1945 год. Он вернулся героем, женился на другой, а потом сделал такое, о чем шептались все от молочной фермы до сельсовета. История любви, которая закончилась не так, как думали все.
Первый луч утреннего солнца золотил верхушки берез, когда Лидия остановилась на краю поля. Воздух, чистый и прозрачный после ночного дождя, звенел тишиной, нарушаемой лишь далеким криком петуха. Она прищурилась, всматриваясь в фигуру, медленно движущуюся по проселочной дороге от темной полосы леса. Сердце, привыкшее за четыре года к постоянной тревоге, внезапно забилось с такой силой, что стало трудно дышать. Походка — эта особенная, немного размашистая, с легкой хромотой, оставшейся после детской травмы, — была узнаваема с любого расстояния.
— Не смей даже думать! — Голос матери, Марфы, прозвучал прямо у уха. Твердая рука с жилистыми пальцами, привыкшими к тяжелой работе, обхватила ее запястье. — Ты забыла, о чем говорил Ильяс Сагитович? Подумай обо мне, о сестре Кате, о маленьком Мише…
— Он ничего плохого не сделает! — попыталась вырваться Лидия, но мать держала крепко.
— А я и проверять не стану. Фарида! — громко, так что эхо разнеслось по полю, крикнула Марфа. — Не твой ли сын вернулся?
Жена председателя колхоза обернулась, застыв на миг в немом изумлении. Потом резкий, раздирающий душу крик вырвался из ее груди. Она отбросила вилы, которые держала, и бросилась через поле, не разбирая дороги, спотыкаясь о кочки, крича что-то бессвязное, смешанное со слезами и смехом. Это был крик такой первобытной, всепоглощающей радости, что все работающие в поле замерли, провожая глазами встречу матери и сына. Даже птицы, казалось, замолчали в небе.
Лидия тоже сделала порывистое движение, но под тяжелым, предостерегающим взглядом матери замерла. Ничего, прошептала она про себя. Ничего. Дожить бы до вечера. Продержаться эти нескончаемые часы. А там… А там можно будет утонуть в его взгляде, в тепле его рук, в реальности его возвращения. Она зажмурилась, пытаясь унять дрожь в коленях.
Их история началась в ту зиму, которая оказалась последней перед войной. Сначала это были украдкой брошенные взгляды на сельских посиделках, потом — случайные встречи у колодца, когда пальцы ненароком касались, передавая ведро. А затем — осознание, что этот человек стал воздухом, без которого не мыслится существование. Он — Демид — высокий, с черными как смоль волосами и глазами цвета спелой черешни, в которых постоянно искрилось озорство. Запевала на всех праздниках, первый парень на селе, чья улыбка сводила с ума всех окрестных девушек. Она — Лидия — высокая, статная, с волосами цвета спелой пшеницы и глазами, напоминавшими летнее небо после грозы. В ее взгляде жила какая-то внутренняя тихая радость, неугасимый свет, который не померк даже в самые тяжелые годы. Она умела находить хорошее в малом: в первом подснежнике, в удачно испеченном каравае хлеба, в смехе младшего брата.
Они работали в одном колхозе, который уже много лет возглавлял отец Демида, Ильяс Сагитович. Невозможно было не влюбиться. Однажды зимой, когда молодежь каталась с крутого берега реки на самодельных санках, он предложил ее прокатить. Лидия, краснея, кивнула. Он лихо мчался с горы, оборачиваясь, чтобы увидеть ее раскрасневшееся от мороза и восторга лицо, ее звонкий, чистый смех, который для него стал самой прекрасной музыкой. А после, когда стемнело и все разошлись по домам, он шел рядом, и их тени, сливаясь, ложились на искрящийся снег. Он спросил, можно ли проводить ее, и она согласилась.
Тайна их встреч продержалась недолго. В селе, где уживались разные обычаи и верования, любое отклонение от привычного уклада сразу становилось пищей для пересудов. Демид происходил из семьи, исповедовавшей ислам, Лидия — из русской семьи, где в красном углу еще хранились потемневшие от времени иконы. Эта разница, казавшаяся им такой незначительной, для старшего поколения была пропастью.
Ранней весной, когда земля только начинала оттаивать, в дом Марфы вошел Ильяс Сагитович. Его появление само по себе было событием — председатель редко посещал избы односельчан без дела.
— Здравствуй, Марфа Васильевна, — кивнул он, снимая шапку.
— Здравствуй, Ильяс Сагитович. Честь какая. В выходной день-то.
— Дело есть. Серьезное. Тяжело тебе одной-то? С тех пор как Григория твоего не стало, небось, в пот тянешься.
— Живем как все, председатель. Господь дал, Господь и взял.
— Про Господа помолчим, — строго сказал он. — Как председатель, я этого не одобряю, но глаза закрываю, коли ты работница хорошая. Но дочь свою вразумить обязана.
— О чем речь-то?
— Не прикидывайся. Сын мой обручен с Земфирой. Сговор с ее отцом был еще когда они в пеленках были. Свадьбу этой осенью играть будем. А как ее играть, коли Лидка твоя ему на уме?
— Да любовь у них, Ильяс Сагитович, — развела руками Марфа. — Парень он хороший, хоть и в нашу веру не ходит. При чем тут покойный муж мой?
— Подумай, что с детьми твоими будет, коли что. Ты в зернохранилище работаешь — ну а вдруг недостача? И образа эти твои… Короче говоря, скажи дочке, чтобы на брак не рассчитывала. Гуляет — ну и пусть гуляет. Парень молодой, коли девка сама на шею вешается, почему не позабавиться? — Марфа вспыхнула, сжав кулаки под столом. — Но дальше — ни-ни. В конце лета я ее на учебу в город отправлю, чтобы сын мой глупостей не натворил.
После его ухода Марфа долго сидела, уставившись в пустоту. А вечером, когда Лидия вернулась, рассказала все без утайки.
— Прекрати ты это. Ты же понимаешь, в какое время живем? Донос написать — раз плюнуть. Сгубить человека — и не такое видели.
— Ничего он не сделает! — отчаянно выдохнула Лидия. — А если что, я сама…
— Глупая ты, глупая, — перебила мать, гладя ее по волосам. — Кто мы? Беднота. А он кто? Уважаемый человек, власть. Верьте, подумай о семье. Он вам не позволит. Договоренность у них с другом, обычай такой. И Демиду не вздумай говорить — парень горячий, до беды доведет. И почему ты в русского не влюбилась?
— Я влюбилась в человека! — вырвалось у Лидии. — Пора все эти пережитки прошлого оставить!
Она выбежала из дома, давясь слезами, потому что понимала — мать права. Надвигалась буря.
Но буря обрушилась оттуда, откуда не ждал никто. В июне грянула война. Демид, не раздумывая, одним из первых ушел добровольцем. Его провожали всем селом. Лидия стояла в стороне, сжимая в руке платочек, который так и не решилась ему передать. Их последняя встреча в старом заброшенном саду была полна слез, торопливых клятв и обещаний ждать.
Ожидание растянулось на четыре долгих года. Четыре года молчания, потому что письма, которые она писала, не доходили — старшая сестра Демида работала на почте. Четыре года мучительной неизвестности, когда каждый раз, встречая его мать, Фариду, Лидия с замиранием сердца смотрела — не черный ли на ней платок. Однажды она не выдержала и подошла сама.
— Как он? Вы что-нибудь знаете?
Женщина холодно оглядела ее с ног до головы.
— Не твоего ума дело. Не для такой, как ты, мой сын. Позор! Привезет он жену, порядочную девушку, а ей расскажут, как ты тут крутилась… Думаешь, приятно ей будет?
— Я его люблю!
— Любовь? Сегодня есть, завтра нет. Жить надо как предки завещали.
— Времена другие теперь!
— Страна другая, а корни — старые. Мы ваши обычаи уважаем, вы наши уважайте. Мать твоя на образа молится, а ты про другие времена… — Фарида резко развернулась и ушла.
И вот он вернулся. Но почему он прошел по дороге, не обернувшись, не взглянув в сторону поля, где она стояла, затаив дыхание?
Вечером, когда багровое солнце утонуло за лесом, Лидия пришла в старый сад. Заброшенный, заросший бурьяном и молодыми побегами сирени, он был их тихой гаванью. Здесь, под раскидистой старой яблоней, он впервые сказал ей о чувствах. Здесь же, сжимая ее руки, рассказывал про уговор отцов и свою решимость бороться за их счастье. И здесь же, в июньскую ночь, они прощались перед его уходом на фронт.
Сумерки сгущались, превращаясь в мягкую бархатную ночь. Луна, круглая и желтая, поднялась над крышами, заливая серебристым светом тропинки. Он не пришел.
— Где пропадала? И чего лицо такое несчастное? — встретила ее мать в сенях.
— В саду была… Он не пришел.
— Лида, я же просила! — в голосе Марфы звучала усталая мольба. — Ильяс Сагитович ведь приходил месяц назад, сразу как узнал, что Демид возвращается. Сказал, чтоб и близко не подходила, иначе…
— Ладно… Я слово не сдержала. Но почему он? Почему не пришел?
— Не знаю, дочка. Может, разлюбил. Может, отца послушал.
На следующий день село гудело, как потревоженный улей. Семья председателя уехала в соседнее село — Демид едет свататься к Земфире.
— Что? — у Лидии подкосились ноги, мир поплыл перед глазами.
— А ты чего хотела? — соседка Степанида смотрела на нее с нескрываемым любопытством. — Парень с войны вернулся, пора семью создавать. Небось, думала, он тебе в ноги кинется? Видать, не очень-то и нужна.
— Но почему так скоро?
— А кто его знает. Видно, причина была.
Свадьбу сыграли шумно, на весь район. Лидия не пошла. Всю ночь она просидела в том самом саду, обхватив колени руками, и тихо плакала, пока роса не осела на ее волосах, словно слезы самой ночи. Значит, правда. Все кончено. Четыре года надежд, четыре года жизни ожиданием — и все впустую. Она наблюдала со стороны за темной, изящной девушкой рядом с Фаридой. Земфира. Она смеялась, и ее смех казался Лидии самым жестоким звуком на свете. А свекровь время от времени бросала в ее сторону взгляды, полные торжества и плохо скрытой насмешки.
При этом разумом Лидия понимала — новая жена ни в чем не виновата. Она, скорее всего, ничего не знала. Но сердце разрывалось на части, глядя, как Демид, ее Демид, теперь касается руки другой, говорит ласковые слова другой.
— Меня Земфирой зовут, — девушка неожиданно оказалась рядом. Несколько женщин замерли, прислушиваясь.
Лидия сделала глубокий вдох, заставив губы сложиться в подобие улыбки.
— Меня — Лидией. Приятно познакомиться.
— У меня здесь подруг нет, я жена Демида. Хочется новых знакомств завести.
— У нас в колхозе много девушек, — механически ответила Лидия. — Найдешь.
Земфира смотрела на нее большими, темно-карими глазами. Взгляд был открытым, даже наивным. Лидии вдруг показалось, что она смотрит на совсем юное, почти детское создание, хотя знала, что разница между ними всего в пару лет.
— А ты Демида давно знаешь?
— С детства. Все вместе здесь росли.
— А я его почти не знаю! В детстве пару раз видела и все… Но он такой! Такой… — Земфира прижала ладони к щекам. — В него невозможно не влюбиться! У папы нас шесть дочерей, но за него сосватали именно меня! Еще когда мы маленькие были!
— Я рада за тебя. Но мне надо работать.
— Конечно, конечно. Лида, давай как-нибудь встретимся, поболтаем. Ты же его лучше знаешь. Расскажешь про детство, про шалости… Может, первая любовь у него тут была? — она лукаво подмигнула.
— Зачем тебе это? — в голосе Лидии прозвучало раздражение. — Спроси у него самого. Или у его сестры.
— Да Алия в город уехала! А родители могут чего-то и не знать. Я ведь жена, а ничего о муже не ведаю. Давай, посплетничаем!
— Я не сплетница. И о Демиде я знаю не больше других.
Лидия быстро ушла, чувствуя, как подступают слезы. Какая же она глупая, эта девочка. На ком он женился?
Вскоре Земфира неразлучной тенью стала ходить за той же Степанидой. Они часто о чем-то шептались, поглядывая на Лидию, и тогда по спине у нее пробегал холодок. Степанида наверняка все рассказала. Пусть. Лидия держалась гордо и отстраненно. Соседский парень, Глеб, брат Степаниды, который раньше поглядывал на Лидию, вдруг перестал попадаться на глаза. Видимо, понял, что надежды нет.
Они столкнулись у здания сельсовета совершенно случайно. Демид выходил, а она поднималась по ступенькам за справкой.
— Здравствуй, Демид, — прошептала она, и голос предательски дрогнул. — Не успела поздравить с возвращением… и со свадьбой.
— Здравствуй, Лидия. — Он поднял голову. Его глаза, когда-то такие живые, были темными и бездонными, как глубокие омуты. И в них плескалась непонятная боль, смешанная с… презрением? — А ты что ж за Глеба не выходишь?
— За какого Глеба?
— За соседа своего, Степанидина брата. Ты ведь с ним год уже крутишься, отец писал. Не молод он для тебя? Хотя… Четыре года — ерунда, — произнес он с горькой усмешкой.
— О чем ты? Я ничего не понимаю…
— Я тоже верить не хотел. Но в первый же день, как вернулся, Глеб приперся, винуется, просит не ходить к тебе, мол, любовь у вас. Да я и сам видел, как он тебя из сада провожает, цветы тебе рвет.
— Это было один раз! Когда я тебя ждала! А цветы я не брала!
— Этого я не видел. Но как ты могла, а?
— Так ты из-за этого женился? Подумал, что я тебя предала? — ее голос сорвался на крик.
Демид бросил на нее тяжелый взгляд и пошел прочь.
— Демид! — ей стало все равно на любопытные взгляды. — У нас с Глебом ничего не было! Я тебя ждала!
Он резко развернулся и быстрыми шагами вернулся.
— Зачем врать?
— Пойдем к Глебу. Спросим. Я не хочу, чтобы ты так обо мне думал.
— И что изменится?
— Изменится правда. Я не предательница. Я знала, что нам не быть вместе, но любила тебя. Люблю до сих пор. И не хочу, чтобы в твоей памяти я осталась обманщицей.
Они молча направились к конюшне, где Глеб работал. Парень был там один. Увидев Демида, он побледнел.
— Говори правду. Быстро!
— Это не я… Не виноват я… Это все Ильяс Сагитович! — Глеб запинаясь, залепетал. — Он принес тушенки, зерна… Велел любовь разыграть, пока ты не женишься. Чтоб, если спросишь, сказать, что мы с Лидкой уже год тайком встречаемся… Я так и сделал. Ты приехал, я сразу к тебе… Боялся, что ты к ней пойдешь и все раскроется. Он за мной Алима прислал.
— Значит, ничего не было? — голос Демида стал тихим и опасным.
— Не было! Только вы его не выдавайте… Он и помог нам тогда, голодно было… И в город на учебу в этом году обещал отправить. А мне Лидка не нужна, я на городскую засватал.
— Тряпка, — с отвращением выдохнул Демид. — Жалкая, трусливая тряпка.
Они шли обратно, и тишина между ними была густой, почти осязаемой.
— Прости… — первым заговорил Демид, не глядя на нее. — Прости, что поверил. И отцу, и ему. Я был в ярости… Сразу согласился на свадьбу, наутро поехал. Я понимал, почему писем не было — семья постаралась. Но верил, что ты ждешь. Думал, вернусь, поговорю с отцом, он поймет… А не поймет — уедем в город, начнем с чистого листа.
— Он угрожал матери.
— Ничего бы он не сделал. Он не так плох, как хочет казаться. Хотя с Глебом… Он подловил меня на гневе. Я потом опомнился, но было поздно.
— Демид, — слезы текли по ее щекам сами, беззвучно. — Ничего не вернешь. Только не обижай жену. И огради ее от Степаниды — ничего хорошего из этой дружбы не выйдет.
— Лида, давай встретимся. В саду. Сегодня, — в его голосе звучала мольба.
— Нет. Нет, Демид. Не надо. От этого будет только хуже. Я… я постараюсь забыть. А ты… будь счастлив. Полюби ее. Она хорошая. И будет любить тебя всю жизнь.
— Лидия…
Но она уже бежала, не оглядываясь, захлебываясь горькими слезами, которые наконец вырвались наружу. На следующий день по селу разнеслась весть: молодые съехали от родителей в дом к деду с бабкой Демида.
А потом пришел Ильяс Сагитович. Он стоял на пороге, суровый и непроницаемый.
— И что теперь?
— А что? — Лидия вскинула подбородок. — Вашими стараниями сын будет жить с нелюбимой. По вашим обычаям все вышло. Ловко вы с Глебом провернули. Только не учли, что он трус.
— Если я увижу тебя рядом с Демидом… Пожалеешь, что на свет родилась.
— Не увидите. Мы все обсудили. Ничего не вернуть. Бегать к нему я не стану, сколько бы вы плохо обо мне ни думали. Честь у меня еще есть.
Ильяс Сагитович полез во внутренний карман и вытащил сложенные бумаги.
— Мой товарищ начальником цеха на хлебозаводе работает. Поезжай. Комнату в общежитии дадут, работу. Уезжай из села.
— С превеликой радостью, — сквозь зубы ответила Лидия, чувствуя, как подступает предательская дрожь.
Он уже выходил, но на пороге обернулся. Его взгляд упал на ее лицо, по которому скатилась одна-единственная, не сдержанная усилием воли, слеза.
— Спасибо тебе, девонька… И прости старика. При иных обстоятельствах… Но его отец, Ильнар, мне когда-то жизнь спас. Долг отдавал. Да и невестка своей веры ближе по душе. Ты умница, должна понять.
Прошло три года. Городская жизнь, наполненная гулом машин, запахом свежеиспеченного хлеба с завода и бесконечной суетой, так и не смогла вытеснить из сердца образ Демида. Лидия жила в комнатке общежития с шумной, жизнерадостной Мариной, которая никак не могла понять ее вечного одиночества.
— Да оглянись ты! Мужиков-то — раз-два и обчелся! Я своего Васю на мушку взяла и ни за что не отпущу! Хоть бы на Сергея из мукомольного цеха взглянула!
— Не нужно мне, Марина.
— Ну в клуб хоть сходим?
В это время пришло письмо от младшей сестры Кати. Буквы, выведенные неровным почерком, рассказывали о селе, о матери, о брате… И в конце, словно между прочим: «…а Демиду твоему жизнь не мила. Пьет. Много. С отцом не говорит. Бабка его умерла, так он совсем скис. А у Земфиры глаза все печальнее. Бабки шепчутся, что он с женой плохо, раз детей нет. Лидка, может, вернешься? Знаю, гордая ты, но может, зная, что ты рядом, он очнется?..»
Лидия покачала головой, прижимая листок к груди. Нет. Она не вернется. Не будет она разрушительницей. Рано или поздно в их доме появится ребенок, и тогда он одумается.
Она часто корила себя за то, что не оставила все как есть. Пусть бы ненавидел, считал предательницей, зато жил бы спокойно. Чем она лучше Земфиры? Тоже совершила глупость. Непоправимую.
В августе в дверь комнаты ворвалась запыхавшаяся Катя.
— Сестра! Ты не поверишь!
— Кать? Ты как здесь?
— Слушай! Земфира сбежала! Со Степанидой!
— Что? — Лидия вскочила. — Ты в своем уме?
— Сама в шоке! С утра Ильяс Сагитович, дядя Степан и Глеб в город уехали, ищут. Степанида записку оставила, что они с Земфирой в город едут, жизнь искать. Говорят, Земфира даже документы прихватила.
— Зачем ей это? Зачем от Демида бежать?
— А… — Катя виновато потерла нос. — Я, бывало, у забора подслушивала, когда она к Степаниде приходила.
— Катя! Как не стыдно!
— А чего? Соперница же тебе, по сути. Так вот… Из разговоров поняла — Демид с ней вообще не живет. Раньше хоть как-то, а последний год — отдельно. Степанида ей всякие советы давала, а она хохотала. А недавно пришла — говорит, любовь прошла, уйти хочет. Степанида и подбила на развод. А Земфира сказала — развод значит к отцу возвращаться, а он не примет. Вот и сбежали.
— И часто ты подслушиваешь?
— Любопытно же… Ну так вот, сегодня их нет. Исчезли.
— Завтра же домой возвращаешься и больше никуда свой нос не суешь!
— А ты?
— Катя, хватит! Тема закрыта.
Через две недели пришло письмо от матери. Радостное — о скорой свадьбе Кати и Владимира. И в конце, отдельной строкой: «…Дочка, не знаю, правильно ли, но ты должна знать — Демид с Земфирой разошелся. Ее нашли через три дня, устроились санитарками в горбольницу. Демид за ней не поехал, сказал — раз ушла, пусть идет. Вещи ее отправил отцу.»
Лидия разрыдалась, сидя на краешке кровати.
— Ты чего? Радоваться надо! Свободен он теперь! — воскликнула Марина.
— Ты не понимаешь! Это из-за меня! Из-за меня он был с ней холоден, из-за меня она не чувствовала любви! Я… я разлучница!
— Да брось! Если бы она его по-настоящему любила, вытянула бы из любой тоски. А она с подружкой по селу болталась. Две дурочки.
— Виноваты мы. Я и он.
Прошло еще два месяца. Настала свадьба Кати. Лидия не могла не приехать. Село встретило ее знакомыми запахами — дымком, полынью, спелыми яблоками. Каждый уголок напоминал о прошлом. Она боялась встретить Демида, не знала, что сказать.
На торжестве, после того как молодые расписались, Ильяс Сагитович твердой рукой взял ее под локоть и отвел за здание сельсовета.
— Лидия. Приехала.
— Сестра замуж выходит… Завтра уеду.
— Не надо уезжать, — он покачал седой головой. — Ты… ты его еще любишь?
Она молча опустила глаза.
— Значит, да. Я… я совершил большую ошибку. За которую все теперь платим. Я — председатель, которого боятся, а справиться с собственным сыном не могу. Я теряю его. Окончательно теряю. Ты знаешь, какая радость у него в глазах была, когда она сбежала? Мороз по коже…
— Зачем вы мне это говорите?
— Сходи к нему. Только ты сможешь его вернуть. Хочешь, я на колени встану?
— Что вы! Перестаньте!
— Я серьезно. Лишь бы сын живым стал.
Она смотрела в его глаза, в которых бушевали боль, раскаяние и отчаяние, и сердце ее дрогнуло.
— Хорошо. Схожу.
Дом, где жил теперь Демид, стоял на окраине. Во дворе сидела его бабушка, Нурия.
— Лидка? Ты чего здесь?
— К Демиду. Отец прислал.
— Да что с ним говорить-то? Вернулся, за бутылку взялся. Горе у него, говорит.
В доме пахло печным дымом и одиночеством. Демид сидел за столом, перед ним стояла непочатая бутыль и граненый стакан.
— Какая по счету? — тихо спросила Лидия, садясь напротив.
— Первая. Еще не пил. — Он поднял голову и замер. — Ты?
— Я. Ты же мусульманин, тебе нельзя.
— Я — советский человек. Фронтовик. Что хочу, то и делаю.
— Не надо больше, — она накрыла стакан ладонью. — Не губи себя.
— Я уже мертв. Умирал там, под пулями, но окончательно умер, когда родной отец предал.
— Он хотел как лучше. Демид, ну что теперь?
— Знаешь, она сбежала, — горько усмехнулся он.
— Знаю. Я бы тоже от тебя сбежала. Зачем ей холодный и равнодушный муж?
— А ты предлагала притворяться? Она — не ты. Я пытался, но не смог. В голове у нее… пустота. Детей от нее я не хотел.
— Почему не развелся?
— Не принято. А вот сбежала — совсем другое дело. Уважительная причина.
— Где она теперь?
— Отец ее в город отпустил, работает там же. Да мне все равно.
— Не пей больше. Отец твой страдает.
— Пусть страдает.
— Он сам меня к тебе прислал, — прошептала она.
— А если б не прислал? Не пришла бы?
— Нет. Боюсь себя. Боюсь не справиться.
Он встал, обошел стол. Лунный свет, падающий из окна, освещал его лицо, изрезанное морщинами, которых не было четыре года назад.
— А может, и не надо справляться? Может, надо просто быть счастливыми? Построить семью, где будет любовь, а не долг и привычка?
— Ценой чужого несчастья?
— Каждый сам кует свое счастье… — он обнял ее, и время остановилось. Его губы коснулись ее губ, и в этом прикосновении была вся тоска прошедших лет, вся боль разлуки, вся надежда, которую они когда-то потеряли и теперь, дрожащую и хрупкую, нашли вновь.
Лидия осталась. Их свадьба была тихой, без пышного застолья, только самые близкие. По ее просьбе Демид нашел в себе силы поговорить с отцом. Примирение далось нелегко, особенно Фариде, но видя, как сын снова улыбается, как в его глазах зажегся свет, она постепенно оттаяла. А когда на руки взяла первого внука, маленького, с темными, как у отца, глазами и светлыми, как у матери, волосиками, она обняла Лидию и тихо сказала: «Прости старуху, дочка». Лидия, в чьем сердце не осталось и тени обиды, обняла ее в ответ, называя мамой.
Ильяс Сагитович вскоре лишился кресла председателя — над ним взял реванш обиженный Ильнар. Но, сидя вечерами в своем дворе, глядя на играющего внука и на сына, который с улыбкой что-то шептал на ухо жене, он понял, что настоящее богатство — не в статусе, а в тихом тепле семейного очага, в смехе детей и в спокойном счастье тех, кого любишь. Традиции и устои, когда-то казавшиеся незыблемыми, отступили перед простой и вечной истиной — любовь не знает границ, ни временных, ни человеческих. Она, как весна после долгой суровой зимы, все равно приходит, оттаивая оледеневшие сердца и даря новую жизнь, полную света и надежды.
