Отсидела своё, три года ждала этот день, мечтала обнять детей. Дети отвыкли от её лица. Но одна ночь на сеновале перевернула всё
Она сидела у окна, не в силах оторвать взгляд от бесконечной вереницы проплывающих за стеклом картин. Поля, размытые скоростью, сменялись тёмными островами лесов, за ними вновь открывались бескрайние просторы, позолоченные косыми лучами заходящего солнца. Миллион раз, в самые тёмные и безрадостные дни, она закрывала глаза и представляла себе этот миг: ритмичный стук колёс, прохладное стекло в ладони и этот постоянно меняющийся, как калейдоскоп, мир за окном. Путь домой. Самое сладкое и самое мучительное путешествие на свете, где каждая минута наполнена сладкой дрожью предвкушения. Мысль о том, чтобы обнять их, прижать к груди, вдохнуть знакомый, родной запах детских волос, заставляла сердце биться втрое быстрее. Иногда казалось, что само это ожидание, этот сладкий трепет перед встречей, гораздо ярче и острее, чем сама встреча сможет когда-либо быть.
Вдали, за поворотом, словно выплывая из туманной дымки, показались первые огоньки и тёмные silhouettes домов. Несколько секунд она всматривалась в подступающий посёлок, стараясь уловить знакомые очертания, и вдруг, будто её ударило током, вскочила с полки. Сердце застучало где-то в горле. Взяв свою скромную, потрёпанную сумку, она направилась к выходу, к тамбуру, где уже собиралась небольшая очередь из других пассажиров, таких же уставших и жаждущих скорее ступить на родную землю.
И в который раз её сознание принялось рисовать знакомые, до боли знакомые картины: вот она толкает скрипучую калитку, вот делает несколько шагов по вытоптанной травяной дорожке, вот её рука тянется к ручке двери… А там… Старший, он уже почти взрослый, ему должно быть четырнадцать, он наверняка узнает её с первого взгляда. Средняя, солнышко её, наверное, ещё помнит материнские руки. А вот младший… Малыш был так мал, когда мир перевернулся, когда её оторвали от него, что в его памяти не должно было остаться и следа.
Поезд, с тяжёлым стоном замедляя ход, начал вползать на узкую, закопчённую платформу. Проводница, суровая женщина в синей форме, вышла из своего купе и, расталкивая зазевавшихся пассажиров, пробиралась к двери, чтобы отпереть её. Вагон дёрнулся в последний раз, выдохнул клубы пара и замер, будто усталый путник, достигший долгожданного привала. Толпа, напирая объёмными сумками и узлами, ринулась к распахнутой створке, создавая давку и суматоху.
Она сделала шаг вперёд, и её нога ступила на шершавый, испещрённый трещинами асфальт перрона. Глубокий, до самой грудной клетки, вдох наполнил лёгкие воздухом, в котором смешались запахи дыма, угля и какой-то далёкой, неуловимой свежести. Свобода. Не та, что в бумагах со штампами, а настоящая, ощутимая, входящая в каждую клеточку тела. Не спеша, вместе с немногочисленными попутчиками, она спустилась по ступенькам на небольшую, пустынную привокзальную площадь. Кто-то побежал к автобусной остановке, кто-то, не желая терять времени, направился к единственной на перроне машине такси.
Она же пошла пешком. Ей страстно хотелось прочувствовать каждый шаг, надышаться этим воздухом до головокружения, унять бешеную дрожь, сотрясавшую изнутри. Всё, путь завершён. Она дома. Дома! Уголки её губ дрогнули, и на лице расцвела улыбка, первая за долгие годы по-настоящему счастливая улыбка. Она подставила лицо ласковому майскому ветерку, который трепал непослушные пряди волос, и закрыла глаза, чувствуя, как солнечное тепло разливается по коже.
Ничего не изменилось здесь за эти три года, будто она ушла только вчера за хлебом и вот теперь возвращается. Дорога к дому была пустынна, и она мысленно благодарила судьбу за то, что не встретила ни одного знакомого лица. Но вот вдали показался знакомый до слёз забор, покосившийся и облупленный. Ноги сами понесли её вперёд, почти бегом.
Она толкнула скрипучую калитку и замерла на пороге, вглядываясь в заросший двор. Сделала шаг, ступила на первую, самую нижнюю, истёртую ступеньку крыльца, и вдруг ноги сами подкосились, отказавшись держать тело. Она не упала, а медленно, словно в полусне, опустилась на прохладное, шершавое дерево, поставив сумку рядом. В глазах потемнело от нахлынувших чувств.
За старой, покоробленной дверью послышались частые, торопливые шаги. Они приблизились и затихли прямо у порога. Она, преодолевая тяжесть во всём теле, медленно повернула голову и увидела в проёме загорелого до черноты белобрысого мальчишку с огромными, синими, как незабудки, глазами.
— Гриша?! — вырвался у неё радостный, срывающийся возглас.
— А вы кто, тётенька? — ребёнок с нескрываемым любопытством разглядывал незнакомку, впиваясь в неё чистым, открытым взглядом.
— Я… — голос её сорвался, и она, спохватившись, задала встречный вопрос. — А кто ещё дома есть?
— Мама с Леной в магазин ушли. А Влад…
— Мама? — она удивлённо уставилась на сына, чувствуя, как в груди что-то холодное и тяжёлое сжимается в комок.
Мальчик вдруг испуганно попятился и скрылся в тёмной глубине сеней.
«Он меня не помнит. Не узнал родную мать», — пронеслось в голове, и мир на мгновение погрузился в беззвучный вакуум.
Вскоре за спиной снова раздались шаги, на этот раз более тяжёлые и уверенные. Она заставила себя подняться со ступеньки, отряхнула ладони о колени. И вовремя, потому что в дверях вновь появился младший, а за его спиной стоял высокий, худощавый паренёк, в чертах которого она с первого взгляда узнала своего первенца.
— Вот эта тётя, — сказал малыш и показал рукой в её сторону.
А она не могла оторвать глаз от старшего сына. Он стал так поразительно похож на своего отца, что у неё где-то глубоко внутри, в самом сердце, остро и болезненно кольнуло.
— Здравствуй, сынок, — прошептала она, и слова прозвучали едва слышно.
В глазах парня промелькнула целая буря эмоций: мгновенное узнавание, вспышка радости, а следом — настороженность и какая-то взрослая, не по годам, усталость.
— Меня отпустили. А Гриша сказал, что ваша мама пошла в магазин.
— Это… — юноша кашлянул, будто прочищая горло, — он так тётю Лиду зовёт, — ответил он голосом, в котором уже проскальзывали мужские, грубоватые нотки.
— А ты? — вопрос вырвался сам собой, быстрее, чем она успела его обдумать.
— Проходите в дом, — словно не расслышав, сказал Владислав, наклонился и с лёгкостью поднял её нехитрый скарб.
Мальчик замялся на мгновение, а потом пулей помчался следом за братом.
Она на мгновение оглянулась. Улица была пустынна и безмолвна. Сделав глубокий вдох, она поднялась на крыльцо и переступила порог дома. Прошла через тёмные, пахнущие стариной и сушёной мятой сени, свернула налево и шагнула в открытую дверь горницы.
Здесь время, казалось, застыло. Всё было как раньше: те же, выцветшие от многочисленных стирок половики на заскрипевшем полу, те же, с кружевной каймой, занавески на небольших окошках. Лишь клеёнка на массивном столе у окна была другой, пёстрой, да на стене над родительской кроватью не было их общей с мужем фотографии в резной деревянной рамке. Тишину, густую и почти осязаемую, нарушало лишь размеренное тиканье старинных часов-ходиков да назойливое жужжание мухи, бившейся о оконное стекло.
Владислав молча подал ей гранёный стакан с прохладной водой. Она благодарно улыбнулась ему и стала пить большими, жадными глотками, чувствуя, как живительная влага разливается по измученному телу. Струйка воды потекла по подбородку на шею, за ворот скромной блузки. Она вернула пустой стакан сыну и вытерла губы тыльной стороной ладони.
— Спасибо, — её голос прозвучал приглушённо и как-то чужо. — А ты не узнаёшь меня? — обратилась она к младшему сыну, который, притихший, с открытым ртом, продолжал внимательно её разглядывать. — Отвыкли вы от меня. Я понимаю. Лида, наверное, тоже постаралась, всякого наговорила обо мне, — с тихой, покорной грустью произнесла она.
За окном промелькнула чья-то макушка, и вскоре в сенях послышались быстрые шаги и сдержанный женский голос.
— Чего дверь нараспашку? Сквозняк, мух нагоните… — голос резко оборвался, едва его хозяйка переступила порог комнаты.
Лида, сестра её покойного мужа, остановилась как вкопанная и с нескрываемым изумлением уставилась на неё.
— Мама? Мама! — из-за её спины, словно птенец, выпорхнула худенькая, длинноногая девочка с двумя светлыми косами и, не раздумывая, бросилась к ней, обвив руками шею, крепко-крепко прижавшись.
— Освободилась, значит, — без всякой теплоты в голосе констатировала Лида. — Чего явилась? Чего здесь забыла? — резко, в упор, спросила она.
Маргарита почувствовала, как напряглось и стало словно каменным тело дочери, но Елена не отстранилась, не разжала своих объятий, продолжая держаться за неё, как за единственную надежду.
— Я по детям соскучилась. Если в чём была виновата, за то отсидела, — тихо, но твёрдо сказала Маргарита.
— А они не скучали по матери-убийце, — едким, отравленным шипом уколола в ответ Лида.
Она всегда была остра на язык, всегда с неохотой и ревностью сносила присутствие рядом красивой и молодой невестки.
— Неправда! — отчаянно выкрикнула девочка и тут же осеклась, натолкнувшись на суровый, испепеляющий взгляд тётки.
— Дай мне побыть с детьми немного. Я так долго, так отчаянно мечтала об этом. А потом я уйду. Пожалуйста. — Маргарита прижала к себе дочь ещё сильнее, и из её глаз, наконец, хлынули слёзы, тихие, очищающие.
И что-то дрогнуло в чёрством, ожесточённом сердце Лиды.
— Ну ладно, гляди, коли уж так соскучилась. За погляд денег не возьму. Им тоже досталось. Только ленивый не тыкал в них пальцем, не обзывал детьми преступницы. Уезжай, бога ради, не порти им жизнь. Только всё успокоилось, а тут ты. Лена, пойдём со мной, помоги стол собрать. А ты… — Лида перевела взгляд на Маргариту. — В печке вода есть горячая. Влад, сбегай, принеси с колодца воды поживее. В сенях таз стоит, мыло, мочалка. Сполоснись, а то пахнет от тебя… — это она сказала уже Маргарите, и в голосе её послышались не только брезгливость, но и капля смутной жалости.
Елена нехотя, будто сквозь силу, оторвалась от матери и заглянула ей в лицо, пытаясь прочитать что-то в её мокрых от слёз глазах. Маргарита подбадривающе, сквозь дрожь в губах, улыбнулась ей, и девочка, кивнув, неспешно поплелась за тёткой на кухню. Владислав молча взял пустые вёдра и вышел за водой. В комнате остались только они с младшим сыном.
— Вы наша мама? — наконец, нарушил молчание мальчик. — Ты в тюрьме сидела?
— Да, — хрипло, единственным словом, ответила она.
— Кирилл, иди-ка сюда, — позвала с кухни Лида.
Сын, бросив на неё последний заинтересованный взгляд, убежал. Маргарита осталась одна. Она опустилась на край кровати, на то самое место, где когда-то спала рядом с мужем. Глазами она видела каждый знакомый угол, умом понимала, что она дома, но душа отказывалась верить, что всё позади, что она здесь, в стенах, которые когда-то были её крепостью, а теперь стали пристанищем под чужой, неласковой опекой.
При тусклом, рассеянном свете из маленького окошка она торопливо, почти стыдливо, разделась и стала умываться, стараясь, чтобы брызги воды не лились на чисто вымытый пол. По её щекам, смешиваясь с каплями воды, бежали горячие, солёные слёзы — смесь блаженства, тоски и невыразимой боли.
Когда она, пахнущая простым цветочным мылом, с мокрыми, тёмными от воды волосами, вновь вошла в горницу, все уже сидели за большим, накрытым к ужину столом, в центре которого дымилась большая, чугунная сковорода с тушёной картошкой.
Маргарита неловко, словно непрошеная гостья, присела на свободный табурет, остро чувствуя на себе тяжёлые, испытующие взгляды.
— Ешьте, — бросила Лида, первая зачерпнув ложкой из общего котла и положив себе на тарелку.
В тюрьме давали тонкие, как лист бумаги, ломтики хлеба, а здесь, на простой глиняной тарелке, лежали пышные, румяные, толстые ломти. Маргарита взяла один, поднесла к лицу и глубоко вдохнула его аромат. Дома даже хлеб пах по-особенному, пах жизнью. Дети ели, сосредоточенно стуча ложками по дну тарелок. Этот равномерный, металлический стук неожиданно напомнил ей шум тюремной столовой, и аппетит мгновенно пропал.
— Что, кусок в горло не лезет? — с привычной ей едкой колкостью спросила Лида.
— Нет, просто не хочу, — тихо ответила Маргарита.
После ужина Елена мыла посуду, а Маргарита, стоя рядом, вытирала каждую тарелку, каждый стакан, наслаждаясь простой, домашней работой. Потом она вспомнила про подарки и, волнуясь, стала доставать из сумки несколько небольших, тщательно завёрнутых пакетов. Дети, забыв на время о стеснении, с радостными возгласами принялись разворачивать их, наперебой рассказывая что-то о школе, о друзьях, перебивая друг друга. Лёд между ними начинал потихоньку таять, но тут в комнату с суровым видом вошла Лида.
— В избе негде тебя положить. Я тебе на сеновале постелила. Ночи уже тёплые, ничего не замёрзнешь, — объявила она без обиняков. — Возьми с собой подушку и одеяло.
Они ещё немного посидели все вместе, но с приходом хозяйки дома непринуждённая беседа затихла, разговор не клеился. Маргарита, попрощавшись с детьми на ночь, вышла во двор и по скрипучей, приставной лестнице поднялась на сеновал. Спать не хотелось, но тело изнывало от усталости. Она прилегла на старое, ватное одеяло, закинула руки за голову и уставилась в маленькое, круглое окошко под самой крышей.
За ним медленно темнело небо, зажигая первые, самые яркие звёзды. Из приоткрытого окна избы до неё долетали обрывки разговоров. Лида о чём-то спорила с Владиславом, слышался взволнованный голос дочери. Дорога, усталость и переполнявшие её чувства взяли своё — она незаметно для себя провалилась в короткий, тревожный сон. Разбудил её тихий, но отчётливый шорох у самой головы. Маргарита резко села, вглядываясь в густую, почти непроглядную темноту сарая.
— Это я, мам, — послышался совсем рядом срывающийся на басок голос Владислава. — Можно к тебе?
— Конечно. Залезай, под одеяло, прохладно. — Она поспешно подвинулась, освобождая место для сына.
Какое-то время они лежали молча, плечом к плечу, слушая ночные звуки за стеной.
— Тебе страшно было? — первым нарушил молчание Владислав.
— Ты про тюрьму? Страшно. Очень. — Маргарита глубоко вздохнула и повернулась к нему, стараясь разглядеть его лицо в темноте. — Иногда казалось, что страх становится частью тебя, он въедается в кожу, в кости.
— Я всё помню. — в темноте блеснули его глаза, влажные и серьёзные. — Тётя Лида говорит, что ты убила отца. А я помню, как он бил тебя. Я тогда спрятался за дверью и смотрел, и мне было так страшно, что я не мог пошевелиться. — голос парня дрогнул и сорвался.
— Я его очень любила. Ещё со школы. Все девчонки по нему вздыхали, а он выбрал меня. Ты на отца в том возрасте очень похож, — тихо, будто боясь спугнуть хрупкие воспоминания, начала рассказывать Маргарита. — После школы его забрали в армию. Он всё просил меня дождаться его. Говорил, что вернётся, и мы поженимся. Когда он уехал, я узнала, что жду тебя. Ох, и кричали тогда мои родители! Сколько слёз было пролито, не хочу и вспоминать. Но я ждала его, верила, любила. В письме всё ему рассказала.
Когда он вернулся, мы расписались. Сначала жили хорошо, душа в душу. Потом кто-то из его друзей, злой да завистливый, напел ему, что ты не его сын. Вот тут в нём что-то и переломилось, будто бес вселился. Стал пить. А когда сильно напивался, руки распускал. Наутро прощения просил, в ногах валялся, клялся, что больше никогда.
Через два года у нас Леночка родилась. А ещё через год он избил меня так, что я потеряла нашего третьего ребёнка. Три года после этого детей у нас не получалось, думала, уже не будет. А потом родился Кирилл.
Я терпела. Терпела его побои и унижения. Когда он не пил, это был нормальный человек, тот самый, которого я полюбила. А куда уйдёшь? Мать умерла, отец один остался, больной, его тоже не бросишь. Так и жили, из дня в день. Ты подрастал и становился на отца всё больше похожим. Но Миша уже не мог остановиться, его будто что-то разъедало изнутри.
В тот вечер он сильно пьяным домой ввалился. Вы уже спали. Стал ко мне приставать, обзывать, оскорблять. Я хотела уйти, переждать в сарае, пока он не заснёт. А он так ударил меня кулаком в спину, что у меня весь воздух из лёгких вышел. Я упала на пол. И тогда он стал бить меня ногами. По рёбрам, по спине, по голове. Я вас боялась разбудить, старалась не кричать. Зажимала рот кулаком и терпела.
А потом я увидела на полу нож. Видно, уронила его, когда падала. Схватила я его, думала, хоть это его остановит, образумит. Какое там. Он ещё сильнее разъярился, стал его у меня вырывать. В борьбе он не удержался на ногах и рухнул на меня всем своим весом. Прямо грудью на лезвие. Я не сразу поняла, что случилось. Еле скинула его с себя. Смотрю, а в его груди нож торчит, и я вся в крови, его крови. Тут до меня и дошло, что произошло. Потом соседи прибежали, подняли шум…
— Это я их позвал. Испугался, что отец убьёт тебя, — прошептал Владислав, и в его голосе слышалась давнишняя, детская вина. — Я проснулся от шума и побежал к соседям.
— Ты? — она ахнула. — А я всё думала, откуда они узнали, откуда появились. Столько раз он поднимал на меня руку, никто никогда не приходил на помощь. А тут…
— Прости, — голос сына снова дрогнул.
— Я думала, меня помилуют, ведь всё вышло случайно, нечаянно. Не хотела я его смерти. Соседи видели мои вечные синяки, знали, что почти каждый день он измывался надо мной. А на суде… на суде никто не заступился, все промолчали, опустили глаза. — Маргарита закашлялась, зажимая рот уголком одеяла, чтобы не разбудить никого. — Если и виновата, то отсидела своё, сполна. Тюрьма — это не санаторий, сынок. Это ад на земле. Только и выжила, что думая о вас. О том, что вас жду. — она помолчала, собираясь с мыслями. — Тот человек, которым стал твой отец, он уже не был похож на того юношу, которого я любила когда-то. Он стал другим, чужим.
— А что теперь? — спросил Владислав, и в его вопросе слышалась вся тревога за грядущий день.
— Не знаю. В город я не поеду. Со справкой о судимости на хорошую работу не возьмут, да и не потяну я там. Поеду в такой же маленький посёлок, как наш. Там люди попроще, ко всему привычные. Я писать буду тебе. А вы получали мои письма? Я так много писала.
— Нет. Тётя Лида сказала, что ты нас забыла, что тебе на нас наплевать. Но я не верил ей, мам. Никогда не верил.
— Спасибо, сынок. — она потянулась и в темноте погладила его по коротко остриженной голове. — Я буду писать тебе на почту, а в графе «от кого» буду подписываться: Зорина Ольга. Запомнил? Так мою маму, твою бабушку, звали. Ты иногда заходи на почту и спрашивай, нет ли писем на это имя. Это чтобы Лида не отбирала их и не рвала. А как устроюсь, найду работу, жильё, я обязательно, обязательно приеду за вами. За всеми.
— А ты не можешь остаться? — в его голосе послышалась детская, затаённая надежда.
— Ты же видишь, Лида не простила меня, не приняла. Она здесь теперь хозяйка. Останусь я, случись что, она всё на меня свалит. А я не хочу, сынок, не хочу больше туда, за решётку. Я не вынесу.
Они разговаривали почти до самого утра. Владислав, измученный переживаниями, в конце концов заснул, а Маргарита ещё долго лежала с открытыми глазами и смотрела, как через маленькое окошко под крышей небо постепенно светлеет, уступая ночь новому дню.
Когда за окном пропели первые, сиплые петухи, она осторожно, чтобы не разбудить сына, слезла с сеновала. В доме уже горел свет, и доносился стук посуды — Лида готовила завтрак. Маргарита умылась ледяной водой из колодца, выпила стакан молока с куском чёрного хлеба. Потом она на цыпочках подошла к большой кровати, на которой спали младшие. Кирилл раскидался во сне звездой, сбросив одеяло. Она бережно укрыла его, поправив подушку. Елена спала, отвернувшись к стенке, её тонкая, хрупкая спина вздрагивала во сне. Так захотелось обнять их, прижать к себе, поцеловать эти спящие, беззащитные личики, что она едва сдержала подкативший к горлу ком.
— Поторопись. Через час поезд будет. Следующие на нашей станции не останавливаются, — поторопила её, выходя из кухни, Лида. В её руках был небольшой узелок. — Возьми. Дорога дальняя.
Маргарита поблагодарила её, поблагодарила за то, что позволила повидаться, за ночлег, за хлеб. Взяв свою почти пустую сумку и этот тёплый, пахнущий домашним хлебом узелок, она вышла из дома, осторожно, почти беззвучно прикрыв за собой дверь, будто боялась расплескать ту тишину, что осталась за ней.
Она торопливо зашагала по просыпающейся улице к станции, ёжась от утренней, пронизывающей свежести.
— Я вернусь. Я обязательно вернусь за ними. Это мои дети. Никто не имеет права отнять их у меня навсегда, — всю дорогу, в такт своим шагам, она повторяла эту фразу вслух, как заклинание, как молитву, вкладывая в неё всю свою надежду и всю свою боль.
На станции она взяла в кассе билет до ближайшего узлового города и стала ждать поезд, сидя на старой, покосившейся скамейке. Когда на горизонте показался долгожданный состав и, оглушительно грохоча, начал останавливаться у платформы, Маргарита поднялась и подошла к вагону. Проводница, та самая, суровая женщина, взяла у неё билет, на несколько секунд задержала взгляд на справке об освобождении, которую Маргарита по привычке держала наготове, и кивнула. Маргарита уже взялась за холодный поручень, чтобы подняться в вагон, как вдруг сзади, сквозь грохот колёс и общий шум, раздался хриплый, срывающийся от бега крик:
— Мама!
Она резко обернулась и увидела бегущего к ней по перрону Владислава. Он был без шапки, волосы взъерошены, на лице — смесь решимости и страха.
— Мам, вот. Возьми. Ты не думай, я сам заработал, в мастерской у дяди Сергея помогал, — он сунул ей в руку несколько смятых, но тщательно расправленных купюр.
— Что ты, сынок, зачем? У меня есть. — Но она увидела, как помрачнело и стало взрослым и твёрдым его лицо, и, не возражая, бережно сунула деньги в карман.
Потом она обняла его, прижалась щекой к его прохладной от ветра куртке, вбирая в себя этот миг, чтобы хранить его в памяти вечно.
— Ты такой взрослый уже, — прошептала она, еле сдерживая подступающие слёзы.
Сердце разрывалось на части от переполнявшей её нежности и от страха за его судьбу.
— Посадка заканчивается, пройдите в вагон, — окликнула её проводница, выглядывая из тамбура.
— Всё, сынок, мне пора. Я люблю тебя. Помни это. И всех вас люблю. Я обязательно вернусь. Помни про письма. – Маргарита на мгновение прикоснулась губами к его загорелой щеке и быстро, почти бегом, поднялась в вагон.
Проводница начала закрывать дверь. И в этот самый миг Владислав, сделав резкое движение, запрыгнул в тамбур прямо перед самым её носом.
— Ты куда?! А ну слезай сейчас же! — Проводница возмущённо закричала и попыталась оттолкнуть его назад, на платформу.
— Вы что делаете? Он же мой сын! – Маргарита вцепилась в его руку, чувствуя, как её охватывает паника.
В этот момент вагон дёрнулся, и поезд, набирая скорость, медленно пополз вперёд. Сквозь нарастающий стук колёс Маргарита не могла разобрать, что кричала им вслед проводница, размахивая руками.
— У меня есть деньги, вот, возьмите, я доплачу за него! – лихорадочно начала она предлагать ей те самые, ещё тёплые от его руки, купюры.
— Уберите, не надо! На следующей станции лучше в кассе билет до конца купите. А сейчас проходите в вагон, не стойте здесь, — женщина внезапно смилостивилась, пожав плечами.
— Спасибо вам, большое спасибо, — прошептала Маргарита и, всё ещё крепко держа сына за руку, пошла по проходу, заглядывая в купе.
Они нашли свободное место на нижней полке и снова, уже не стесняясь, обнялись, словно боялись, что это сон.
— Зачем ты это сделал? Лида в полицию заявит, нас будут искать, скажут, что я тебя украла, силой забрала. Только хуже будет для всех, — отругала она его, но в её голосе не было ни капли злости, одна лишь тревога.
— Не заявит. Не будет искать. Я ей всё сказал. Сказал, что уезжаю с тобой, — спокойно ответил Владислав.
— Как «сказал»? – у неё перехватило дыхание.
— А так. Сказал, что ты моя мать и я хочу быть с тобой. Она… она сказала, что я весь в тебя, такой же упрямый. Что с моим характером ей одни проблемы. – Парень хмыкнул, и в его глазах мелькнула тень горькой усмешки.
Они пристроились у окна и молча смотрели на убегающий за стеклом мир: мелькающие берёзовые перелески, бескрайние, ещё не тронутые зеленью поля, одинокие домики на пригорках.
— Я много чего уже умею делать. Могу по хозяйству, могу машины чинить, кое-чему научился. Я паспорт с собой взял. Не бойся. Вместе устроимся, вместе заработаем, а потом вернёмся и заберём Кирилла с Леной. Я обещаю.
— Милый ты мой. Родной. — Маргарита нежно погладила его по светлым, щетинистым волосам. Потом устало положила голову ему на плечо, чувствуя, как по телу разливается долгожданное, почти забытое спокойствие.
Что ждёт впереди эту женщину, лишь недавно ступившую на свободу, и её четырнадцатилетнего сына, сделавшего такой взрослый и безрассудный выбор? Куда заведёт их эта дорога, полная неопределённости? Кто знает.
Но хочется верить, что у них всё получится. Ведь самое страшное, самое тёмное осталось позади, в том доме с покосившимся забором, где хозяйничала чужая женщина с ожесточённым сердцем. Больше не нужно будет вздрагивать по ночам, заслышав скрип отодвигаемого засова, или замирать от ужаса, различая в гробовой тишине тяжёлые, неровные шаги. Больше не будет унизительной опеки и чужих, осуждающих взглядов.
А всё остальное — лишения, трудности, незнакомые места — Маргарита выдержит. Она ещё молода, сильна духом, и в её жилах течёт кровь, закалённая испытаниями. Она больше никогда не позволит себя обидеть и сумеет постоять за своего сына, став ему не только матерью, но и верным другом, и опорой.
И всё действительно будет хорошо, потому что рядом с ней был он — её взрослеющий сын, который, вопреки всем и вся, поверил ей и выбрал её. Их путь только начинался, и впереди, в луче утреннего солнца, он виделся бесконечным и полным надежды.
