Муж три дня пил с кумом, пока я не «отравила» его бутылкой из шкафа. Когда муж лег умирать, покаялся во всех грехах и отдал мне свою заначку
Тихий полдень, пропитанный медовым светом позднего лета, застыл в деревенском доме. Пылинки танцевали в луче солнца, падавшем из окна на вытертый до блеска половик. В воздухе витал уютный запах старого дерева, печного тепла и слегка подвядшей на столе сирени. Именно в эту мирную картину, словно острый осколок, врезалась фигура мужчины, распластавшегося на широком диване с вышитыми подушками. Он лежал неподвижно, уставившись в потолок, где прилежно плела свою сеть паучиха.
Скрипнула половица, и в комнату вошла она. Женщина с корзиной, полной свежего белья, замерла на пороге, и тень тревоги скользнула по ее лицу.
— А ты чего лежишь? — голос её, обычно такой мягкий и певучий, прозвучал натянутой струной. — День на дворе, золотой, а ты улегся, будто ночью дров наколол, а не спал. Ночью что ли не належался?
Виктор медленно, с некоторым усилием, повернул голову. Его лицо, обычно смуглое от работы на огороде, казалось непривычно бледным.
— Да чего-то не можется мне, — произнес он глухо, отводя взгляд к окну, за которым пылала желтизной старая береза.
Елена поставила корзину, и взгляд её, привыкший замечать малейший беспорядок, сразу выхватил на кухонном столе следы недавней, торопливой трапезы: неубранная тарелка, аккуратно нарезанные, еще блестящие от влаги огурчики, и… Она подошла ближе. На краю стола стояла стеклянная емкость, не до конца полная прозрачной жидкостью. Бутылка была без этикетки, лишь смутно знакомый, простой силуэт. Она взяла её в руки, почувствовав холод стекла. Открыла, поднесла к лицу. Резкий, специфический запах ударил в ноздри.
— Виктор, — тихо, но очень четко позвала она, поворачиваясь к дивану. — Откуда это?
— Да где берут? — отозвался он, не глядя. — В магазине, понятное дело. У Семеныча.
Она подошла вплотную, заслонив ему свет от окна. — Виктор, ты чего наделал?
Он моргнул, искренне растерянный. Голова гудела, в желудке шевелилась неприятная тяжесть — обычные спутники вчерашних излияний. Ничего из ряда вон.
— Чего я наделал? — переспросил он, пытаясь сесть. Спина протестовала тупой болью.
Она потрясла бутылкой перед его лицом. — Ты зачем это? А? Зачем?
— Да чего «это»? — уже с ноткой раздражения в голосе пробормотал он. — Обычная… для сугреву. После вчерашнего.
— Ох, горюшко мое… — прошептала Елена, и в её глазах заблестели настоящие слезы. — Ты понюхай хорошенько. Да на посудину-то глянь. Где этикетка? Где заводская печать? Где?
— Ну, что там не так? — он попытался сфокусировать зрение на бутылке, но она расплывалась в руках жены.
— А ты сам не чувствуешь? — голос её дрогнул. — Ты же сам сказал, что худо. И я вижу: лицо, как мел, трясет тебя мелкой дрожью. Тошнит, поди?
Словно только сейчас осознав всю гамму неприятных ощущений, Виктор испуганно посмотрел на жену и кивнул. В горле сжался ком. — И правда, не по себе… сильно не по себе… Может, скорую?..
— Ага, хватился, — она села на край дивана, и плечи её сгорбились под невидимой тяжестью. — Скорую ему. Пока до нашей глуши она доедет… Да и не поедут, пожалуй. Разве что констатацию… — Она закрыла лицо руками, и тихие, горькие всхлипы стали заполнять тишину комнаты. — Ой, как же ты не заметил… как же ты не понял… Что ж я теперь одна-одинешенька… как жить-то буду…
— Лена, — голос его сорвался. — Да что ты? Неужели всё так… плохо?
— Хуже некуда, родной. Хуже и представить нельзя.
Паника, холодная и липкая, поползла от живота к горлу. — Так это… санавиацию! Вызовем вертолет! Пусть забирают!
— Совсем умом тронулся, — сквозь слезы сказала она, опуская руки. Лицо её было мокрым и беспомощным. — Ты хоть знаешь, сколько стоит этот вертолет в воздух поднять? Цену всей нашей скотины отдадим, да и то не хватит…
— Чего же делать-то? — простонал он, хватая её холодную руку. — Мне и впрямь дурно… Что они мне подсунули, стервецы… Может, таблетку какую? Активированного угля?
— Если только, чтобы путь облегчить, — тихо, почти беззвучно, выдохнула Елена.
— Какой путь? Я никуда не хочу…
— Так и я не хочу… А придется… Час тебе остался, от силы. Разве не слышал — люди от такой дряни будто свеча гаснут. Раз — и нет человека.
Виктор сделал отчаянную попытку подняться, но мир поплыл, и он рухнул на подушки, побежденный слабостью и страхом.
— Лежи, — мягко, но настойчиво уложила его жена, накрыв стареньким, но чистым стеганым покрывалом. — Лежи, не шевелись. Так хоть силы сбережешь, может, чуть дольше… — Она присела рядом, поправила ему волосы на влажном лбу. — Ох, сокол ты мой ясный… Лежи. А я тут, рядышком. Ты лучше в оставшееся время повинись. Вспомни, может, грех какой за тобой водится…
— Да какой грех, Лена?! — вырвалось у него с надрывом. — Грех, что я эту гадость в себя влил… что недоглядел… ох, как же худо-то…
— Ну, а на юбилее у Беловых, помнишь, осенью прошлой, — начала она задумчиво, глядя куда-то в пространство. — С Тамарой выплясывал, аж пол скрипел…
— Так ты сама подтолкнула! Сказала: «Иди, подвигайся, развейся!»
— Я разрешила подвигаться, а ты обрадовался, как пацан, когда она тебе глазки строила, локотком в бок толкала…
— Да ты что, Ленка! — Он снова попытался приподняться, но её рука мягко прижала его к дивану. — За всю жизнь, ни разу! Никогда! Мы же с тобой, как две половинки… Клянусь, одна ты у меня на уме и в сердце!
— Ой, Витя, и ты один у меня… Один-единственный… Как же я теперь… — Она снова заплакала, тихо, безнадежно.
Виктор сложил руки на груди, будто уже готовясь к вечному покою, и уставился в трещину на потолке. За эти несколько минут он словно бы и вправду усох, сморщился от надвигающейся тьмы. — Всё, Лена… Сам чую, конец подбирается… Прости меня, если в чём провинился перед тобой…
— Витенька, погоди, — она вскочила, вытерла ладонью щеки. — Хоть рассолу принесу, напоследок глотни… Горло, поди, сухое…
— А… а можно? — в его голосе прозвучала детская надежда.
— Теперь, Витя, всё можно. Всё, что душа пожелает.
Она принесла кружку с кисловатым, душистым рассолом из своих же, собственноручно засоленных огурцов. Поднесла ему, поддерживая голову. — Пей, родненький мой… А хочешь, я тебе бульонцу куриного подогрею? Настоящего, на вчерашней птице…
— А… а хуже не будет? — робко спросил он, с жадностью глотая прохладную влагу.
— Да куда уж хуже-то?! — воскликнула она с странной, почти нежной укоризной. — Похлебай бульона. Теперь всё можно, всё…
И он смиренно принимал ложку за ложкой золотистого, живительного бульона, позволив кормить себя, как малого ребенка. Тепло разливалось по телу, отгоняя леденящий ужас. И вдруг, среди этой странной, трагической неги, его будто током ударило.
— Лена! Твою дивизию! — он даже приподнялся, и голова на этот раз не закружилась. — Чуть не забыл! Вот сейчас бы «коньки отбросил», как ты говоришь, а ты бы и не знала! Ни за что бы не нашла! У меня же… заначка есть!
— Какая заначка? — Елена отставила тарелку, её глаза расширились от изумления.
— Моя! Наша! Иди, глянь в сенях, за старым платяным шкафом, в щели между стеной и задней стенкой… Там пакет… Иди, прошу тебя!
Она ушла, а он замер, слушая, как скрипят половицы под её ногами, как шуршит что-то в темноте сеней. Прошло пять долгих минут. Она вернулась, держа в руках туго набитый, запыленный целлофановый пакет. Развернула. Внутри лежали аккуратные, ровные стопки денег. Крупные купюры, пахнущие не банком, а потом, трудом и тайной.
— Витя, это… зачем? — прошептала она. — Куда? Или… ты чувствовал, что скоро конец, и отложил на похороны?
— Да нет же, — он слабо улыбнулся, и в этой улыбке было столько нежности, что у Елены снова подступили слезы. — Это я тебе отложил. На день рождения. — Он замолчал, собираясь с силами. — Тебе же шестьдесят один через неделю… Вот я и откладывал понемногу… Ровно шестьдесят одну тысячу собрал. Хотел при всех вручить… Такой вот, понимаешь, подарок…
Елена ахнула, и пакет выпал у неё из рук, рассыпав на покрывало разноцветные бумажки. Она уронила голову на его грудь и зарыдала уже не от отчаяния, а от щемящего, всепереворачивающего чувства. — Ой, Витенька… Родной мой… Какой же ты… Что ж я наделала-то… Такого мужа… Да я ни за что! Ни за что не отдам!
Она вдруг резко перестала плакать, откинулась, вытерла лицо подолом фартука. — Витя, ешь бульон. Доедай. А я тебе сейчас чайку крепкого, сладкого сделаю… С малиновым вареньем…
— Спасибо, Ленка… — он прослезился. — Хоть напоследок… Мы ведь с тобой любили по вечерам чаевничать, помнишь? — Он сглотнул ком в горле. — Сколько там времени-то прошло? Глянь на часы… А то, может, и чаю уже не успею…
— Витя, — сказала Елена очень медленно, глядя на него пристально. — Так уж давно время-то идет… а ты… живой. Слышишь? Живой. Встань-ка, родимый. Приподнимись. Давай к столу пройдемся… Вот так. Держись за меня. Ну что? Не шатает?
Он сделал осторожный шаг, потом другой. Слабость отступала, сменяясь странной, настороженной легкостью. — Слушай… а может, и впрямь… пронесло?
Он сел за стол, доел уже остывший суп, а потом, утомленный переживаниями, снова вернулся на диван, но уже не как на смертное ложе, а просто отдохнуть. И в этот момент со двора донеслись тяжелые, знакомые шаги, и скрипнула калитка.
— Ой, никак Петр, кум? — встрепенулась Елена. — Ты лежи, не шевелись, ты ведь «болеешь». Я встречу, посмотрю, чего ему.
Но любопытство, сильнее осторожности, заставило Виктора приподняться и прислушаться. В сенях послышался низкий голос кума, что-то просил. Елена что-то ответила, затем скрипнула дверца кухонного шкафа. Виктор мысленно увидел картину: наверняка, супруга Петра, Надежда, отправила его за мукой, а Елена полезла в закрома. Пока она, что-то бормоча, отсыпала в принесенный кумом пакет белую пыльную струйку, в комнате наступило короткое молчание. И вдруг — звонкий, отчетливый звук: хлопок откупоренной пробки. Виктор замер. Потом — легкое бульканье жидкости.
— Погоди… — сорвавшийся шёпот Виктора был полон такого ужаса, что, казалось, должен был разорвать тишину. Но ничего не разорвал.
Он увидел, как Петр, стоя спиной к нему, разом опрокинул в себя стопку из той самой, злосчастной бутылки. Елена же, повернувшись к нему боком, спокойно завязывала уголок пакета с мукой. Она видела. Видела и не сказала ни слова.
— Стой! — крик вырвался наконец, и Виктор, сбросив покрывало, босиком бросился в кухню. — Это же отрава! Не пей!
Петр, поперхнувшись, обернулся, широко улыбаясь. — Где отрава, Вить? Это ж самая что ни на есть… Хозяйка добрая, угощает!
— Ты… ты видела?! — Виктор схватил жену за плечо, заставив её обернуться. Его глаза были полны непонимания и нарастающей ярости. — Ты видела! Зачем? Ты его отравить хочешь?!
— Да не отравится он, — спокойно, даже устало ответила Елена, высвобождаясь из его хватки. — И ты не отравился. Иди-ка ляг обратно, болезный. Тебе отлежаться надо.
— Чего у вас тут происходит? — Петр, наконец, заметил странное выражение лица кума и беспокойство в голосе.
— Петр, на, мука, — Елена сунула ему пакет в руки. — Иди домой, тебя Надежда ждет, небось.
— Ну, я могу и посидеть малость, — замялся кум, явно рассчитывая на продолжение. — Мы с Виктором…
— Хватит сидеть! — вдруг вспылила Елена, и в её голосе прозвучала такая стальная нота, что Петр невольно отступил к двери. — Вы и так три дня сидели! С субботы начали и до сегодняшнего! Марш домой!
Смущенно бормоча что-то, кум ретировался. Елена молча взяла со стола бутылку, плотно закрутила пробку и убрала её в глубь шкафа, на самую верхнюю полку. Потом повернулась к мужу, который стоял посреди комнаты, дрожа от пережитого шока и непонятного гнева.
— Я… я не понял, — начал он тихо, сдавленно. — Он выпил. При тебе. А ты — ничего. Значит… Значит, всё в порядке?
— Иди ложись, — повторила она, избегая его взгляда.
— Нет! — его голос гремел, сметая остатки слабости. — Я не пойду! Объясни! Это зачем было? Зачем ты так со мной?!
Он шагнул к ней. Она отступила, потом развернулась и быстро ушла в спальню, щелкнув замком. Удар кулаком в дверь прозвучал глухо.
— Да как ты могла?! — орал Виктор, трясясь от негодования. — Я ведь и вправду поверил! Я думал, что умираю! Чуть не помер со страху!
— А нечего было три дня праздновать! — донесся из-за двери её голос, тоже взвинченный. — Мало тебе было гостей, мало тостов, так ты еще и «догнать» решил с утра! С какой ровно радости?
— Я из-за тебя! Из-за твоего спектакля чуть коньки не отбросил! Сердце едва не выпрыгнуло!
— Вот видишь, как я тебя «оживила», — ответила она уже чуть тише. — Уже не до смерти, раз такое кричать можешь. Хоть в пляс пускайся.
Он отшатнулся от двери, прошел в зал и тяжело рухнул на стул у стола. Опустил голову на сложенные руки. И вдруг… издал долгий, протяжный стон, в котором смешались досада, обида и странное облегчение. — Заначка-а-а… Твою дивизию… Пропала моя тайна… Спалился я…
Дверь в спальню тихо открылась. Елена вышла и села рядом. Подождала, пока его рыдания (а это были именно они, сокрушительные и детские) стихнут.
— Ну и чего выть? — спросила она мягко. — Никуда не делась твоя заначка. Вот она, — она ткнула пальцем в аккуратно сложенную на соседнем стуле пачку денег.
— Ты не понимаешь, — всхлипнул он, не поднимая головы. — Я… я вот этими самыми руками… после каждой удачной продажи на рынке, после подряда… понемногу, тайком… Я же хотел сюрприз! А теперь… весь эффект пропал.
До самой глубокой ночи в доме царило ледяное молчание. Они легли спать, и между их двумя телами, лежащими на краях широкой кровати, образовалась незримая, но непреодолимая пустота. В ней мог бы проехать, не задев никого, самый большой грузовик.
Первой не выдержала тишины Елена.
— Вить… — тихо позвала она в темноту. — Ну ладно уж… Чего ты дуешься? Живой ведь. Здоровый.
— Ты у меня праздник украла, — буркнул он в подушку, не поворачиваясь.
— Какой праздник? Праздник уже прошел. Три дня гуляли.
— А день рождения — не праздник, что ли? — в его голосе зазвучала искренняя, ребяческая обида.
Она приподнялась на локте и в полумгле попыталась разглядеть его лицо. — Так это же мой день рождения! Понимаешь, мой!
— А ты чья жена? — он наконец повернулся к ней. — Моя. Значит, и день рождения твой — отчасти и мой тоже. Думал, соберутся гости, я торжественно вручу… все ахнут… А теперь… весь сюрприз коту под хвост.
Она молча легла обратно, смотря в потолок, по которому бегали отблески луны, пробивавшейся сквозь занавеску. Где-то далеко, на выгоне, кричали коростели.
— Ну ладно, Витя, — сказала она наконец. — Я… я обратно её убрала. В ту же щель. Хочешь, я сделаю вид, что вообще ничего не видела? Забудю, как страшный сон. — Она осторожно, нежно придвинулась к нему, поправила сбившееся одеяло у его плеча, укрыла получше. Её движения были полны привычной, ежевечерней заботы.
Минуту, другую они лежали неподвижно, слушая, как бьются в такт два сердца в тишине старого дома. Потом он, не говоря ни слова, протянул руку. Она так же молча положила свою голову ему на твердое, знакомое плечо, туда, где ей было уютно вот уже сорок с лишним лет.
— А вдруг… — тихо начал он, глядя в темноту. — Вдруг взял бы и в самом деле… того… И отправился бы на тот свет… С такой-то мыслью.
— Да что ты, — прошептала она, прижимаясь к нему теплым боком. — Разве бы я позволила? Такого мужа, как ты, я никуда не отпущу. Ни на тот свет, ни в другую деревню. Даже смерть, если она придёт, придётся с тобой через меня договориваться.
Снаружи, во дворе, старый пес Кешка зашевелился у своей будки и издал сонное, негромкое «гав», просто чтобы напомнить о себе — мол, я тут, всё под контролем. Звезды, невидимые из-за тюлевой занавески, медленно плыли над спящей землей. И они лежали, прислушиваясь к этому ночному дыханию мира — к далекому крику птицы, к потрескиванию остывающих бревен в стенах, к мерному тиканью часов в углу. И никто не видел, как в темноте, сначала робко, а потом всё увереннее, затеплились две улыбки. Одна — чуть виноватая, счастливая от возвращенного чуда обычной жизни. Другая — мудрая, любящая, знающая цену и страху, и прощению, и этим тихим минутам, когда ты просто рядом, и этого достаточно для полного, безмятежного счастья. Всё было на своих местах. День рождения с его неожиданным «подарком» был уже не страшен, а смешон и дорог. И завтра будет новый день, солнце, работа в огороде и вечерний чай на террасе — вместе. А это и было той самой, единственной и самой прочной валютой, ради которой стоит жить, иногда бояться, прощать и снова жить — долго-долго, рука об руку.
