Он сбежал от правосудия, она — от мужа. Их встреча в лесной глуши могла стать роковой, но закончилась так, как не снилось ни одному из них
Ветер завывал в темных еловых лапах, гнал по небу рваные, свинцовые тучи. Холодный осенний ливень, начавшийся еще на рассвете, не думал утихать, превращая лесные тропы в скользкие ручьи грязи. Он стоял под косыми струями, вглядываясь в знакомые очертания, проступившие сквозь пелену дождя и ранних сумерек. Небольшой, почерневший от времени и непогоды сруб на опушке. Дом лесника. Когда-то тут жил его дед, и мальчишечьи каникулы пахли здесь смолой, печным дымом и свежеиспеченным хлебом. Теперь дом стоял пустой и забытый, приют лишь для случайных охотников да для осеннего ветра, гуляющего по скрипучим половицам.
Он сделал последнее усилие, рванул на себя ручку тяжелой, обитой жестью двери. Раздался сухой щелчок — вылетел ржавый крючок. И сразу же из темноты, из самой глубины этого забытого места, донесся приглушенный, оборванный крик. Женский. Испуганный. И моментально стихший, словно его владелица сама испугалась этого звука.
Сердце упало, утянув за собой в бездну все надежды. Он рассчитывал на приют. На тишину. На возможность отогреться, отдышаться, обдумать хаос, в который превратилась его жизнь. Он мечтал о нескольких днях покоя в этом знаковом месте, где память о детстве еще хранила отблески счастья. Теперь эти планы рассыпались в прах от одного-единственного звука. Он переступил порог, впустив за собой запах мокрой листвы и сырой земли.
Сначала он увидел только глаза. Огромные, темные, бездонные. Они сияли в полумраке угла, где стояла старая панцирная кровать, застеленная потертым одеялом. В них читался такой немой, животный ужас, такая первобытная боль, что он невольно отшатнулся, будто сила этого взгляда физически оттолкнула его. Осознание пришло мгновенно, как удар током: в доме был кто-то еще.
— Ты кто? — вырвалось у него, и голос прозвучал хрипло и чужим эхом в пустом помещении.
В углу пошевелилось. Он разглядел женщину, прижавшуюся к стене, тонкую, почти прозрачную, словно тень. Она молча смотрела на него, и ее взгляд, помимо страха, словно умолял: «Пожалуйста, не тронь. Я не виновата».
Его собственная усталость, отчаяние и страх мгновенно трансформировались в раздражение. Его план, его последний островок безопасности был разрушен присутствием этой незнакомки.
— Кто ты? — повторил он уже резче, делая шаг вперед. — Я спрашиваю: кто тебя сюда послал?
Она не ответила. Лишь глухое всхлипывание нарушило тишину. Она сжалась в комок.
— Я… я не виновата… — наконец прошептала она, и голос ее был тонким, как паутина. — Я уйду, отпустите меня, я сейчас же уйду…
Он с шумом отодвинул табурет, стоявший у грубого стола, и тяжело опустился на него. Устало снял промокшую насквозь фуражку, провел рукой по лицу. Внутри все кипело.
— Ну?! Кто такая? Откуда здесь? — Он замолчал, пытаясь взять себя в руки. Спустя минуту продолжил уже ровнее: — Хватит дрожать. Говорить можешь?
Она кивнула, не отрывая от него испуганного взгляда.
— Здесь еще кто-то есть?
— Нет, — был почти неслышный ответ.
— Врешь! — рявкнул он, и от этого внезапного звука она снова вскрикнула, зажмурившись. — Не ври мне!
— Я одна, правда, одна, отпустите меня, пожалуйста… я ничего вам не сделала. Ничего.
— Не сделала, так сделаешь, — устало и безнадежно произнес он. — Как здесь оказалась?
Ему отчаянно хотелось верить ей. Одна свидетельница — это еще не конец. Но само ее присутствие было ножом в спину. До ближайшей деревни — семь километров по осенней распутице. Каким ветром, какой бедой занесло сюда эту худющую, большеглазую женщину? На вид — лет под сорок, но от худобы и испуга казалась почти девочкой.
Заметив, что пришелец не делает резких движений, она осторожно сбросила с себя одеяло. На ней были поношенные джинсы и растянутый свитер. Она натянула стоптанные кроссовки, потянулась за короткой курткой.
— Я пойду… ладно? — тихо сказала она, готовясь проскользнуть к двери.
— Куда пойдешь? — его голос снова стал жестким.
— Туда, — она махнула рукой в сторону леса, в черную, непроглядную чащу, где уже царствовали сумерки.
— К зверям в гости? — он усмехнулся без веселья. — Деревня-то в другой стороне. Совсем в другой.
Она замерла, поняв бессмысленность своего порыва, и медленно опустилась обратно на край кровати.
— Хотя, конечно, чего тебе тут делать, иди, — сказал он, смягчившись на градус. — К речке спустишься, по берегу километров пять. Там мост, еще целый. А от моста — два километра до околицы.
— Хорошо, — пробормотала она и, не сводя с него глаз, попыталась быстро пройти к выходу.
Но он был ближе. Его рука молниеносно сжала ее тонкое запястье. Она ахнула, и в ее глазах снова вспыхнул первобытный страх.
— Если полицию приведёшь, из-под земли достану, — произнес он тихо, медленно, вдавливая в сознание каждое слово. — Запомнила меня? Запомнила это место? Забудешь. Навсегда. Поняла?
— Поняла… — ее голос снова превратился в шепот.
— И еще. Хочу знать правду. Как ты здесь оказалась? Кто тебя послал?
— Отпустите… пожалуйста… я боюсь…
Он разжал пальцы. Она мгновенно отпрянула, потирая запястье.
— Ну? Я жду.
— Я… я просто заблудилась. Ехала в деревню, а потом… свернула не туда. Побежала… увидела мост… и этот дом…
— Звать как?
— Лера, — выдохнула она.
Он фыркнул. — Лера. Ну, понятно. Лера… откуда ты взялася…
— Я никому не скажу, честное слово, я никого не видела…
— Скажешь — потом сама себя вини. Никто не должен знать, что я был здесь.
— Не скажу, не скажу…
— Ну, вот и ладненько. А теперь иди.
Он встал, толкнул скрипучую дверь, и в комнату ворвался влажный, холодный воздух. Женщина — Лера — выскользнула наружу, постоянно оглядываясь на него, как зайчишка на волка. Спустилась с трех скрипучих ступенек крыльца и замерла, глядя на стену мокрого леса.
И тут он увидел ее по-настоящему. Не как угрозу, не как проблему, а как живое, беспомощное существо. Плечи ее под тонкой курткой судорожно вздрагивали. Она стояла, сгорбившись, и казалась такой хрупкой, что следующий порыв ветра мог ее сломать. Ветви старых берез хлестали ее по ногам, цеплялись за спутанные волосы. Она сделала несколько неуверенных шагов по размокшей земле и споткнулась, едва удержавшись на ногах.
Что-то дрогнуло в его окаменевшей за последние дни душе. Не сочувствие еще, нет. Скорее, холодный расчет. Если она упадет, затеряется в лесу, замерзнет — ее все равно найдут. И начнутся вопросы. И поиски. И его убежище перестанет быть таковым.
— Стой! — крикнул он, и сам удивился своему голосу.
Она замерла, не оборачиваясь.
Он спустился с крыльца и догнал ее за несколько шагов.
— Куда ты в такую погоду? С ума сошла? — сказал он, уже находя оправдание своему поступку. — Выдь, перестанет — тогда и пойдешь. Замерзнешь насмерть, дура.
Он взял ее за руку. Рука была ледяной, маленькой и беспомощной в его крупной ладони. Он почти потащил ее обратно в дом. Раздражение никуда не делось, но к нему примешалась капля чего-то другого — ответственности? Досадной необходимости?
Войдя внутрь, он огляделся. В доме было холодно и сыро, как в погребе.
— Так ты и печку не топила? — спросил он, выпуская ее руку.
— Нет, — прошептала она, возвращаясь на свое место на краю кровати. — Боялась.
— Чего боялась?
— Дым пойдет… увидят.
Он покачал головой, вышел в сени и вернулся с охапкой припасенных охотниками дров. Через несколько минут в печи затрещали первые поленья, и живой, dancing свет огня заполнил комнату, отгоняя тени и привнося призрачное уют. Тепло начало разливаться по промерзлому помещению.
— Ела что-нибудь? — спросил он, скидывая мокрую куртку.
— Нет.
— Сколько ты уже тут?
— Со вчерашнего вечера.
Он сел на табурет, протянул руки к огню. Молчание стало немного менее тягостным.
— Дай угадаю, — начал он, не глядя на нее. — Поехала с компанией. На природу. А там… ну, как обычно бывает. Мальчики, выпивка. Что-то пошло не так. Тебя обидели. Или ты сама сбежала. И набрела на избушку.
Он услышал, как она снова глухо всхлипнула. Оглянулся. Она закрыла лицо ладонями, и ее плечи тряслись от беззвучных рыданий.
— Угадал?
— Нет, — прозвучало сквозь пальцы.
Он вздохнул, подошел и сел рядом на кровать, оставляя между ними дистанцию. Она отодвинулась, но не вскочила.
— Да не шугайся. Не нужна ты мне в таком духе. Мне бы самому укрыться… — он провел рукой по лицу. — Так в чем же дело?
Она опустила руки. Лицо было бледным, исхудавшим, мокрым от слез. Но в глазах, помимо страха, появилась тень какого-то отчаянного решения.
— Скажите… а вы сами откуда? — тихо спросила она.
— От верблюда, — буркнул он. — Тебе не надо знать.
Она кивнула, замолчала. Тишину нарушал только треск дров и завывание ветра в трубе. Казалось, она что-то взвешивает, стоит на краю, решаясь на отчаянный прыжок.
— Я сбежала, — наконец выдохнула она, не глядя на него.
— Во как! — ему стало интересно. Ведь и он сам был беглецом. — От кого?
— От мужа.
Он разочарованно махнул рукой. — Ну, классика… поругались, обиделась, хлопнула дверью…
— Я не ругаюсь, — перебила она его, и в голосе впервые прозвучала не дрожь, а что-то твердое, как лед. — Это он. Ругает. Унижает. И… бьет.
Он повернул голову, внимательнее всмотрелся в ее лицо. В тусклом свете от печной дверцы он различил желтоватый след старого синяка на скуле, почти скрытый волосами.
— Пожаловалась бы кому, — пробормотал он, но уже без прежней снисходительности.
— Родных нет. Мать давно умерла, отец… он далеко. И он на стороне мужа. Говорит, сама виновата. Остальным — зачем им мои проблемы?
— Как же ты допустила, чтобы тебя… лупили? — слово вышло грубым, но другого он не нашел.
— Мы хорошо жили, — ее голос снова стал тихим и бесцветным, как будто она рассказывала не о своей жизни. — Первые три года. Он даже голос почти не повышал. А потом… у нас родился сын. И умер. Через день. И все изменилось. Как будто я была в этом виновата. Каждый день — упреки. Потом — крик. Потом… удары. Сначала — раз. Потом — чаще.
— А заявление в полицию? — спросил он, и сам удивился своему вопросу. Его собственные дела были ему куда важнее.
— Писала. Дважды. А потом… забирала. Он приходил, плакал, клялся… А еще у нас было общее прошлое… наш мальчик…
Она посмотрела на него, и он увидел в ее взгляде не только боль, но и вопрос. Молчаливую мольбу не осуждать ее за эту слабость.
— А можно спросить? — осторожно начала она. — Как вас зовут?
— Роман, — ответил он после паузы. — Но тебе мое имя ни к чему. Дождь перестанет, дорогу покажу, и все. Разойдемся. А с мужем тебе надо что-то решать, бегством делу не поможешь.
— Я хочу развестись. Но он не дает. Говорит, никуда не отпустит. Я сбежала сейчас, пока он был в командировке. Приехала к тете в деревню — двоюродная сестра мамы. А он… он все узнал. Позвонил туда. Потом приехали местные пацаны, сказали, что видели его машину в райцентре, он спрашивал дорогу. Я испугалась. Сказала тете, что уеду в другой район. Вышла… и увидела его машину на въезде. Убежала огородами, потом лесом… — Она снова посмотрела ему прямо в глаза. — Вы же… вы ему ничего не скажете, если встретите?
Он хрипло рассмеялся. — Круговая порука. Ты меня не выдашь, я тебя. — Встал, потянулся. — Надо поесть, а то с голоду помрем. Ты, я гляжу, давно не ела нормально.
Он нашел на полке мешок с крупой, банку тушенки, принес воды из реки. Вскоре в доме запахло простой, но такой желанной едой. Они ели молча, сидя за грубым столом. Она — крошечными порциями, осторожно, словно боясь, что еду у нее отнимут. Он — жадно, наверстывая дни нервного напряжения.
— Дождь не кончается, — тихо сказала она, глядя в запотевшее окно.
— Это плохо, — согласился он. — Мне компаньоны не нужны.
— Я уйду, как только можно будет, — поспешно пообещала она.
— А если наткнешься на полицию? Что скажешь?
— Что заблудилась в лесу. Никого не видела.
— Правильно, — кивнул он. — Но ты все равно свидетель. Лишний глаз.
Она побледнела. — Вы же… ты же обещал…
— Да перестань, не бандит я! — вспылил он, и сам не понял, отчего. — И хватит ныть, на нервы действует.
Он отодвинул пустую миску, уставился на огонь в печи. Дождь барабанил по крыше, словно хотел пробить ее. Она вернулась на свою кровать, села, обхватив колени руками. Он остался за столом, сгорбившись, уставший до самых костей.
— Сорок два мне, Лера, — вдруг сказал он тихо, сам не зная, зачем делится этим.
Она вздрогнула.
— Чего испугалась? Все еще боишься?
— Нет… почти нет. Просто… имя услышала. Мой муж меня всегда Леркой звал. Так, с презрением.
— Понятно. Имя хорошее. Незаезженное. — Он помолчал, глотая ком в горле. — Ну, раз уж пошли на откровения… Пришел я из армии, собрались мы с друзьями. Гуляли. За полночь было. Иду домой, а в сквере трое к девушке пристают. Я… в общем, заступился. Перестарался. Одному сломали ребра, второму — челюсть. Суд был. Дали срок. Не большой, но… пока сидел, мать умерла. Не выдержало сердце. А отец нас и раньше не баловал вниманием. Вышел — ни кола ни двора. Братья с сестрой квартиру поделили, я им сам документы подписал, дурак, думал, семья, не обидят… Короче, остался на улице. Работал, где придется. Потом на вахту уехал, два года пахал, купил комнатушку в старом бараке. Мечтал в деревню перебраться, здесь, рядом, дом построить. А потом… — он замолчал, сжав кулаки.
— А потом? — тихо спросила Лера.
— А потом работал на заводе. Сварщиком. Пришли как-то ко мне друзья с бригады, у одного день рождения. Ну, посидели. Кто-то приходил, кто-то уходил. Я вышел на улицу, воздухом подышать. Вернулся — а мой друг Мишка на полу лежит, без сознания, кровь на виске. Я к нему бросился, а тут и остальные из соседней комнаты высыпали. Вызвали скорую, полицию… — он провел рукой по лицу. — У Мишки — тяжелая черепно-мозговая. Не приходя в сознание, он умер через три дня. А у меня… у меня там мои отпечатки везде, я же там жил. Мои друзья в шоке были, показания путали. Следователь смотрел на меня как на рецидивиста. Сначала подписку дали, а потом я утром в окно увидел — машина подъехала, не обычная. Понял — за мной. Вспомнил первую свою ходку, этот ужас, эту беспомощность… и сбежал. Через чердак. Сюда.
Она смотрела на него своими огромными глазами, и теперь в них не было страха. Было понимание. И сострадание.
— Вы не виноваты, — твердо сказала она. — Я чувствую. Вы не могли.
— А ты веришь мне? — спросил он с горькой усмешкой.
— Верю. Вам нужно доказать свою невиновность. Бегство — это не выход.
— Один раз уже пытался доказать, когда из армии пришел. Не вышло. А раз уж я «сидельцем» стал, теперь любая версия на мне, как перчатка, сядет. Зачем искать, если готовый кандидат под рукой?
— Нет, — покачала головой Лера. — Это несправедливо. Вы должны бороться.
— А ты что, боролась? — резко парировал он.
Она потупила взгляд. — Я… пробовала. Но я слишком боюсь его. И боюсь, что мне не поверят.
— Ладно, — вздохнул он. — Темно. Спать пора. Ложись на кровати, я на лавке. Утром разберемся.
— Хорошо, — согласилась она. — И… Роман? Спасибо. И я никому не скажу. Никогда.
Утро было серым, сырым и невероятно холодным. Роман растопил печь, сварил на скорую руку чай. Лера сидела, кутаясь в одеяло, и тихо покашливала.
— Ну, вот, скоро двинемся, — сказал он, поглядывая на просветлевшее небо. Дождь, наконец, превратился в морось.
— Роман, — осторожно начала она. — А может, не надо бежать? Может, лучше вернуться и все объяснить? Если вы невиновны…
— Бесполезно, — отрезал он. — Ты лучше о себе думай. Мерзкое это дело — мужику руку на женщину поднимать. Меня еще родители учили: девочек обижать нельзя. Я и за ту незнакомку в сквере вступился, увидев, как они ей платье рвут. — Он тяжело вздохнул. — Так что, Лера, очень надеюсь, что ты от него уйдешь. Окончательно. Заявление напишешь. Чтобы он понял.
— Боюсь, — прошептала она. — Он везде найдет. Я даже до участкового не дойду.
— Зря ты в лес побежала. От людей прятаться надо, но и к людям же надо. В общем, обещай, что избавишься от него.
— Я не люблю его. Давно. Я его боюсь. Мне кажется, он способен на все…
— И некому заступиться?
— Некому. Только тетя. Я и за нее боюсь теперь.
— Так ты к ней? — спросил он.
Она кивнула. — Хочу узнать, не навредил ли он ей.
К полудню небо окончательно прояснилось, бледное осеннее солнце осветило золотом и медью пожухлый лес. Они вышли из дома.
— Держись ближе. Иди след в след, не отставай.
Путь к реке был трудным: скользкие корни, мокрые валежники, размытые дождевые борозды. Он шел уверенно, прокладывая путь, она — следом, стараясь не спотыкаться, ее взгляд был прикован к его широкой спине, к затылку — так было спокойнее, так было не страшно.
У старого, покосившегося моста он остановился.
— Ну, вот. Дальше сама. Иди прямо, не сворачивай.
Она кивнула, сделала шаг на скрипучие доски, потом обернулась. Солнце, пробиваясь сквозь облака, осветило ее лицо. Он увидел резкую бледность, темные круги под глазами, болезненный румянец на щеках. И снова этот тихий, надрывный кашель.
— Ты что, заболела? — спросил он.
— Нет, все нормально. Иди обратно, тебя же тоже могут искать.
Он стоял и смотрел, как она медленно, неуверенно перебирается через мост. Казалось, каждый шаг дается ей с огромным трудом. Она была как птенец, выпавший из гнезда, обреченный на гибель в холодном мире. Он вспомнил ее ледяные руки, ее испуганный шепот: «Я боюсь его».
Когда-то, много лет назад, он не раздумывая бросился защищать незнакомую девушку. Теперь он стоял и думал. Потому что сам был загнанным зверем. Выйти к людям — означало сдаться. Возможно, навсегда.
Она уже была на другом берегу, обернулась, помахала ему рукой. И пошла по тропинке, такая одинокая и хрупкая на фоне огромного, indifferent леса.
«Не мокрушник я», — вспомнил он свои вчерашние слова.
Он сорвался с места и почти бегом бросился через мост.
— Лера! Стой!
Она остановилась, удивленно обернулась.
— Вместе пойдем, — сказал он, догоняя ее. — До деревни доведу. Мало ли что.
— Тебе же нельзя! — воскликнула она, но в ее глазах вспыхнула надежда.
— Мне уже терять нечего, — ответил он грубовато. — А его, если там будет, просто предупрежу. Чтобы руки убрал и развод дал. Да тебе и так развод дадут, — он кивнул на ее руки, — синяки-то еще не сошли. — Он взял ее за руку, совсем как вчера, и повел за собой. — Не бойся. Я не дам тебя в обиду.
— Я верю, — сказала она тихо, но твердо. — Я верю, что ты не виноват.
— Спасибо, — он сжал ее пальцы. — Это… важно. А ты еще молодая. Жизнь впереди.
— Мне тридцать восемь, — улыбнулась она слабой, первой за эти дни улыбкой.
— Ну и что? Все впереди. Давай, дойдем до деревни, и я… может, и правда, пойду куда надо.
Они шли рядом по осенней дороге. И странное дело — тяжесть на душе у Романа стала меньше. Страх отступил, уступив место странному спокойствию. Он шел не как беглец, а как защитник. Это чувство было ему знакомо и дорого.
Вот и околица, покосившиеся заборы, домики под рыжими крышами. У одного из домов, самого крайнего, Лера остановилась. Перед домом не было чужой машины.
— Может, он уехал… — прошептала она, и в ее глазах загорелся огонек надежды. — Спасибо тебе, Роман. Огромное спасибо.
— Это тебе спасибо, — ответил он, глядя на ее ожившее лицо. — Ты права. Бегать — не выход. Я всегда шел навстречу проблемам, а не убегал от них. Лучше отсидеть… — он усмехнулся.
— Нет! — вдруг вскрикнула она и схватила его за рукав. — Я не хочу, чтобы ты сидел! Ты не виноват!
— Ты простужена, тебе лечиться надо, — сказал он мягко. — А я… пойду поищу вашего участкового. Пусть звонит куда надо. Скажу, что я здесь.
Следователь капитан Волков с недоумением разглядывал мужчину, сидевшего перед ним. Подозреваемый в причинении смерти по неосторожности, Роман Клюев, вместо того чтобы выстраивать линию защиты, говорил о какой-то женщине. О ее муже-тиране. Просил проверить, все ли с ней в порядке, защитить ее.
— Мы не органы опеки, Клюев, — сказал Волков. — Семейные дрязги — это их дело. Пусть заявление пишет.
Лера заявление написала. Третье по счету. В отделении ее уже знали в лицо.
— Снова заберете? — устало спросил участковый.
— Нет, — ответила Лера, и в ее голосе звучала несвойственная ей раньше твердость. — Это заявление я не заберу. Помогите мне.
И она его не забрала. Но больше всего сил у нее уходило не на свою защиту, а на защиту Романа. Она ходила по инстанциям, писала бумаги, клялась, что он не мог причинить вред другу. Она стояла у здания Следственного комитета в любую погоду, словно верная тень, словно живое свидетельство его порядочности.
— Гражданка Ветрова, вы у нас дежурите что ли? — ворчали ей вслед. — Идите домой. Идут следственные действия. Вот если бы он не сбегал…
— Но он же сам пришел! — горячо возражала она. — Сам!
Роман провел в СИЗО два месяца. Два месяца тоски, безысходности и… странного спокойствия, потому что он знал: там, на воле, за него борется хрупкая женщина с огромными глазами, которой он когда-то в страхе пригрозил «из-под земли достать».
А потом все раскрылось. Другой друг, Вадим, находившийся с Мишей в той роковой момент, не выдержал мук совести. Они дурачились, мерялись силой, Вадим нечаянно толкнул Мишу, тот оступился и ударился виском о угол стола. Вадим, в панике, ничего не сказал. Версию проверили. Следствие установило смерть по неосторожности.
Роман вышел на свободу в первый снегопад. Крупные, пушистые хлопья медленно кружились в сером небе. И первое, что он увидел, выйдя за ворота, — была она. В том же легком пальто, в сапожках, вся запорошенная снегом. Она стояла и смотрела на него, не шевелясь.
А потом подбежала и обняла, крепко-крепко, прижавшись лицом к его груди.
— Я знала… я верила… — повторяла она.
— Мишку жалко, — хрипло сказал он, гладя ее волосы, вдыхая знакомый, простой запах. — И Влада жалко. — Он отодвинул ее, посмотрел в лицо. — А он? Твой бывший? Беспокоит?
— Нет. Его больше нет. Суд вынес запрет на приближение. Мы разведены. Окончательно.
Снег ложился ей на ресницы, таял. Она улыбалась, и это было самое красивое, что он видел за последние годы.
— Я все еще хочу построить дом, — сказал он. — Там, в деревне, недалеко от той сторожки. Ты… ты согласишься поехать со мной? Начать все с чистого листа?
— С тобой я согласилась бы жить даже в той старой сторожке, — ответила она, и в ее глазах светилось настоящее счастье.
— Ром, хватит уже, иди обедать! Суп остынет! — Ее голос, звонкий и уверенный, разносился по свежему весеннему воздуху.
Он выпрямился, отложил рубанок, оглядевшись. Перед ними стоял не просто залитый фундамент. Стены сруба уже были подняты под самую крышу, пахло свежей древесиной и смолой. Рядом ютилась аккуратная времянка, из трубы которой вился дымок. Лера стояла на пороге, подставив лицо теплому солнцу. Она располнела, щеки порозовели, а в больших, когда-то испуганных глазах теперь жили покой и глубокая нежность.
— Иду, Лер! — крикнул он в ответ, и сердце его наполнилось таким теплом, перед которым меркла жаркая печь той лесной сторожки. — Завтра ребята с завода помотаются, стропила ставить будем. И будет у нас дом, Лера! Настоящий! Наш дом! Слышишь?
Она рассмеялась, и этот смех был самым сладким звуком на свете. В нем не было и тени той загнанной, забитой женщины, что дрожала когда-то в углу заброшенной избушки. Теперь она была счастлива. Желанна. Любима. И невероятно красива в своем простом платье, в лучах своего нового солнца, под крышей своего начинающегося дома. Они оба нашли спасение не в бегстве, а в смелости протянуть руку друг другу посреди осеннего ливня, и теперь весна навсегда поселилась в их сердцах.
