Кулаки 1930 год. Однажды счастье вошло в их дом в виде новорождённого жеребёнка — но в тот же миг зависть постучала в калитку. Вся жизнь, выстроенная честным трудом, рухнула в одночасье, заставив семью начать всё с нуля в суровой глуши
Хмурый день конца лета 1930 года опускал на пригород Казани свое свинцовое покрывало. Маргарита, уставшая, но сияющая тайной радостью, переступила порог дома, сняв с головы выцветшую от солнца и дождей косынку. Усталость была приятной, костной, рожденной честным трудом, но сейчас она не чувствовала ее вовсе. Сердце ее пело тихую, светлую песнь — сегодня на рассвете ее любимица, гнедая кобыла Ромашка, подарила миру новую жизнь. Маленький, дрожащий комочек счастья лежал на соломе, и от этого зрелища сжималось горло.
— Матушка, ну как там дела? — в сенях раздался знакомый голос, и в комнату вошел ее супруг, Прохор. От него пахло свежевспаханной землей, августовской полынью и ветром. Он только что вернулся с дальнего поля, где до поздних сумерек возделывал землю.
— Радость наша, Прошенька, случилась! Жеребеночек родился, крепенький, на своих длинных ножках уже стоит.
— Кто же у нас? Девочка, мальчик? — глаза мужчины заблестели любопытством и отцовской нежностью, хотя отцом он был лошадиному детенышу.
— Конек у нас будет, богатырь будущий. Еще одни руки, вернее, ноги, в помощь. Как думаешь, как наречем?
— А пусть Ноннушка наша сама решит, — улыбнулся Прохор широко и искренне. — Ее право.
— А где же она? С тобой же пошла? — встрепенулась Маргарита, оглядываясь.
— На опушке задержалась, малинку собирала. Сейчас примчится, уж будь уверена.
Едва он произнес эти слова, как во двор, словно вихрь, ворвалась их дочь. Десятилетняя Нонна, даже не заглянув в дом, метнулась прямиком к конюшне. Через мгновение оттуда донесся ее восторженный, звонкий крик. Родители, переглянувшись, вышли во двор и направились к низкому бревенчатому стойлу. Девочка стояла, завороженно глядя на длинноногого жеребенка, который неуверенно прижимался к боку уставшей, но счастливой Ромашки.
— Ноннушка, назовешь его сама? Мальчик он, — мать ласково провела рукой по шелковистым волосам дочери.
— Пусть будет Августин. Ведь в августе он пришел в мир, — серьезно произнесла девочка, осторожно протягивая руку, чтобы коснуться бархатистой мордочки. Жеребенок фыркнул, и Нонна рассмеялась.
— Что ж, Августин, так Августин, — кивнул отец, одобрительно хлопнув ладонью по притолоке.
— Побегу Зиночке расскажу! — девочка уже сделала стремительный поворот на пятках.
— Постой, не спеши так, — мягко остановила ее Маргарита, и в ее голосе прозвучала неуловимая тревожная струнка. — Обожди немного.
— Но почему? Это же такая радость! Маленькое чудо!
— Доченька, всему свое время и свой час. Вот придет дядя Тихон, сам все увидит.
Маргарите было невыразимо сложно подбирать слова, чтобы объяснить ребенку тихую, но навязчивую опаску, гнездившуюся у нее в душе. Она взяла дочь за руку и увела в дом, усадив за прялку. Прохор, проводив их задумчивым взглядом, отправился в сад собирать поспевшие яблоки.
В последние месяцы по селу, словно осенний туман, ползли неясные, но колкие шепотки. Говорили, будто Маргарита с Прохором живут «по-барски». Но разве в этом была правда? Смех один! Какие же они баре?
Да, дом был крепким, пятистенным, но каждый брус для него Прохор рубил и сплавлял по весенней реке сам, в долгих и тяжелых лесозаготовках зарабатывая право на этот лес. Одеяла, пуховые подушки, перины — все это было наполнено пухом их собственных гусей и овечьей шерстью, которую Маргарита годами копила, чесала, пряла и шила долгими зимними вечерами. Вся мебель — кровати, массивный обеденный стол, лавки — вышли из-под умелых рук Прохора. Но каждый, кто заходил в дом в последнее время, будто искал не дружеского участия, а повод для сдержанного, но ядовитого взгляда.
И про хозяйство шептались: мол, все бы это колхозу отдать. А зачем? Две коровы, лошадь Зорька и три десятка кур перешли к Маргарите от родителей как приданое, а те, в свою очередь, вложили в них всю свою нелегкую жизнь. Затем и сама Маргарита с Прохором не знали покоя: пахали, сеяли, холили сад, приумножали свое немудреное богатство. Когда полгода назад в селе создали колхоз, у них уже было четыре лошади и пять коров, да птицы, которую и сосчитать было сложно. Значительную, самую лучшую часть у них и забрали тогда — двух сильных коней, трех дойных коров, пятьдесят кур и гусей. Процесс назвали добровольным, но в воздухе висело невысказанное «принудительно».
Маргарита даже не роптала вслух. Она пыталась убедить себя, что все это — на благо села, на благо страны, которую нужно поднимать из руин после великих потрясений. Они же смогут все нажить заново.
И все равно их, вроде бы шутя, порой величали «кулаками». Но с каждым месяцем шутки эти становились суше, злее, обретали колючую конкретику. И теперь рождение жеребенка могло стать не радостью, а еще одним камнем в огород зависти. Соседи жили куда скромнее, многие просили работу у Прохора и Маргариты. Те никогда не отказывали, платили либо деньгами, либо продуктами: молоком, творогом, мясом, не скупясь. В памяти Маргариты живо звучали слова ее покойного отца:
— Работника обижать — свое же благополучие подрывать. Его руки — продолжение твоих.
До нее стали доходить тревожные вести о раскулачиваниях в соседних деревнях, но она отмахивалась от них, как от назойливой мухи. Какое отношение это имеет к ним? Они не богачи, не мироеды, а простые крестьяне, может, чуть зажиточнее других. Но разве труд — преступление? Они же не воровали, не отнимали, а своим горбом все зарабатывали. И другим давали возможность заработать.
— Маргарита! Выйди-ка! — с улицы донесся резкий, знакомый голос.
Она вздрогнула, отложила шитье и, поправив косынку, вышла на крыльцо. Перед калиткой стоял председатель колхоза, Семен Семеныч, его лицо было напряженным.
— Здравствуй, Семен Семеныч. К добру или к худу пожаловал?
— Ромашка-то твоя ожеребилась?
— Ожеребилась. Да ты откуда уже проведал? — удивилась она, чувствуя, как внутри что-то холодом обволакивает.
— Люди слышали, передали. Да и сколько ей ходить-то, срок давно подошел.
Маргарита сдержанно поморщилась. В последнее время Анфиса, жена Тихона, что помогал с лошадьми, стала уж слишком зоркой и словоохотливой. Все, что происходило за их тыном, мгновенно становилось достоянием улицы.
— Ну, родила. Поздравить зашел?
— Нет, не поздравить. Дело есть. Раз у тебя теперь три лошади на дворе, одну сдавай в колхозное стадо. Двух вам за глаза хватит, у иных и одной-то нет.
— На каком основании? — голос ее дрогнул от возмущения. — Я тебе двух коней полгода назад отдала, когда колхоз зачинался. А где они? Один у Макара пьяного пал. У меня в стойле они целее будут.
— Маргарита, перечить будешь? Говорю — вторую лошадь сдавай. Вербу, что ли, ее звать? Ромашку с детенышем оставь, негоже мать с дитем разлучать, даже коль это скот.
— Это чистейший грабеж! — женщина уперла руки в бока, и вся ее стать выражала глухое, накопленное годами сопротивление. — Мало мы отдали? Кое-кто и цыпленка в общее стадо не внес, на печи лежа да брагу хлебая, а с нашей семьи вы мзду сполна взяли.
— Маргарита, для общего блага все! Для благополучия района, села, вас самих в конечном счете! Времена новые, порядки новые, пора понять — все ныне общее.
— Новые порядки, говоришь? — горько вскинула она голову. — А что-то мы при них не богаче, а беднее становимся. Иди, Семен Семеныч, иди с миром.
— Я-то пойду… Но и ты смотри… — он не договорил, многозначительно хлопнул калиткой и удалился прочь.
Из сада, неся корзину с румяными яблоками и сизой сливой, шел Прохор. Увидев бледное, расстроенное лицо жены, он нахмурился.
— В чем дело, мать?
Она, сдерживая дрожь в голосе, рассказала о визите председателя и его требовании.
— Дай им волю — до последнего цыпленка обчистят. Правильно сделала, что не поддалась. Много уж отдали. — Он проворчал, ставя корзину на стол. — Верно говоришь: один на печи лежал, другой в поту лица трудился, а теперь выходит — равны. Возьми тех же Тихона с Анфисой… Сколько ты им цыплят за работу отдавала? И где они? Подросли едва — на сковороду. Козленка подарила, когда у них Зойка родилась. И где коза? В борще… Ничего на расплод не берегут, откуда ж достатку быть?
Он обтер сапоги о скобу у порога и тяжело вздохнул.
— Нонка, на, подкрепись, — крикнул он дочери, указывая на фрукты, и прошел переодеваться.
Весь вечер и ночь напролет Маргарита то и дело наведывалась в стойло, будто боялась, что жеребенка у нее отнимут сию же минуту. А утром, закончив дойку и раздав корм птице, она вышла в огород, чтобы выполоть сорняки, пока августовский зной не опалил землю.
Внезапно с улицы донеслись чужие, слишком официальные голоса. Стряхнув землю с пальцев, она вышла из-за плетня и замерла. Во дворе стояли учетчица Глафира, председатель Семен Семеныч, участковый милиционер и незнакомый человек в аккуратной гражданской тужурке. Лицо у него было бесстрастным, казенным.
— Здравствуйте. Ко мне?
— К вам, к вам. Что, кулаки, пожили по-барски, и будет с вас, — громко, с едкой, не скрываемой усмешкой произнес Семен Семеныч.
— Побойся ты совести, какие мы кулаки? — лицо Маргариты побелело, как мел.
— А не кулаки разве? Наемный труд для обогащения не используете? Тихон! Анфиса! Степанида! — он резко крикнул, и из-за калитки, потупив взоры, вошли соседи. — Вот они, ваши батраки, или не так?
— Так, — тихо, с горьким пониманием кивнула Маргарита. — Но мы хотели помочь. У них дети малые, кормить надо. Тихон с Прохором в поле, с лошадьми. Женщины в саду да на огороде помогали. Участок-то у Прохора от отца хороший достался…
— Вот оно и выходит — эксплу… экслуа… Как там, товарищ Григорий? — председатель запнулся на сложном слове, покраснел от напряжения.
— Эксплуатация наемного труда в личных, нетрудовых хозяйствах, — четко, как по бумажке, произнес человек в тужурке, делая шаг вперед.
— Именно! — торжествующе воскликнул Семен Семеныч. — Значит, кулаки. А кулакам что полагается? Тем, кто на чужом горбу к своему благополучию ехал? Ссылка в спецпоселения. Для перевоспитания трудом.
— Прохор! Прошенька! — отчаянный крик вырвался из груди Маргариты.
Прохор, услышав этот крик у кромки реки, бросил удочки и помчался вверх по склону к дому. Увидев во дворе скопление людей и бледное как полотно лицо жены, он грозно крикнул:
— Что тут происходит?!
— Кулаками нас объявили, Прошенька… Раскулачивать пришли… В спецпоселение… — голос Маргариты оборвался.
— Да вы с ума посходили?! — Прохор порывисто двинулся к председателю, но милиционер ловко выхватил револьвер и выстрелил в небо. Глухой хлопок на мгновение парализовал всех.
Маргарита, без сил, опустилась на землю, ее мольбы и объяснения тонули в равнодушной тишине…
На следующий день они покидали родное село. Их провожали взглядами: одни — насмешливыми и злорадными, другие — полными немой жалости и страха за себя. Повозка, запряженная Вербой, была завалена скарбом — тем немногим, что разрешили взять. Ромашку с Августином, коров, птицу — все, во что была вложена душа и годы труда, — угоняли в сторону колхозного двора. Маргарита смотрела на это сквозь пелену слез, не веря, что это происходит наяву. Казалось, рассудок вот-вот не выдержит этой непоправимой боли. Здесь она родилась, этот дом они с Прохором строили, вбивая каждый гвоздь с мыслью о будущем, о детях, о внуках… Каждая вещь в нем была продолжением их рук, их любви.
Поезд, затем телеги, и наконец — бескрайние, чужые уральские просторы. Место, обозначенное на картах как спецпоселение №47, встретило их хаосом бараков, землянок и потерянных, испуганных людей.
Маргарита, измученная долгой дорогой, озиралась, пытаясь найти в этом хаосе хоть какой-то намек на человеческое жилье. Перед ними стоял бригадир, угрюмо что-то записывая в потрепанную тетрадь.
— А жить где? — глухо спросила она.
— А где и все! — тот хмыкнул, даже не глядя на нее. — Говорите, дом сами строили? Опыт есть. Вот и постройте новый.
— А сейчас-то? Куда нам с ребенком? — в голосе Прохора звучала растерянность и глубокая усталость.
— А я вам подсоблю, — бригадир зашел в конторку и вынес оттуда старую, ржавую лопату. — Вот инструмент. Ройте землянку. Будете, как все, на равных.
Прохор медленно взял лопату. В его взгляде на секунду мелькнула такая темная, сокрушительная ярость, что бригадир невольно отступил на шаг. Но Прохор лишь перекинул лопату на плечо, развернулся и молча пошел к отведенному им клочку земли на окраине поселка.
Маргарита и Прохор не умели жить плохо. Даже здесь, на краю света, их внутренний стержень, выкованный трудом и взаимной любовью, не согнулся.
— Ничего, Прошенька, везде люди живут. Лишь бы голова на плечах была да руки не боялись работы. Справимся? — спросила она вечером, сидя в сырой, темной землянке при свете огарка свечи.
— Справимся, Маргаритушка, — он обнял ее, прижав к своему еще крепкому плечу. — Ради нашей Ноннушки справимся.
И они справлялись. Работали так, что даже видавшие виды бригадиры лишь покачивали головами, глядя на их неутомимость. Платили гроши, но через три года упорнейшего труда, отказывая себе во всем, Прохор начал возводить дом. Не дом даже — времянку из списанных, пропитанных креозотом шпал. Но это было уже не подземелье, а нечто свое, крыша над головой. Строил он его сам, боясь привлекать кого-либо, даже здесь, в мире таких же отверженных.
Еще через год по их крошечному двору забегали покупные курочки, а в 1935 году случилось чудо — им удалось выкупить за бесценок хромую, обреченную на убой корову по кличке Зорька. Маргарита выходила ее, как ребенка, а Прохор после изнурительной работы на лесопилке шел заготавливать для нее сено. И снова в их жизни появилось свое молоко. Телят, правда, приходилось сдавать, но Маргарита уже не роптала. Горький опыт научил ее осторожности. Вторую ссылку ее сердце не пережило бы.
И казалось, жизнь, хоть и сжатая до размеров спецпоселения, понемногу обретала черты подобия нормальности. Они смирились, нашли в этом каменистом грунте точку опоры. Но тут шестнадцатилетняя Нонна, их цветок, выросший в суровых условиях, вдруг влюбилась.
Как ни уговаривали родители, что рано, что нужно подумать, девушка стояла на своем с упрямством, унаследованным от них же:
— За него замуж пойду! А запретите — убегу!
— Куда же ты убежишь, глупышка? — ласково, но с тревогой в голосе спросила Маргарита. — Бежать-то уже некуда… Разве что в лесу с Василием селиться?
— И в лесу люди живут! — запальчиво бросила дочь.
— Перестань! — вдруг резко, неожиданно для себя крикнула Нонна. — Перестань все время вспоминать, как нас ограбили! Из-за твоего языка мы здесь и оказались! Вот если бы тогда председателю не перечила, не называла все грабежом, может, и миновала бы нас эта чаша! Замолчи, мама! Не хочу больше этого слышать! И хватит все с теткой Татьяной обсуждать, она с тем самым бригадиром…
Маргарита смотрела на дочь, не веря своим ушам. Откуда в ней эта горечь, эта злоба? Что за холодный ветер подул в ее юную душу?
Нонна выскочила из дома и помчалась к своему Василию, высокому, тихому парню, сыну сосланных «за вредительство» инженеров.
— Васенька, мои говорят, что я мала… Не благословляют…
Василий смотрел куда-то вдаль, поверх ее головы, и в его глазах стояла взрослая, недетская грусть.
— Нонна, я люблю тебя. Знаешь. Но мои родители… Они тоже против. Мы тут давно… еще до того, как это место стало спецпоселком. А ты — дочь раскулаченных… Они называют тебя «кулацкой отродью» и хотят, чтобы я на Глафире женился, дочке бригадира.
— И ты… откажешься? — девушка отшатнулась, как от удара.
— А что я могу? — бессильно развел он руками.
— Мы можем уйти! Убежать отсюда!
— Убежать… — он тихо повторил. — Это, может, и выход. Но тебе не жаль дядю Прохора и тетю Маргариту? Они — хорошие. Ты для них — весь свет. Пойдем, я тебя провожу.
Он привел ее к калитке, где их встретил Прохор.
— Здорово, Василий. Погуляли?
— Погуляли, дядя Прохор.
— А что лица невеселые? Мы-то с Маргаритой в ваши годы от счастья светились. Да смотрите у меня — коли что, я обоих своими руками… Маловата еще Нонка-то.
Василий, смущенно попрощавшись, ушел. Нонна бросилась в комнату, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась.
— Доченька, что случилось? — Маргарита села на край кровати, гладя ее по волосам.
— Все… все против! Вы с отцом — против, его родители — против, называют меня кулацкой отродью… Они его на Глашке женить хотят…
— Чем же я могу помочь?
— Поговори с его матерью! Дайте ваше благословение!
— Они и слушать-то меня не станут, — вздохнула Маргарита. — Степанида нос воротит. Мы для нее — эксплуататоры, хотя живут они теперь не в пример лучше нас. Ноннушка, ты еще молода. Первая любовь… она часто проходит. Ты еще будешь счастлива… — говорила она, внутренне корежась от собственных, таких беспомощных слов.
— Я хотела, как вы с отцом! Ты в семнадцать за него вышла! Почему тебе можно было?
— Мы с Прохором вместе росли, с младенчества друг друга знали. Любовь наша тихой была и прочной, как старое дерево. Успокойся, все образуется, поверь материнскому сердцу.
Оставив дочь, Маргарита вышла во двор, где Прохор чинил телегу.
— Ну что?
— Слезы, Прошенька, одни слезы. Может, правда, сходить к его родителям? Почто молодым страдать?
— Не унижайся, мать. Посмеются только да за порог выставят. Вот если бы наша девка… ну, в положении была, тогда б никуда не делись. А не брюхата она часом? — он вдруг хитро подмигнул.
— Прохор! Что за речи! — вспыхнула Маргарита.
— А то смотри! — он обнял ее за плечи. — Я-то помню, как мы с тобой у реки, до свадьбы-то…
Маргарита покраснела и прижалась к нему, а из открытого окна этот разговор долетел до Нонны. Она вдруг перестала плакать, села на кровати и замерла, обдумывая что-то с недетской, сосредоточенной серьезностью…
На следующий день она подошла к лесопилке.
— Васенька, на обед пойдешь?
— Нет, со мной есть. Дела много.
— Дела много… — повторила она. — Васенька, приди после смены на нашу полянку. Очень нужно.
— Приду, Нонна, обязательно приду.
Тот вечер изменил все. Их тайные встречи в лесной чаще, под покровом молодых сосен и старых берез, стали чаще и отчаяннее. Через два месяца Нонна поняла, что носит под сердцем новую жизнь.
Скандал в поселке гремел на всю округу. Мать Василия кричала на Маргариту о распутстве, родители Нонны — о безответственности их сына. Молодым досталось сполна. Но в глазах Василия и Нонны, державшихся за руки, светилась не растерянность, а странная, победоносная решимость. Они добились своего — теперь им придется пожениться.
Так и случилось. Расписались скромно, в поселковой конторе. Прохор и Маргарита, смирившись с волей дочери и судьбы, впустили Василия в свой шпальный дом, приняв его как родного. Прохор поначалу ворчал для порядка, но, увидев, как трепетно и нежно Василий относится к Нонне, смягчился, стал называть его сыном. Родители Василия наотрез отказались видеть невестку. Даже когда на свет появилась маленькая Зинаида, они не пришли взглянуть на внучку.
Но Василий, хоть и тосковал по родителям, нашел новую семью. Он слушал рассказы Маргариты и Прохора о прежней жизни и дивился их силе. Они не ожесточились, не сломались, а, словно упрямые ростки, пробились сквозь мерзлую землю к свету.
В 1940 году Василия, как грамотного и ответственного, повысили и перевели в Верхнеуральск, выделив маленький домик. К тому времени у них уже было две дочки — Зинаида и годовалая Валентина.
Маргарита и Прохор остались в поселке. Их корни, хоть и искривленные, но цепкие, уже вросли в эту суровую уральскую землю.
Но в 1943 году на Василия пришла похоронка. Он погиб где-то под Сталинградом. Нонна, двадцатидевятилетняя вдова с двумя детьми, осталась одна. Тогда Прохор и Маргарита, не раздумывая, продали свое скромное хозяйство и переехали к дочери, чтобы быть ее опорой.
В 1955 году пришла бумага о реабилитации. Им разрешали вернуться на родину, в родные казанские края. Но они отказались. Силы были уже не те — годы каторжного труда, лишения, непрожитое горе подточили их здоровье. Что ждало их там, в родном селе? Дом, отданный под школу? Новая жизнь, которую нужно начинать с чистого листа в шестьдесят с лишним лет? Нет, их место теперь было здесь, рядом с дочерью и внучками.
Они помогали Нонне растить девочек, передавая им не материальные богатства, которых не было, а нечто большее — стойкость, умение видеть красоту в малом, способность любить несмотря ни на что. В 1957 году тихо, во сне, отозвалась на свою больную душу Маргарита. А на сороковой день, словно не в силах быть на этом свете без своей половины, за ней последовал и Прохор.
Их похоронили на скромном кладбище в Верхнеуральске, под сквозняками уральских ветров. Никто из тех, кто знал их в эти поздние годы, не мог сказать о супругах дурного слова. Да и что было говорить? Добрые, работящие, тихие люди. Они не оставили после себя ни домов, ни состояний. Но они оставили в сердцах дочери и внучек что-то более прочное — память о том, как можно, сломленный внешне, остаться непобежденным внутри. Как можно, потеряв все, сохранить главное — человеческое достоинство и способность дарить любовь. Их жизнь не была громкой одой, она была похожа на ту самую рожь, что сеют в августе под зиму: зерно, брошенное в холодную, неприветливую землю, кажется обреченным. Но оно лежит, терпит стужу, впитывает талые воды и однажды, вопреки всем ожиданиям, прорастает нежным, упрямым, живучим зеленым стебельком. Так и они — пережили свою долгую зиму, чтобы их корни, пусть и на чужой земле, дали жизнь новым, сильным росткам.
