Сменив трактор на лошадь, обнаружил, что пенсия пахнет не только степными травами, но и вечерней стопкой после смены. Его жена, терпение которой лопнуло, решила пригрозить разводом. И всё бы ничего, если бы он в панике не разослал детям срочные телеграммы о семейном крахе
Солнечный свет, теплый и густой, как мед, заливал деревенскую улицу, лениво купая в своих лучах покосившийся забор и георгины у крыльца. В этот безмятежный полдень жизнь Виктора Петровича Каретникова, недавно вступившего в пору размеренной пенсионной жизни, казалось, окончательно обрела тихий, предсказуемый ритм. Множество лет, отданных заводу, где он, сроднившись с железным дыханием станков, был уважаемым мастером, остались позади. Работал, не покладая рук, и вот как-то плавно, почти незаметно, подкрался тот рубеж, когда будильник больше не звонит по утрам, а в трудовой книжке легла последняя, веская запись.
Его супруга, Лидия Семеновна, опередила мужа на этом пути на целых пять лет. Она давно свыклась с новой ролью, обжила пространство дома, наполнила его привычными хлопотами и уже мысленно рисовала идиллические картины совместных вечеров, неторопливых разговоров за самоваром и общих прогулок. Однако Виктор Петрович, человек, чьи руки привыкли к делу, а душа — к ощущению нужности, уже через месяц заскучал. Тишина дома стала для него не благом, а непривычной, гнетущей пустотой.
— Не могу я так, без толку дни считать, — заявил он однажды за завтраком, откладывая в сторону кусок хлеба. — Не привык без работы. Вон, в соседнем хуторе чабана ищут. Устроюсь. Раньше на «Беларуси» поля бороздил, а теперь, глядишь, на лошадке покатаюсь. Воздух свежий, простор… Польза и душе, и телу.
Лидия Семеновна, женщина с умным, проницательным взглядом, после недолгого раздумья кивнула. Мысль о том, что муж будет занят делом на чистом воздухе, а не станет киснуть на лавочке, ей пришлась по душе. Да и работа, в самом деле, не мазутная, не пыльная — паси себе овец, смотри в бескрайнее небо. Так Виктор Петрович обзавелся не только стадом овец, но и одной верной лошадиной силой — гнедым красавцем по кличке Гром. Вскоре это имя сменилось ласковым, домашним — Громыч.
На заводе Виктор Петрович был строг к себе и другим, понимая, что техника и хмель — вещи несовместные. Ответственность была в его крови. Но здесь, среди холмистых пастбищ, под бесконечным куполом неба, первоначальная серьезность как-то поутихла. «Подумаешь, — ловил он себя на мысли, — сиди в седле, да смотри, чтобы овцы разбредались. Дело нехитрое». А рядом, на соседнем участке, трудился такой же отставной труженик, Николай, веселый и общительный мужик. С ним было легко и просто. И вот уже после смены, у костерка, затягивалась неспешная беседа, а в кружке за чаем появлялось нечто согревающее и «для настроения». И стал Виктор Петрович возвращаться домой не с запахом полыни и степного ветра, а с иным, терпким и знакомым шлейфом.
— Объясни мне, пожалуйста, — начала однажды Лидия Семеновна, встречая его на пороге, — по какому такому ежедневному празднику от тебя этим духом прет? Что мы отмечаем-то, позволь узнать?
— Да так, с Николаем после работы… расслабились чуть. Ну а что? Нельзя человеку, что ли, отдохнуть? Чего ворчишь-то, как осенняя муха?
Жена промолчала, сжав губы. Но когда эти «отдыхи» стали правилом, а не исключением, ее терпение лопнуло. Голос ее, обычно мягкий, зазвучал твердо и холодно.
— Или ты эту поганую привычку оставляешь, или я сама тебя с этой твоей пастьбы уволю. Мне на старости лет смотритель за тобой наниматься неохота.
— Да по какому праву? — возмутился Виктор Петрович. — Я свободный человек, пенсию заслужил, имею право стопку принять, когда захочу!
— А я имею право на старости лет мужа в трезвом уме и твердой памяти видеть! — парировала она. — Не намерена я на эти выходки смотреть. Еще один раз — и мы разведемся. Серьезно.
Слова эти прозвучали для Виктора Петровича как выстрел в тишине. Лидия всегда была женщиной с характером, но чтобы до такого… За всю их долгую совместную жизнь такая мысль даже не закрадывалась в голову. Он заморгал, растерянно глядя на нее, потом махнул рукой, убеждая себя: «Пугает. Не может этого быть. Быть не может». Но внутри что-то холодное и тяжелое шевельнулось.
— Повторяю в последний раз: разведусь, — жена с резким грохотом отодвинула чугунок на плите, будто ставя точку. — Попомни мое слово. Еще раз почую хоть капельку — и собирай свои вещи в родительский дом. И в паспорте появится штамп, что мы не семья.
— Ладно, ладно, не буду, — сдался муж, но в душе кипела обида. — Взъерепенилась ни с того ни с сего. Из-за пустяка, из-за одной рюмочки, всю жизнь прожили душа в душу…
— Не пустяк это, Витя, — голос жены вдруг дрогнул. — Где одна, там и другая найдется. Я не из вредности. Я за тебя борюсь. За нас.
Неделю он возвращался чистым и ясноглазым, и Лидия Семеновна понемногу оттаивала. Но в один из вечеров, когда сумерки уже плотно окутали двор, она услышала неспешный, усталый скрип тележных колес. Вышла на крыльцо и увидела: Громыч бредет к калитке медленным, утомленным шагом, а в телеге, покачиваясь на ухабах, безмятежно почивает ее супруг. Тихий храп и характерный запах, долетевший по воздуху, рассказали всю историю без слов.
Сердце Лидии Семеновны сжалось от боли и досады. Молча, с непривычной резкостью, она распахнула ворота, взяла коня под уздцы, ввела во двор. Распрягла, напоила, насыпала овса в кормушку. Потом долго стояла, глядя на спящее, постаревшее лицо мужа. Не сказав ни слова, она повернулась и ушла в дом. А поздно ночью, когда луна уже высоко плыла в небе, вышла снова, с старым, потертым ватником, и осторожно укрыла его, чтобы не замерз в ночной прохладе.
Пробуждение было горьким и стыдным. Холодный рассвет, жесткие доски телеги, пустой двор и немой укор в виде ватника на плечах. В доме было пусто. Не было жены ни в сенях, ни на кухне, ни в огороде. Она вернулась только к полудню, сошев с рейсового автобуса, в новом, нарядном платке и с той самой сумкой, в которой ездила в райцентр по серьезным делам.
— Где была? — спросил он глухо.
— Где была, там меня уже нет, — снимая платок, ответила она. — Развожусь я с тобой, Витя. Заявление подала. Суд рассмотрит — и конец. Не муж ты мне больше и не жена.
— Какое… какое заявление? — он почувствовал, как у него задрожало веко на правом глазу. — Ты что, в самом деле? А где ж я жить-то буду?
— Домик твой родительский пустует. Он тебя и примет. Жить с тобой под одной крышей я больше не могу.
Он сел за стол, тяжело, будто под грузом невидимых гирь, и опустил голову на руки. Мир вдруг потерял краски и устойчивость. В тот же день, после обеда, он побрел на почту. В последующие дни он возвращался с пастбищ трезвым, молчаливым, но жена не замечала его стараний, не вступала в разговоры, жила в параллельном, холодном пространстве.
А в воскресное утро, когда Виктор Петрович был дома, раздался решительный стук в калитку, и по двору застучали каблуки — не деревенский топот, а городской, четкий ритм. На пороге, озаренные утренним солнцем, стояли их дети — Владимир и Лариса. Чашка с чаем едва не выскользнула из рук Лидии Семеновны — настолько нежданным был этот визит. Они не виделись больше года, будучи поглощены своими, далекими от деревенской тишины, жизнями.
— Мама, родная! Папа!
Объятия, смех, слезы радости и недоумения. Лидия Семеновна, растроганная, засуетилась, собирая на стол.
— Да как же вы, без предупреждения-то? Ни письма, ни телеграммы…
— Так телеграмма-то как раз от вас и пришла, мам, — Владимир, еще в городском плаще и шляпе, полез в карман и протянул сложенный листок.
— Какая телеграмма? Мы ничего не отправляли.
Она развернула бумагу. Кривые строчки, набранные заглавными буквами, резанули глаз: «РАЗВОДИМСЯ. ПРИЕЗЖАЙТЕ СРОЧНО. ОТЕЦ».
— И мне такая же, — тихо сказала Лариса, доставая свою копию. — Мы с Волдей бросили все, взяли отпуск за свой счет и примчались. Что же у вас происходит? До такого дошло?
Улыбка сошла с лица Лидии Семеновны, его сменила гримаса глубокой обиды и боли. Слезы, давно копившиеся, выступили на глазах.
— Надо же, до чего додумался, детей из-за границы жизни выдернул… Я-то хотела его, окаянного, попугать, — она посмотрела на мужа, стоящего бледного у печки. — А он сразу телеграммы… Да, подала я, но как же иначе-то с ним было?
— Бессовестный, говоришь?! — вспыхнул Виктор Петрович. — А что мне делать было, если ты на склоне лет всю жизнь под откос пустить решила? Да, отправил! Пусть Володя с Ларисой посмотрят, как мы живем, и увидят, что пьяницей я не был и не стал!
— Так, хорошо, — вмешался Владимир, снимая шляпу. — Мы с сестрой на воздух выйдем, на минутку.
На крыльце, пахнущем свежеоструганным деревом, они стояли молча.
— Что будем делать? — первым заговорил Владимир. — У меня на производстве как раз испытания нового агрегата, а я тут… Семью спасать приехал.
— А меня только что начальником планового отдела назначили, — вздохнула Лариса. — Неделю вырвалась. Ума не приложу, как их мирить.
Они вернулись в дом, переодевшись в простую, хранимую в шкафу «на приезд» одежду — холщовые штаны, ситцевые платья. И словно вместе с городскими костюмами сбросили суетливый ритм чужой жизни. Они больше не вспоминали о разводе. Родители, смущенные и обрадованные, тоже молчали, расспрашивая только о внуках, о работе, о здоровье. Дом наполнился не разговорами о распаде, а звуками возрождения.
Владимир, осмотревшись, предложил починить прохудившуюся крышу на летней кухне. Лариса с матерью затеяли большую стирку и побелку. Виктор Петрович, оживившись, с энтузиазмом взялся за инструмент. Он договорился с Николаем о подмене, и несколько дней пролетели в совместном, созидательном труде. Застучали молотки, зашипела краска, запахло свежей стружкой и печеным хлебом. Владимир, отвыкший от физической работы, с удовольствием чувствовал усталость в мышцах, а Лариса, забыв о графиках и отчетах, от души смеялась, перепачканная в муке.
— Стыдно мне перед вами, — призналась как-то вечером Лидия Семеновна дочери. — Что вот таким дурацким способом, из-за нашего упрямства, вас побеспокоила.
— Да что вы, мама, — Лариса обняла ее за плечи. — Это нам такая передышка нужна была. Мы в этой городской круговерти сами себя потеряли.
За те несколько дней, что дети гостили, было сделано невероятно много: крыша засверкала новым шифером, крыльцо обрело крепкие ступени, дровница наполнилась ровными поленьями, а в доме пахло чистотой и яблоками.
В день отъезда, стоя у ворот в ожидании автобуса, Владимир осторожно сказал:
— Может, обойдетесь вы без этого… формальности? Жить-то вам вместе.
— Так я ж и говорю, какой развод, когда всю жизнь плечом к плечу, — горячо отозвался Виктор Петрович. — Да и… эту привычку я оставил. Совсем. И с работы той ухожу. Не мое это. Руки по настоящему делу скучают, а не по кружке.
— И правда, мама, — поддержала Лариса. — Заберите вы ваше заявление.
Лидия Семеновна посмотрела на мужа, потом на детей, и в глазах ее дрогнула ледяная короста обиды.
— Ну, если при детях обещание даешь… Ладно. Заберу. Но если хоть раз…
— Знаю, знаю, — перебил он, и от внезапно нахлынувшего облегчения и радости неловко, по-молодому, обнял ее, прижав к своей рабочей, пропахшей дымом и солнцем рубахе.
Автобус, подняв облако пыли, увозил частичку их восстановленного мира. Они махали вслед, крича наперебой о том, чтобы летом обязательно привозили внуков.
Двор, опустевший, казался теперь не тоскливым, а каким-то обновленным, наполненным памятью о недавнем согласии и общем труде.
— Я завтра в райцентр съезжу, — сказала Лидия Семеновна, когда они вернулись в тишину дома.
— Зачем? — насторожился Виктор Петрович.
— Заявление свое забрать. И извиниться перед людьми за беспокойство.
— Правильно, — кивнул он. — А давай-ка чайку с тем вареньем, малиновым?..
Она подошла к старинному буфету и увидела на полированной поверхности одинокий, свернутый в трубочку листок телеграфной бумаги.
— Глянь-ка, — протянула она его мужу. — Твои «весточки».
Виктор Петрович взял бумажку, поглядел на кривые строки, вызвавшие когда-то бурю, и бережно разгладил ее ладонью.
— Знаешь что? Не будем жечь, — сказал он неожиданно. — Пусть лежит. Напоминанием. О том, какие мы бываем глупые, когда забываем, что самое главное — не право быть правым, а возможность быть вместе.
— И чтобы дети приезжали просто так, от хорошей жизни, а не по тревоге, — добавила она, ставя на стол пузатый граненый стакан с душистым малиновым вареньем, в котором, как маленькие солнца, играли отсветы заката.
И в ту минуту, когда первый вечерний луч упал на стол, осветив и стакан, и лежащую рядом телеграмму, они оба поняли, что эта история — не о разводе и не о вине. Она о том, как иногда нужно встряхнуться, чтобы заново увидеть цену привычного счастья. О том, что даже на склоне лет можно отправить «телеграмму» и получить в ответ не сухое извещение, а живой, шумный, любящий ответ, который залечит любые трещины. Главное — чтобы кто-то был готов этот ответ принести, проделав долгий путь из своего мира в твой. И чтобы твой дом, несмотря ни на что, всегда ждал его, с чистой крышей, накрытым столом и готовым простить сердцем.
