»). А всего через два часа, когда она была в глубоком, неестественном сне, приказал вскрыть плодный пузырь. («Нечего тут койки занимать»).
Какая может быть «родовая деятельность» после такой дозы? Несколько долгих, мучительных часов и Лика, и ее малыш страдали. Она — от дикой, разрывающей боли, он — от нарастающей гипоксии. С момента отхода вод прошло четырнадцать часов! Операцию сделали только глубокой ночью, когда Лика, собрав последние силы, стала хрипло пригрожать врачам судом. Сделали экстренное кесарево сечение. Мальчика, синего и бездыханного, едва откачали неонатологи. Его она впервые увидела лишь на вторые сутки, а накануне к ней подошел тот самый врач и сухо сообщил, что детей у нее больше не будет. Это было сказано так, будто он констатировал погоду за окном.
После отъезда Маргариты, Лика сама вызвалась кормить малышку Вероники. Молока было в избытке — горькая ирония судьбы, — и она по очереди прикладывала к груди своего сынишку, которого назвала Степаном, в честь отца, а затем — безымянную девочку. Про себя она называла ее Машенькой. Нежной, домашней, своей Машенькой.
Однажды утром девочку не принесли. Лика, охваченная внезапной паникой, поймала за рукав проходящую нянечку. Она уже твердо решила: она удочерит эту малышку. Ее сердце, израненное недавними событиями, жаждало дарить любовь, а мечта о дочке стала навязчивой, светлой идеей.
— Девочку? А, ту… Ее больше не приносят. Главный врач вчера устроил разнос, запретил нарушать режим. Так что, извини.
К тому времени Степа уже окреп, и шов на животе Лики наконец-то начал затягиваться. В тот же день к ней зашла заведующая отделением, Элина Вячеславовна, женщина с усталым, но добрым лицом.
— Ну что, хорошая новость! Завтра выписываем! Готовь родственников, пусть готовят карету для принца и…
— Элина Вячеславовна, — перебила ее Лика, собрав всю смелость. — А я не могла бы… забрать с собой и девочку Рыжовой? У нас с отцом свой дом, просторный. Ей там будет хорошо, я обещаю!
Заведующая вздохнула, и ее взгляд стал печальным.
— Милая моя. Это похвально, искренне. Но решаю не я. Девочку, кстати, назвали Надежда в документах, отправят в Дом малютки. Оттуда ты сможешь ее удочерить, если комиссия сочтет тебя подходящей кандидатурой.
— Но отказ же есть! — воскликнула Лика. — Неужели нельзя как-то упростить, чтобы ребенок сразу поехал домой, в семью, а не в казенное учреждение?
— Нельзя, — покачала головой Элина Вячеславовна. — Существует строгий порядок. Комиссия должна убедиться, что у тебя есть все условия, что ты… вменяема, устойчива. Таков закон.
— Но вы же видите, что я вполне вменяема! — не сдавалась Лика, чувствуя, как ускользает ее мечта.
— Вижу. И сердцем я с тобой. Но решаю не я, — женщина ласково положила руку на ее плечо. — Документы будут готовы завтра к полудню.
Сына Лика назвала Степаном, но дома звали Стёпой. Это имя, означающее «венец», «корона», она выбрала в тайной надежде, что оно убережет его от невзгод, станет его защитой.
Прошло полгода. Стёпа заболел — начался ложный круп, опасный, с приступами удушья. Лика в панике вызвала скорую. Приступ купировали, но ребенка оставили в больнице для наблюдения. Дни напролет она проводила на жестком табурете у его кроватки в крошечной, переполненной палате, слушая вздохи и разговоры других матерей.
— А ведь детдомовских-то жалко больше всех, — как-то вздохнула одна из женщин, качая на руках своего малыша. — Лежат в палате, тихие такие, и никто к ним не подходит, не приласкает.
— Они здесь? На этом же этаже? — сердце Лики екнуло.
— Ага, в конце коридора. Иногда кто из наших сжалится, зайдет, умоет, покормит с ложечки. Кто постарше — книжку почитает. Сиротская доля…
Вечером, когда родителей стали выпроваживать, Лида украдкой прошла к той самой палате. Дверь была приоткрыта. Внутри, в большом старом манеже, находились двое. Один малыш, постарше, стоял, упершись ручками в сетку, в мокрых колготках, безуспешно пытаясь сделать шаг. На полу, в центре манежа, лежал второй ребенок и безразлично, пусто смотрел в потолок, уставившись в одну точку. Лика сделала шаг внутрь, но тут появилась строгая дежурная сестра и, цыкнув, выдворила ее. Сердце сжалось так больно, что перехватило дыхание. В тот миг она поклялась себе, что обязательно, во что бы то ни стало, заберет свою Наденьку из этого казенного ада.
Бюрократическая машина оказалась медлительной и бездушной. Но когда все справки были собраны, все инстанции пройдены, Лика наконец-то поехала в Дом малютки. Ее пригласила в свой кабинет директор, женщина преклонных лет с жестким взглядом из-под очков — Алла Владимировна.
В кабинете, кроме нее, находились еще двое: флегматичный мужчина с рассеянным взглядом, похожий на унылого пса, и дама с высоким, старомодным начёсом и тонированными стеклами очков, скрывающими глаза. Как выяснилось, он был социальным психологом, а она — представителем органов опеки.
— С какой целью вы собираетесь принять ребенка в семью? — монотонно спросил мужчина, глядя куда-то в район переносицы Лики. Позже она поняла, что у него было сильное, скрытое косоглазие.
— Я хочу удочерить конкретную девочку. Мы с ее биологической матерью рожали в одном роддоме, я о ней заботилась, — начала объяснять Лика.
— С какой целью? — настойчиво повторил психолог, делая ударение на каждом слове. — Рассчитываете на государственное пособие? На льготы?
— Нет, у меня иная мотивация, хотя пособие, конечно, не будет лишним, — Лика почувствовала, как потеют ладони. Она была как на экзамене, от которого зависела судьба.
— Какая же «иная» мотивация? — криво усмехнулась дама из опеки, скрестив руки на груди.
— Понимаете… — Лика смутилась. — Мне сказали, что своих детей у меня больше не будет. А я так мечтала о дочке! И Стёпе будет веселее, он будет расти не один.
— А, вы хотите взять живую игрушку для своего сына? Для его развлечения? — мужчина что-то карандашом записал в своем блокноте.
— Зачем вы так перевираете?! — вспыхнула Лика. — Я уже люблю эту девочку! Я научу ее всему, что умею сама: шить, готовить, рисовать…
— То есть, планируете использовать ребенка в качестве бесплатной помощницы по хозяйству? Эксплуатация несовершеннолетнего?
Когда Лика выходила из кабинета, у нее дрожали руки и нервно подергивалось веко. Психолог и женщина из опеки многозначительно переглянулись.
— Спасибо, мы сообщим вам о решении комиссии, — сухо сказала Алла Владимировна.
Решение было отрицательным. Лика не могла понять, почему. Разве не очевидно, что ребенку лучше в любящей семье? Она набрала номер Дома малютки.
— Алла Владимировна, объясните, почему отказ? Я не понимаю! Вы же ломаете ребенку жизнь! — не сдержалась она, едва директор взяла трубку.
— Успокойтесь, пожалуйста. Какой отказ? Что вы имеете в виду? — спокойный, почти бесстрастный голос в трубке. Лике даже почудилась в нем ледяная усмешка.
— Это Мальцева, Лика Мальцева! Речь о девочке Надежде Рыжовой!
— А, Мальцева… Решение принимала комиссия. Они сочли вас… — на другом конце провода послышалось шуршание бумаг, — недостаточно компетентной. И с признаками эмоциональной нестабильности. Прощайте, у меня много работы.
Разговор был окончен. Мир вокруг померк.
Вернулся со смены отец, Пётр Филимонович, крепкий, седеющий мужчина с добрыми глазами.
— Ладушка, привет! Что такая туча на лице? — он обнял ее, поцеловал в щеку.
Лика выдержала паузу, а потом, готовя ужин, выложила ему все: о своем желании, о поездке в Дом малютки, о страшном собеседовании.
— Деточка, да на тебя и так забот хватает! — сначала опешил отец. — Представь: стирка, готовка, уход за двумя! Это же адский труд!
— Пап, я и сейчас стираю на троих, если что. И стирает-то машинка! — попыталась пошутить Лика. — А двоим расти — лучше. Они будут друг у друга. Я так жалею, что выросла одна! — она прижалась к его крепкому плечу.
— А я вот — нет! Хотя… Ладно. Благословляю. Будет у меня и внук, и внучка, — улыбнулся он, гладя ее по голове. — Так что, теперь едем за ней?
— Мне отказали. Не дают.
— А почему мне не сказал? Я бы с тобой поехал, поговорил бы с ними по-мужски…
— Боялась, что отговоришь. Ты же у нас главный кормилец, тебе виднее.
— Пустяки. Ты мне потом все вернешь, — смущенно пробормотал отец. — А отказали… Знаешь, сколько государство платит детскому дому в месяц за одного воспитанника?
— Сколько?
— Очень приличные деньги, дочка. Очень. Для некоторых это — бизнес.
— Что же делать? — Лика почувствовала, как надежда тает.
— Есть у меня одна идея, — прищурился Пётр Филимонович. — Позвоню старому товарищу. Никогда ни о чем не просил, но для такого дела… попрошу.
Чудо свершилось меньше чем через неделю. Та самая Алла Владимировна торжественно сообщила Лике, что решение пересмотрено, и она может приехать «выбрать ребенка».
— Как «выбрать»? Я хочу забрать Надюшу Рыжову. Ту, о которой я говорила! — сердце бешено заколотилось, предчувствуя подвох.
— Гм… — директорша прочистила горло. — Мне очень жаль, но Надю уже удочерили. И фамилия у нее была не Рыжова, а Лейкина, согласно документам отца.
— Как… удочерили? — только и смогла выдохнуть Лика.
— Ну, согласно всем правилам. Полная семья: мать, отец. Очень достойные, обеспеченные люди. Ребенку там будет прекрасно, не переживайте. Так во сколько вас ждать завтра?
— Я не приеду. Всего доброго, Алла Владимировна.
Лика положила трубку. В душе воцарилась пустота, холодная и беззвучная.
Мысль о выходе на работу становилась все насущнее. Пётр Филимонович приближался к пенсии, а мизерное пособие по уходу за ребенком не спасало. Чтобы как-то сводить концы с концами, Лика периодически подрабатывала, сидя с детьми знакомых. Иногда, с разрешения родителей, она брала с собой и Стёпу.
На постоянной основе она помогала только одной подруге, Валентине, присматривая пару раз в неделю за ее неугомонной дочкой Женечкой. Эти вечера выматывали не меньше, чем целый день в детском саду — девочка была живым вихрем, источником бесконечной энергии и непредсказуемых поступков.
Однажды Лике позвонила незнакомая женщина, представившаяся Анной Денисовной. Сославшись на восторженные рекомендации Валентины, она предложила обсудить варианты работы. День, на который была назначена встреча, у Лики был свободен. Отец как раз был дома, и, заручившись его поддержкой, она согласилась.
Особняк на Остоженке поразил ее. Это был отреставрированный дореволюционный дом, дышавший историей и деньгами. Войдя внутрь после того, как дверь придержал незнакомый молодой человек, Лика почувствовала себя Золушкой, забредшей во дворец. Мраморный пол, широкая лестница, торжественная тишина. Консьерж, пожилой человек с внимательным взглядом, кивнул ей на лестницу: «Третий этаж».
На третьем этаже была всего одна дверь. Ее открыла женщина лет шестидесяти, одетая не в домашнее, а в строгий темный костюм и туфли на каблуках. Улыбки на ее лице не появилось.
— Здравствуйте, я Лика. По поводу работы.
— Проходите. Снимите обувь, наденьте это, — женщина протянула пакет с тонкими тканевыми тапочками.
Квартира оказала еще более сильное впечатление: высокие потолки с лепниной, огромные комнаты, полумрак. Наконец, та же женщина провела ее в кабинет — просторный, обшитый темным деревом, с громадной библиотекой и мягким ковром. У окна, спиной к ней, стоял мужчина в удобном спортивном костюме. Он пил кофе.
— Здравствуйте! Я Лика. Меня Анна Денисовна пригласила.
Мужчина обернулся. У него было умное, уставшее лицо и внимательные, проницательные глаза. Увидев ее скованность, он улыбнулся.
— Здравствуйте. Расслабьтесь, пожалуйста. Кофе? Чай? Я, кстати, Георгий Андреевич. Анне Денисовне срочно пришлось уехать, так что я буду вести переговоры.
Разговор пошел не по привычному для Лики сценарию. Резюме у нее не было, профильного образования — тоже. Она честно сказала, что просто любит детей и заменяет им родителей на время. К ее удивлению, это не отпугнуло Георгия Андреевича, а, кажется, даже заинтересовало.
— Знаете что? Сейчас вы познакомитесь с моим сыном, Филиппом. Если найдете общий язык — считайте, что приняты.
Он провел ее в детскую, где среди горы дорогих, часто не по возрасту, игрушек в манеже сидел светловолосый мальчик. Рядом в кресле сидела та самая женщина в костюме и читала ему книгу без выражения.
— Ольга Николаевна, будьте добра, чай для нас в столовую. И можете быть свободны.
Взяв сына на руки, Георгий с гордостью представил его. Лика сразу установила контакт с малышом — улыбнулась, заговорила ласково, показала ему яркий платок. Когда через полчаса она попыталась вернуть ребенка отцу, Филипп запротестовал, заплакал и потянулся к ней обратно.
За чаем Георгий озвучил условия: полная занятость. Лика, скрипя сердцем, отказалась — у нее были обязательства перед другими, да и собственный сын. Она уже собралась уходить, но, вспомнив о мальчике, развернулась в дверях.
— Георгий Андреевич! Вам нужно убрать лишние игрушки, они рассеивают внимание. Давайте одну-две. И эти часы в виде единорога — они пугают Филиппа. И, пожалуйста, больше с ним разговаривайте.
Она снова повернулась к выходу.
— Хорошо! — неожиданно сказал он. — Согласен на ваши условия. Два дня в неделю. Можете приходить с сыном. Когда сможете начать?
Так началась ее новая жизнь. Георгий предложил ей аванс, огромную по ее меркам сумму, но она гордо отказалась — заплатите потом, если все устроит. Он дал визитку.
Дома отец отнесся к истории с подозрением: большие деньги, таинственная исчезнувшая хозяйка, мрачная экономка… Но Лика убедила его, что все в порядке.
Первый же рабочий день обернулся кошмаром. Филипп был болен, с высокой температурой, а Ольга Николаевна лишь злобно шипела, что вызывать врача без разрешения хозяев — неслыханная дерзость. Лика проявила характер, настояла на своем, но в итоге была грубо выдворена «за самовольство», а врача вызвала уже сама экономка, когда состояние ребенка стало критическим.
Дома Лика слегла с температурой, следом заболел Стёпа. В бреду ей все мерещились горящие глаза Филиппа и злое карканье Ольги Николаевны. Она уже решила, что больше туда не вернется. Но позвонил Георгий Андреевич. Его голос был полон искреннего раскаяния и тревоги.
— Лада (он почему-то стал называть ее так), простите, я должен был все объяснить… Филипп в больнице. Он… он просит вас. Вам не обязательно работать, но… пожалуйста, позвоните, когда сможете. Вы ему очень нужны.
Она положила трубку, не дав ответа. Ее разрывало на части: больной сын здесь, и больной, привязавшийся к ней мальчик там.
Вскоре выяснились удивительные связи. От Валентины Лика узнала, что Анна Денисовна — это та самая Вероника Рыжова, мать девочки, от которой она отказалась! А Георгий, оказывается, женился на ней, надеясь, что та станет матерью его сыну, потерявшему собственную мать при родах. Брак был ошибкой, чистой воды расчетом с обеих сторон. Анна видела в нем кошелек, Георгий — няню для Филиппа.
Тем временем Георгий, разобравшись в ситуации, уволил Ольгу Николаевну, оказавшуюся дальней родственницей Анны, и фактически разорвал отношения с женой, которая даже не пыталась исполнять материнские обязанности.
Он предложил Лике и Стёпе переехать к ним, на время, чтобы помочь Филиппу оправиться после болезни и психологической травмы. После мучительных раздумий, с тяжелым чувством вины перед отцом, Лика согласилась.
Жизнь в доме на Остоженке наладилась. Дети подружились, в доме появились уют и смех. Георгий изменился, стал чаще бывать дома, улыбаться. Однажды, в день рождения Лики, он преподнес ей не просто огромный букет, а кольцо. И предложил руку и сердце.
— Ты выйдешь за меня?
И она, к собственному удивлению, заплакала и сказала «нет».
— Вы меня не любите, Георгий Андреевич. Вам нужна мать для Филиппа. А я… я не хочу быть просто функцией. И вы совсем не замечаете Стёпу.
Он не стал спорить. Просто тяжело вздохнул и вышел. А она поняла, что, сказав правду, сделала и себе больно.
Судьба продолжала плести причудливые узлы. Однажды на детской площадке к ней подошел мужчина с маленькой девочкой. Лика узнала его сразу — это был отец той самой Наденьки, Виктор Михайлович. Он разыскал ее, наслушавшись восторгов о «волшебной няне Ладе». Его жена, не выдержав испытания чужим ребенком, ушла, и он остался один с болезненной, тоскующей дочкой, которая отказывалась принимать кого-либо, кроме ненадолго приложившей ее к груди в роддоме женщины.
Встреча была странной и щемящей. Надя, увидев Лику, сразу потянулась к ней и успокоилась. Виктор умолял о помощи. Лика разрывалась между долгом перед Георгием и Филиппом и этой новой, старой болью — любовью к девочке, которую когда-то считала своей.
Она не приняла предложения Виктора, но стала иногда брать Надю к себе, с разресия Георгия. И произошло чудо. В доме, где теперь жили двое малышей, появилась третья — тихая, серьезная девочка с синими глазами. И Филипп, и Стёпа приняли ее как сестру. Георгий, наблюдая за тем, как Лика заботится обо всех троих, с одинаковой нежностью и самоотдачей, наконец-то увидел не потенциальную мать для сына, а женщину. Сильную, добрую, прекрасную.
Прошло время. Не быстро, не вдруг. Постепенно, как тает лед под весенним солнцем, растаяла и стена между ними. Георгий научился быть отцом не только Филиппу, но и Стёпе, и Наде. Он увидел в Лике не няню, а ту самую, единственную, чье присутствие наполняет дом тем самым светом и теплом, которых ему так не хватало все эти годы.
Однажды вечером, когда дети спали, он снова взял ее руку, но уже без кольца.
— Я не прошу ответа сейчас. Я просто хочу быть рядом. С тобой. Со всеми нашими детьми. Давай попробуем просто быть семьей. А там… посмотрим, что скажет сердце.
И Лика увидела в его глазах не расчет, а тихую, зрелую надежду и ту самую, долгожданную любовь. Она улыбнулась и кивнула.
Прошло еще пять лет. Раннее сентябрьское утро залило золотом большой, уютный дом в пригороде. На крыльце стояла семья.
— Ну вот, мои самые лучшие, самые красивые первоклассники! — Лика, сияющая, поправила бант Наденьке и воротник рубашки Степану.
Девочка, уже не та замкнутая сиротка, а живая, лучезарная красавица с косичками, крепко держала брата за руку.
— Я тоже хочу в школу! Сейчас же! — заявил Филипп, теперь высокий и крепкий мальчуган.
— В следующем году, — улыбнулся Георгий, обнимая сына за плечи. — А в этом ты — главный защитник и помощник для нашей Машеньки.
Он кивнул на калитку, где двухлетняя кареглазая девчушка, их общая с Ликой дочь, старательно пыталась поймать солнечного зайчика.
Филипп надулся, но тут же просиял, поняв важность миссии.
Потом они всей гурьбой заехали к Петру Филимоновичу. Он жил теперь не один, а с милой, хозяйственной Мариной, которая смотрела на него влюбленными глазами. Дом благоухал пирогами и счастьем.
— Дедуля, смотри, у меня букварь! — кричала Надя, забираясь к нему на колени.
— И у меня! — вторил Стёпа.
Старик смотрел на дочь, на ее мужа, на эту пеструю, шумную, невероятно родную компанию детей, и глаза его были влажными от умиления. Лика поймала его взгляд и улыбнулась. Улыбкой, в которой была и благодарность за его терпение и поддержку, и тихая радость за его позднее, но настоящее счастье.
Вечером того же дня они навестили Виктора Михайловича. Он сильно постарел и болел, но после того, как его покинутая жена Тамара, узнав о его болезни, вернулась и простила, в его жизни снова появился свет. Надя называла его папой, а Лику и Георгия — мамой и папой. Грани между «своими» и «приемными» стерлись навсегда, растворившись в простом, теплом слове «семья».
Когда стемнело, и дети, наконец, уснули, вымотанные впечатлениями первого школьного дня, Георгий и Лика вышли в сад. Воздух был теплым, пахло осенними листьями и поздними цветами.
— Спасибо тебе, — тихо сказал он, обнимая ее за плечи. — За то, что не сдалась тогда. За то, что нашла в себе силы любить не только своего сына, но и чужих, потерянных детей. За то, что подарила нам всем этот дом.
Она прислонилась головой к его плечу, глядя на освещенные окна спален, где спали их дети — все разные, все любимые, все свои.
— Это не я нашла их, — прошептала она. — Это душа… она всегда выбирает сама. Иногда ей нужно просто помочь встретиться с тем сердцем, которое ждало ее всю жизнь. Наше счастье — оно как пазл. Каждый из нас был одиноким кусочком. А теперь картина сложилась. И она идеальна.
В темном небе над ними ярко горели осенние звезды, холодные и чистые, будто свидетельствуя о чем-то вечном и незыблемом. О том, что любовь, если она настоящая, не знает границ крови и страха. Она просто приходит, тихо стучится в дверь и остается навсегда, согревая своим светом всех, кто готов открыть ей свое сердце.
