Он оставил мне на воспитание сына-чужакa, а когда вернулся — я вонзила в стол вилку и сказала три слова, после которых он сбежал, хлопнув дверью
Золотисто-янтарный свет заката мягко стелился по стенам кухни, играя бликами на медных ручках шкафов. Воздух был густым и насыщенным, наполненным терпким ароматом хвои за окном и душистым паром, что поднимался от только что извлеченного из духового шкафа противня. На нем, покрытый румяной, хрустящей корочкой, лежал пирог, от которого во все стороны расходился волнующий, согревающий душу запат свежей рыбы и нежного теста. Все было приготовлено с особым тщанием, каждая деталь выверена, ведь это были любимые блюда ее супруга. На плите, в старой глиняной кастрюле, томясь остаточным жаром, поблескивал темно-рубиновым борщ, а рядом на слабом огне тихо булькал компот из сухофруктов, который оставалось лишь довести до готовности, буквально в момент, когда любимый переступит порог дома.
Она накрыла драгоценный пирог вышитым белоснежным полотенцем, дабы сберечь его тепло, и легкими, почти воздушными шагами подошла к большому окну в гостиной. Их уютное жилище, утопающее в зарослях сирени и жасмина, стояло в самой глубине тихого переулка, и из этого окна открывался идеальный вид на остановку общественного транспорта, куда вот-вот должен был подъехать знакомый автобус.
Сердце ее замирало в сладком и мучительном предвкушении. Три долгих, тягучих месяца разлуки. Девяносто дней, каждый из которых был наполнен тишиной, ожиданием и бесконечными хлопотами по дому. Частное владение — это не городская квартира, оно постоянно требует заботы, сильных мужских рук, его стены словно жаждут присутствия хозяина.
Этот дом был ее мечтой, ее детищем. Когда они сочетались браком пять лет назад, у него была небольшая, но уютная квартира в центре. Молодые, полные надежд и планов, они решили, что будущее их семьи — в просторном доме с садом, где будут резвиться дети и пахнуть яблоками. Квартиру он продал без сожаления, вложив все средства в собственное дело, которое, увы, не сумело противостояь ветрам перемен и вскоре рассыпалось в прах. И вот уже три года ее избранник работает вахтовым методом на суровом севере, где зима длится почти вечность.
Денежное вознаграждение было достойным, это бесспорно, но как же тяжело было двадцативосьмилетней женщине одной нести бремя забот все эти бесконечные дни. За этот срок она успевала не просто соскучиться, а почти забыть ощущение надежного плеча рядом, тепла в постели по утрам, простого бытового общения.
Детей у них не было. Супруг не торопился. Вернее, он говорил, что мечтает о наследниках, но постоянно откладывал этот момент, ссылаясь на нестабильность и необходимость крепко встать на ноги.
— Представь, я уеду на очередную вахту, а ты останешься одна, с малышом на руках? Давай переждем сложный период, я найду работу здесь, в городе, и тогда уже всерьез займемся вопросом продолжения рода.
Но «переждать» нисколько не получалось. Деньги, что он привозил, уходили как песок сквозь пальцы — то машина сломается, то налоги, то необходимые в быту покупки. А сейчас еще и крыша дала течь, и в одной из спален на потолке расползлось безобразное мокрое пятно, заставившее ее в панике подставлять таз. И этот таз исправно наполнялся мутной водой каждый раз, когда небо хмурилось и начинался дождь.
Он знал о проблеме, они говорили по телефону почти каждый вечер, и он обещал, что по возвращении первым делом займется ремонтом кровли. Она понимала — это потребует немалых вложений.
Мужчина, ставший ее судьбой, был хорошим человеком — заботливым, внимательным, мастером на все руки. Его ежевечерние звонки были для нее глотком воздуха в море одиночества. И в каждый день его возвращения она брала выходной, превращая кухню в филиал райского сада, и становилась у окна, затаив дыхание.
Самолет приземлился несколько часов назад, и теперь он должен был подъехать на автобусе, следующем из города. И вот он, долгожданный транспорт, подъехал к остановке, замеря, выпуская пассажиров. Сердце ее екнуло, забилось частой дробью. Она увидела его — высокого, крепкого, с огромной дорожной сумкой через плечо.
Обычно, едва ступив на землю, он первым делом оборачивался в сторону их дома и радостно, широко махал рукой, зная, что его ждут. Но в этот раз все было иначе. Он был не один. На его руках, прижимаясь к груди, сидел маленький ребенок. Мальчик. Совсем крошечный. Она не могла определить его возраст, ее жизнь редко пересекалась с миром детей. Лицо ее избранника было сумрачным, он не улыбался и не махал рукой. Его руки были заняты — в одной тяжеленная сумка, в другой — хрупкий малыш.
Мужчина направился к пешеходному переходу, а она застыла у окна, словно вкопанная, в сердце закралось леденящее недоумение. Чей это ребенок? Случайный попутчик? Но почему тогда он несет его сюда, к их порогу? И кто мог доверить такое хрупкое создание человеку, далекому от детских забот?
Он вошел в прихожую, с грохотом бросил на пол свою ношу и с неожиданной осторожностью опустил на паркет мальчика. Тот сразу же прижался к его ногам, испуганно глядя на нее огромными, синими, как летнее небо, глазами, засунув в рот пухлый пальчик. Было видно, что малыш напуган и потерян не меньше, чем она сама. Вместо того чтобы броситься навстречу, она осталась стоять посреди коридора, ощущая, как пол уходит из-под ног.
— Ну что, моя радость, не хочешь поприветствовать мужа после долгой разлуки? — произнес он, протягивая к ней руки.
Но в его глазах не было ни искорки веселья, лишь усталость и какая-то непонятная тяжесть. Стараясь не задеть ребенка, она сделала шаг вперед, обняла его, ответила на сухой, быстрый поцелуй. Однако внутри все кричало от необходимости узнать правду.
— Дорогой, чей это мальчик? Что происходит? Что случилось?
Он тяжело, с надсадой вздохнул, отстранился, взял маленькую ручку в свою большую, трудовую ладонь.
— Елисей, пойдем, я покажу тебе кое-что интересное. Давай снимем обувь и пройдем в комнату.
Он увел мальчика в гостевую спальню, усадил на край кровати и вручил ему тщательно выполненную модель самолета — ту самую, которую он собирал по крупицам и которую она сдувала с нее пыль с особым трепетом. Уже один этот жест говорил о масштабе случившегося.
— Ты посиди тут немного, а нам с тетей Ритой нужно серьезно поговорить.
Мужчина прикрыл дверь, оставив ее приоткрытой, и медленно повернулся к ней.
— А накормишь ли ты своего странствующего воина, хозяйка? — попытался он улыбнуться, но улыбка вышла кривой и болезненной.
— Конечно, идем, — встрепенувшись, произнесла она.
Она налила ему в глубокую расписную тарелку густого, наваристого борща, отрезала большой треугольник душистого пирога, а сама села напротив, сжав под столом дрожащие руки, и уставилась на него, ожидая объяснений, которые, как она чувствовала, перевернут ее мир.
Он ел медленно, не поднимая глаз, словно разглядывая на дне тарелки ответы на все вопросы. Было видно, как трудно ему начать.
— Это мой сын, — вдруг отчеканил он, ударив ложкой по краю тарелки. — Этот малыш… мой кровь, мой сын.
Она тихо, беззвучно ахнула, и сердце ее заколотилось, словно испуганная птица в клетке. Вся ее сущность жаждала лишь одного — чтобы он рассмеялся и сказал, что это дурацкая, неуместная шутка. Но его лицо оставалось каменным.
— Так вышло, Ритуля! — страстно, почти в отчаянии, воскликнул он, хватая ее за холодную руку. — Пойми, три месяца для мужчины, одного, вдали от дома… Это не оправдание, лишь объяснение. У меня был мимолетный роман с женщиной, работавшей на кухне. Все случилось пару раз, а потом… она забеременела.
— Значит, это… — с силой вырвала свою руку она, и голос ее предательски задрожал, грозя сорваться в шепот или в крик. — Мне ты твердил, что рано, что не время, а сам… уже стал отцом?
— Думаешь, я хотел такого исхода? — продолжал он, и в его голосе зазвучали нотки оправдания. — Она не сказала мне ничего о беременности. Просто родила и предъявила факт. И в том, что это мой ребенок, сомневаться не приходится. Взгляни на него, он — моя копия. Разве ты не видишь?
Нет, она не видела никакого сходства. Она едва успела разглядеть ребенка, а сейчас этот маленький человечек вызывал в ней лишь волну острого, почти физического отвращения. Он был живым, дышащим укором, свидетельством предательства. И один вопрос не давал ей покоя.
— Зачем ты привез его сюда? Где его мать?
— Ее больше нет, — тихо произнес он, отводя взгляд. — Трагический случай. Медведь-шатун. Она возвращалась поздно с работы, пошла через лес… Зверь был ранен, озверел. Его потом, конечно, нашли и ликвидировали. Но ее… ее не спасли. А я… я был записан в документах отцом. Не стал отпираться. И вот… пришлось забрать мальчика.
— И что теперь будет? — прошептала она одними губами, и звук был едва слышен.
— Не знаю… Решай ты. Если прогонишь — уйдем. Но знай, я всегда любил только тебя. Та связь была ошибкой, случайностью. Один-единственный раз я свернул с пути, но клянусь, больше этого никогда не повторится, если ты найдешь в себе силы простить. Я буду верен тебе до последнего вздоха.
Она смотрела на него, и сквозь туман боли и обиды видела искреннее, глубокое раскаяние в его глазах. Она давно уже выстроила свою жизнь вокруг ритма его приездов и отъездов, и не представляла иного существования. Да, она найдет в себе силы простить его. Но что делать с мальчиком?
— А ребенок? — все так же тихо спросила она. — Что ты планируешь делать с ним?
— Милая, куда же я дену своего собственного сына? — развел он руками в немом отчаянии. — Не простишь — уйдем вместе. Простишь… тебе придется принять и его.
И это было подобно неприступной скале. Как можно принять в свое сердце дитя, рожденное от другой женщины? Каждый день видеть живое напоминание об измене, наблюдать, как он заботится о нем?
Не говоря ни слова, она поднялась и вышла из дома. Ей нужно было остаться наедине с бурей, бушевавшей внутри. Она бродила по опустевшим улицам до глубокой ночи, пока огни в окнах не погасли один за другим. Голова горела, мысли путались, сменяя друг друга. На мосту, глядя на черную, холодную воду, ее на мгновение посетила темная, страшная мысль, но она тут же отогнала ее прочь. И где-то в самых глубинах души, под слоями боли и гнева, уже теплилось тихое, крошечное понимание того, каким будет ее решение. Она не могла представить жизни без него. Придется смириться. Придется научиться жить с этим.
Она вернулась домой глубокой ночью. В супружеской спальне он уже спал, а на разложенном диване в гостиной, под мягким светом ночника, лежал чужой мальчик. На цыпочках она подошла ближе, стараясь разглядеть его. Он был худеньким, бледным, и даже во сне все его маленькое тельце вздрагивало, а на лице застыла гримаска беспокойства. Этому крошечному созданию пришлось пережить страшную потерю. Она попыталась вызвать в себе чувство жалости, сострадания, но смогла ощутить лишь холодную, неприступную стену неприязни.
Мальчику, Елисею, было два года. Он был не по-детски тихим, робким и замкнутым. Она старалась не показывать ему своего отвращения, но ребенок, обладая удивительной чуткостью, сам это почувствовал и сторонился ее, жался к отцу. А тот, в свою очередь, казалось, не испытывал к сыну особой нежности, выполняя лишь необходимый минимум: кормил, купал, покупал игрушки — скорее, чтобы занять его и отвлечь.
Первую неделю в доме царила ледяная тишина. Она не разговаривала ни с ним, ни с ребенком, перемещаясь по комнатам как безмолвная тень, каждый раз вздрагивая при виде маленькой фигурки.
Супруг сначала ходил вокруг нее на цыпочках, заискивал, но, поняв, что раз ее не выгнали, значит, есть шанс, постепенно вернулся к привычному ритму. Он взялся за ремонт крыши, заделал протечку на потолке, и эти обыденные, бытовые дела понемногу растопили лед между ними. Сначала она отвечала односложно, но к концу первого месяца почти оттаяла и, чего уж таить, простила. Но вид ребенка по-прежнему резал ей душу. Пусть он сам им и занимается.
Спустя два месяца ее стала глодать тревога. Скоро ему снова уезжать. Что он планирует делать с мальчиком? На ее робкий вопрос супруг лишь удивленно поднял брови.
— Милая, я не могу взять его с собой на объект! Где он там будет, в вагончике, среди чужих мужчин? Конечно, он останется здесь. Я уже договорился о месте в детском саду. Остались формальности. Тебе нужно будет лишь отводить его утром и забирать вечером. — Увидев, как ее лицо исказилось от возмущения, он поспешно добавил: — Я не требую от тебя любви. Вижу, это невозможно. Просто покорми, присмотри. Елисей самостоятельный мальчик, он не доставит хлопот.
«Самостоятельный» Елисей, моргая своими большими, ясными глазами, выглянул из-за двери, и она поняла — он все слышал. Впрочем, что мог понять двухлетний малыш?
Оказалось, двухлетний ребенок понимал гораздо больше, чем она могла предположить. После отъезда отца он стал совсем отрешенным. По утрам молча и старательно одевался, не прося ни о чем, молча шел за руку в садик, молча возвращался и так же молча ужинал.
Пока однажды, вернувшись домой, он не отодвинул от себя тарелку с едой и не пробормотал, что не хочет есть, а потом ушел в свою комнату. В комнате стояла тишина, дверь была приоткрыта. Время от времени, проходя мимо, она заглядывала туда. Мальчик не играл, не строил замки из кубиков. Он просто лежал на диване с закрытыми глазами. Сначала она подумала, что он устал, но в очередной раз, мельком взглянув, заметила, что его обычно бледные щеки пылают неестественным, ярким румянцем.
Она вошла в комнату и, почти преодолевая внутреннее сопротивление, поднесла ладонь ко лбу ребенка. Еще не коснувшись кожи, она почувствовала исходящий от него жар. Сердце ее сжалось от страха. Она схватила его за плечи, легонько потрясла. Мальчик не просыпался. Когда же он наконец открыл глаза, они были мутными, невидящими. Все его маленькое тело было вялым и расслабленным.
— Елисей, ты что, заболел? — присев перед диваном на корточки, спросила она, и в голосе ее прозвучала несвойственная ей мягкость. — Тебе плохо? Давно ты себя так чувствуешь?
— Давно, — прошептал он еле слышно. — Два дня болит тут… и тут. — Он показал на голову и горлышко. — А вчера… в садике меня тошнило.
Он говорил невнятно, и казалось, вот-вот потеряет сознание. Стремительно метнувшись к аптечке, она поставила ему градусник и, не дожидаясь результата, уже набирала номер скорой. Все было и так очевидно. Ребенок горел.
Помощь ехала мучительно долго. За это время она успела увидеть на термометре пугающую цифру — 40, а мальчик снова впал в забытье. Она дала ему жаропонижающее и в отчаянии металась от окна к окну, вглядываясь в темноту улицы в поисках знакомых огней. За это время она до крови искусала губы.
«Елисей, Елисей, как же так? Ты давно болен и молчал, не жаловался. Терпел, потому что боялся меня, страшную, холодную тетю, которая смотрела на тебя с неприязнью. Ты такой тихий, такой беззащитный! В чем же твоя вина?»
— Мамаша, будем госпитализировать, у него же хрипы, — озабоченно произнес фельдшер, прослушав его легкие.
Она бросилась закутывать мальчика, взяла его на руки, ощутив, как горячи его щека прижалась к ее шее, и побежала к машине.
В приемном отделении, заполняя бумаги, она долго и путано объясняла свое родство с ребенком.
— Это сын моего мужа, а я… я нахожусь в процессе усыновления. Совсем скоро я стану его официальной матерью.
Собираясь сказать это как формальность, она вдруг с изумлением осознала, что это — чистейшая правда. За один вечер та толстая корка льда, что сковывала ее сердце, растаяла без следа, растопленная жаром этих маленьких ручек, доверчиво обвивших ее шею по дороге в больницу.
Они провели в стационаре две недели, и она, пожалуй, была самой беспокойной и внимательной матерью во всем отделении. Трясясь над мальчиком, она измеряла ему температуру каждый час и поднимала на ноги весь медперсонал, если таблетки не действовали быстро. Наградой ей стали сияющие глазки Елисея и его ручонки, которые тянулись к ней, когда она подходила к кроватке.
Мамой он назвал ее позже, уже когда отец вернулся с вахты. Это прозвучало так естественно и просто, что она потом проплакала всю ночь, но это были слезы очищения и счастья. К тому времени она официально оформила усыновление, вписав свое имя в графу «мать». Теперь она знала — этот мальчик ее сын не только по документам, но и по зову крови, которая стала общей.
Прошло полтора года, и Елисея было не узнать. Он превратился в веселого, резвого, жизнерадостного мальчишку, который души не чаял в своей маме. Он не отходил от нее ни на шаг, а к отцу его интерес заметно поугас. Тому это было даже на руку, и он с облегчением выдохнул, оставив все заботы о сыне на нее.
А потом грянула беда. Супруг уехал на очередную вахту, и вскоре пришло страшное известие: автобус с рабочими сорвался в глубокое ущелье. Машину несколько раз перевернуло, а затем ее завалило снежной лавиной, так что часть тел так и не была обнаружена. В списках пропавших без вести значилось и его имя.
Она едва не сошла с ума от всепоглощающего горя. Она любила его, несмотря ни на что. И спасли ее от отчаяния только ежедневные хлопоты и безграничная забота о сыне. Какое же это было счастье — не остаться одной в этой пустоте, знать, что у нее есть Елисей! Она жила ради него, черпая силы в его улыбке.
Через год его официально признали пропавшим без вести, а спустя еще один должны были объявить умершим. К тому времени она смирилась с его утратой. До этой даты оставалось менее месяца, когда он… вернулся.
Случилось это весенним, промозглым вечером. Вернувшись с Елисеем с длительной прогулки, она не обратила внимания, что дверь в дом не заперта. Ее больше волновало, не промочил ли мальчик ноги в глубоких лужах. Раздев его в прихожей, она с облегчением убедилась, что все в порядке.
— Беги в свою комнату, переодевайся в сухое, — ласково сказала она, — а я поставлю чайник, и мы выпьем с тобой горячего чая с медом.
Она весело говорила, входя на кухню, но последние слова застряли у нее в горле. За столом, как ни в чем не бывало, сидел ее муж и ел курник, испеченный ею утром.
— Не пугайся, родная, я живой и невредимый, — подмигнул он ей. — Да не смотри ты на меня так, словно на привидение, — вскочил он, видя, как кровь отливает от ее лица. — Меня не было в том автобусе, я на него не сел.
— Где же ты был все эти два года? — прошептала она, медленно опускаясь на ближайший стул.
— Жил у одной особы. Я собирался ехать, да, уже почти сел в злополучный автобус, но мне позвонила… одна давняя знакомая. Предложила сорваться с ней на юга. Она присматривала там себе недвижимость. Женщина с состоянием, знаешь ли. Немного старше меня, но какая разница?
Мы были уже на море, когда я узнал про ту аварию и подумал — вот он, шанс. Это судьба. Для всех я буду погибшим героем, а на самом деле начну новую жизнь, с ней.
— Ты… ты бессовестный человек! — с трудом выговаривала она слова, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Если бы ты знал, через что я прошла, что пережила! Зачем ты вернулся сейчас?
— Дело в том, что мы с ней затеяли общее дело, все у нас серьезно. И решили мы узаконить наши отношения. Я приехал, чтобы оформить развод… и забрать Елисея.
— Что? Что ты сказал? Забрать Елисея? Зачем он тебе?
— Говорю же, моя избранница в годах. Семейная жизнь у нее не сложилась, потому что она не может иметь детей. А она их очень хочет. Мы поженимся, и она будет рада воспитывать моего сына.
— Ни за что! — крикнула она, и голос, прорвавшись сквозь годы молчания, прозвучал громко и властно.
Ее руки, двигаясь сами по себе, нащупали на столе столовый прибор. Ее супругу стало по-настоящему страшно; в ее взгляде читалась непоколебимая решимость.
— Я не отдам тебе сына, ни за что на свете! Женись, делай что хочешь, но Елисей — мой сын. Официально, по всем законам. Вам стало скучно, и вы решили завести живую игрушку? А если он вам наскучит, что тогда? Выбросите, как ненужную вещь?
— Успокойся, положи это, — он с опаской посмотрел на ее сжатые пальцы и выдохнул, когда металл с глухим стуком упал на стол. — Слушай, ты не в себе. Это говорит твоя обида и ревность. А мальчик тебе на самом деле не нужен, он тебе чужой.
— Чужой? — сузила она глаза, и в них вспыхнули опасные огоньки. — Тогда пойдем и спросим у него самого, с кем он хочет остаться — с тобой или со мной. Он уже достаточно взрослый, чтобы понять.
Она не успела договорить, как в проеме двери возникла маленькая фигурка. Елисей, стоявший за дверью, услышал все, и теперь он бросился к ней, сидящей на стуле, обвил ее руками и прижался изо всех сил, громко плача:
— Мама, я хочу быть с тобой! Я никуда не хочу! Не отдавай меня!
— Да что ты, мой хороший! Конечно же, нет, — прижала его к себе, сажая на колени, она. — Ты мой сын, и я никому тебя не отдам. А ты… — ее взгляд, полный презрения, устремился на бывшего супруга, — убирайся. Ты все слышал. Сын хочет жить со мной. Развод получишь, но забудь о Елисее навсегда. Я уничтожу тебя, если ты посмеешь приблизиться к нему.
— Ну и ладно! Живи как знаешь!
Он хотел уйти с гордым видом, но, бросив взгляд на недоеденный пирог, наскреб с тарелки последний кусок, сунул его в рот и только тогда направился к выходу.
— Как хочешь, тебе же хуже! Расти чужого отпрыска. Своих детей у тебя не будет, никто не возьмет замуж женщину с таким багажом.
— Я и не стремлюсь снова замуж. Мало ли найдется таких же, как ты, — крикнула она ему вслед. — Нам с Елисеем и вдвоем прекрасно, а ты… ты просто не понял, что потерял.
Дверь захлопнулась, и в доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихими всхлипываниями мальчика. Она крепче прижала его к себе, целуя в макушку, и гладила по спинке, пока его дыхание не стало ровным и спокойным.
И вот, спустя годы, их дом, тот самый, что когда-то пах тоской и предательством, наполнился иными ароматами — свежей землей в саду, где они вместе сажали яблони, сладким дымом от костра, на котором жарили картошку, и теплым запахом печенья, которое они пекли по субботам. Их жизнь стала похожа на прочный, красивый узор, где каждая нить — это день, наполненный простыми радостями: совместным чтением книг долгими вечерами, смехом во время игры в догонялки в саду, тихими разговорами по душам. Она нашла свое счастье не в поисках новой любви, а в безграничной, всепрощающей любви к сыну, который однажды растопил лед в ее сердце и подарил ей целый мир. И этот мир, созданный их двоими, оказался куда прочнее и ярче всех прошлых иллюзий. Они были друг для друга и семьей, и домом, и бескрайней вселенной, где царили взаимопонимание и безмятежное счастье.
