Я пристроилась сиделкой к богатому вдовцу. В первый же день, прибирая в его столе, я отыскала своё фото с ужасной надписью…
София переступила порог, и ее сразу окутал запах. Он был густой, сложный, как будто старый бархатный занавес в заброшенном театре пропитался насквозь пылью веков, горьковатыми каплями лекарств и чем-то еще. Сладковатым, почти неуловимым, приторным. Так пахнут дорогие увядающие лилии, которые слишком долго стояли в вазе со старой водой, их аромат превратился в предсмертную агонию.
— Вот, София Артемовна, располагайтесь, прошу вас.
Голос управляющей, Анны Дмитриевны, был ровным и сухим, как осенний лист под каблуком. Она не смотрела на Софию, а внимательно, с легкой брезгливостью осматривала просторный холл, будто видела его впервые и он ей неприятен.
— Виктор Александрович в гостиной. Он не беспокойный, совсем тихий. Почти не говорит, практически не проявляет реакций.
София молча кивнула, сжимая ручку своей скромной сумки. Агентство предупреждало: клиент сложный, но исключительно из-за диагноза — полный паралич. Богатый вдовец, одиноко доживающий свой век в огромном, пустом от гостей доме, наполненном лишь призраками прошлого.
В гостиной, спиной к ним, в массивном, слишком громоздком для такого изящного помещения кресле-каталке сидел мужчина. Он был неподвижен и смотрел в огромное окно на серый, мокрый от непрекращающегося дождя сад, где золотые листья падали на сырую землю.
— Виктор Александрович, это София, ваша новая сиделка. — Анна Дмитриевна произнесла это чуть громче, чем того требовала обстановка, растягивая слова.
Пожилой мужчина не шелохнулся, не подал ни малейшего признака, что воспринял информацию.
— Он вас прекрасно слышит, — безразлично, по-деловому добавила управляющая. — Все ваши обязанности вы знаете, они подробно описаны в инструкции.
Уборка, гигиена, кормление, поддержание порядка. И разберите, пожалуйста, бумаги в его кабинете. В центральном столе. Он сам когда-то просил найти какие-то документы, но предыдущая сотрудница… в общем, не справилась, не довела дело до конца.
Анна Дмитриевна уехала почти сразу, оставив Софию наедине с давящей тишиной и неподвижной спиной в кресле.
— Я… я пожалуй, пойду пока в кабинет, Виктор Александрович? Осмотрюсь, начну с бумаг?
Ответом ей было лишь то, как очередная капля дождя медленно, словно нехотя, ползла по холодной поверхности стекла, оставляя за собой мокрый след.
Кабинет был под стать всему дому – монументальный, полный тени. Тяжелые портьеры цвета бордо, книжные шкафы из темного дерева до самого потолка и массивный дубовый стол, казалось, вросший в пол. Здесь запах пыли и старой, пожелтевшей от времени бумаги был еще сильнее, почти осязаемым.
София выдвинула верхний ящик. Он поддался с неохотой, громко скрипнув, будто протестуя против вторжения. Старые счеты, засохшие капиллярные ручки, ржавые скрепки. Обычный канцелярский хлам, копившийся годами.
Она запустила руку вглубь, под груду ненужных бумаг, и ее пальцы наткнулись на что-то твердое и плотное. Небольшой картонный конверт.
Простой, почтовый, без обратного адреса и подписи, потрепанный по краям.
С любопытством она вскрыла его. Внутри лежал один-единственный снимок. Фотография.
София замерла, и кровь отхлынула от ее лица. С глянцевой поверхности на нее смотрела она сама. Вот она, буквально неделю назад, выходит из местного супермаркета. Уставшая, хмурая, с тяжелыми хозяйственными сумками в обеих руках. Она хорошо помнила тот день, тот самый серый костюм, те самые прохудившиеся перчатки.
Она дрожащей рукой перевернула снимок.
И увидела дрожащие, крупные печатные буквы, продавленные черной шариковой ручкой так сильно, что бумага пошла волнами, будто от боли.
«ТЫ ЗАПЛАТИШЬ ЗА МУЖА. Я ЖДАЛ ТЕБЯ, ВЕРА».
Ее звали София. София Артемовна.
Холодная волна страха сковала ее желудок, стало трудно дышать. Это ошибка? Чья-то безумная, жуткая шутка, не имеющая к ней отношения?
Ее муж, Артем, ушел из жизни пять лет назад. Она давно оплакала его, оправилась, как ей казалось. Или просто научилась с этим жить.
И… Вера? Кто эта Вера?
Она снова посмотрела на четкую, злую надпись. Это не была ошибка. Это было целенаправленное, осознанное послание. Угроза.
Ее первой мыслью, ясной и четкой, было — бежать. Схватить свою потрепанную сумку и бежать без оглядки из этого дома, пахнущего тлением и смертью, подальше от этого неподвижного, жуткого старика в инвалидном кресле.
Бежать, наплевав на солидный задаток, который она уже мысленно потратила на оплату долга за свою крошечную съемную квартиру, на еду, на жизнь.
Но она не могла позволить себе эту роскошь. Она была в отчаянном положении. После смерти мужа остались лишь бесконечные долги, и эта работа с проживанием была ее последним шансом не оказаться на холодной улице, ее якорем спасения.
Она не могла себе позволить сбежать, как ни велик был соблазн.
Что-то, помимо животного страха, удержало ее на месте. Не упрямство. Жестокая, безрадостная необходимость. Она должна была понять, что это значит. Кто эта Вера? И при чем тут ее покойный муж, ее Артем?
Она сунула злополучную фотографию обратно в ящик, в самый дальний, темный угол, придавив ее пачкой старых квитанций.
Вышла в гостиную, стараясь дышать ровно.
Виктор Александрович сидел в той же позе, все так же глядя в свое окно.
— Я… я начну уборку на втором этаже, — тихо, почти шепотом сказала София, обращаясь к его затылку, к редким седым волосам.
И в тот самый момент, когда она отвернулась, чтобы подняться по лестнице, ей показалось, что в стеклянном отражении окна, в темном зеркале дождливого дня, голова мужчины едва заметно, почти призрачно дернулась в ее сторону.
Первые часы в доме прошли в тумане растерянности и страха.
София механически, как автомат, выполняла свои обязанности. Протерла пыль, которая, казалось, не просто лежала на поверхности, а въелась в лак дорогой мебели, стала ее частью. Приготовила безвкусную жидкую кашу на крохотной кухне.
Пришло время кормить Виктора Александровича, самый неприятный момент дня.
Она подкатила его громоздкое кресло к небольшому столику. Теперь она видела его лицо. Пергаментная кожа, испещренная глубокими морщинами, как карта неизвестной страны. Он выглядел гораздо старше своих лет, которые ей назвали в агентстве. Но глаза…
Глаза были живыми. Слишком живыми для парализованного человека. Они были темными, почти черными, и в их глубине не было ни старческой немощи, ни отрешенности. В них было что-то тяжелое, цепкое, выжидающее.
— Виктор Александрович, откройте, пожалуйста, рот, нужно поесть.
Он не отреагировал, не моргнул. Она осторожно, с внутренней дрожью, коснулась ложкой его тонких, бескровных губ. Они не шевельнулись.
— Меня зовут София, — вдруг отчетливо, громко сказала она, глядя ему прямо в эти живые, всевидящие глаза. — Не Вера. София. София Артемовна.
Его зрачки не дрогнули, не изменились. Но ей показалось, что тонкая морщинка в уголку его рта стала чуть глубже, чуть выразительнее.
Она кое-как, с трудом пропихнула ему несколько ложек пресной каши. Он делал однообразные глотательные движения. Значит, базовые рефлексы все еще были в порядке.
«Полный паралич», — сухо констатировала Анна Дмитриевна.
София работала сиделкой достаточно долго, чтобы знать разные случаи. Но здесь, в этом доме, что-то не сходилось, не стыковалось. Дом был слишком ухоженным, слишком чистым для человека, который просто доживает свои дни. Все было старым, дорогим, но не запущенным, будто за ним постоянно и тщательно ухаживали.
Вечером, когда она укладывала его спать, перекладывая его неподвижное, тяжелое, как мешок с песком, тело на широкую кровать, она намеренно, проверяя, ослабила на мгновение свою хватку.
Тяжелая, холодная рука мужчины бессильно упала и мягко ударила ее по плечу.
София вскрикнула от неожиданности. Но не от тяжести.
На одну секунду, одно короткое мгновение ей показалось, что его длинные пальцы… сознательно сжались. Несильно, но очень отчетливо. Как стальная пружина, как хватка змеи. Они сжали ее плечо, оставив ощущение холодного обруча.
Она резко отскочила назад, к стене. Виктор Александрович лежал неподвижно, как и положено паралитику, уставившись в узор на потолке.
— Вам больно? Я вас задела? — спросила она, сердце колотилось где-то в горле, предательски выдавая страх.
В ответ повисло густое, звенящее молчание.
Она, стараясь не дышать, поправила ему подушку. Его рука была просто рукой. Тяжелой, безжизненной, холодной.
Показалось. Ей просто показалось от накопившейся усталости, от нервного напряжения. Это был просто рефлекс, ничего более.
Ночью она не сомкнула глаз. Она заперлась на ключ в выделенной ей комнате на втором этаже. Но сон бежал от нее.
Она прислушивалась к каждому шороху дома. Старые половицы скрипели и стонали по своему обыкновению. Но один конкретный скрип, раздавшийся в коридоре, неподалеку от ее двери, повторился дважды с небольшим интервалом.
Будто кто-то тяжелый прошел мимо. Постоял. Прислушался. И так же медленно удалился.
Но ведь он не мог ходить? Ей казалось, что весь этот огромный дом наблюдает за ней, что у него есть глаза. А та фотография в ящике жгла ей память, как раскаленное железо.
«Вера».
Она вдруг вспомнила. Так ее звал только отец. В далеком, счастливом детстве. Вера. Но после его внезапной смерти, когда ей было шестнадцать, она возненавидела это имя, оно стало ассоциироваться с болью. Она стала для всех Софией. Даже Артем, ее муж, почти не знал, что в ее паспорте она значится Верой.
Откуда этот старик, этот незнакомец…
Утром, едва свет начал пробиваться сквозь тучи, она снова вернулась в кабинет. Она должна была найти еще что-то, какую-нибудь зацепку.
Она снова выдвинула верхний ящик стола, уже зная, куда лезть. Фотографии на том месте не было.
София похолодела. Она снова перебрала все содержимое, проверила каждый уголок. Пусто. Зловещий конверт бесследно исчез.
Она была в доме одна. С парализованным стариком.
Ее взгляд метнулся к нижнему, глубокому ящику стола. Вчера она видела, что он заперт на маленький, но прочный висячий замок.
Ключи. Анна Дмитриевна оставила связку на крючке в прихожей. «От всех комнат и… на всякий случай, мало ли что».
Ее руки дрожали, когда она подбирала ключи. Один из них, маленький и старомодный, подошел с третьего раза.
Ящик был набит до отказа старыми фотоальбомами в потертых бархатных обложках цвета спелой вишни.
С предчувствием чего-то неотвратимого она открыла первый, самый верхний альбом.
И едва не выронила его от shock.
На первой же странице, под пленкой, смотрела на нее двадцатилетняя девушка, беззаботно смеющаяся на ярком солнце. С длинными светлыми, цвета спелой пшеницы, волосами. В легком летнем платье, развевающемся на ветру.
Это была она.
Точнее, Вера. Почти двадцать лет назад.
Она листала толстые страницы, и прошлое, которое она так старательно заперла в самом дальнем углу памяти, обрушилось на нее с невероятной силой.
Вот она, молодая, с сияющими глазами. Вот молодой, улыбающийся во весь рот Артем, ее будущий муж, ее судьба.
А вот… третий. Высокий, красивый, темноволосый, с горящими энтузиазмом и жизнью глазами. Он смотрел на Веру так влюбленно, так преданно, что у Софии перехватило дыхание.
Подпись под фото, выведенная знакомым женским почерком: «Виктор. Наше незабываемое лето».
Виктор. Виктор Александрович.
Тогда он не был больным, сломленным стариком. Ему тогда было, может, чуть за тридцать. Успешный, уверенный в себе, полный сил и планов.
Она с трудом перевернула страницу.
Их было трое. Вера, Артем, Виктор. Они счастливо обнимались, дурачились на фоне какой-то речки, на чьей-то даче.
А потом фотографии стали меняться, атмосфера на них сгущаться.
Вот только Виктор и Вера. Он дарит ей огромный букет полевых цветов, а она смущенно отворачивается.
А вот Артем. Один. На одной из фотографий он стоит поодаль, мрачный, с темным, недобрым взглядом.
София лихорадочно, с нарастающей тревогой листала альбом дальше, ее пальцы скользили по пожелтевшей бумаге.
И наткнулась на аккуратную вырезку из пожелтевшей газеты, вклеенную прямо на последнюю страницу.
Заголовок был тусклым, но читаемым: «Крах молодого гения. Бывший партнер по бизнесу скрылся со всеми активами».
В статье сухим языком рассказывалось о Викторе. О том, как его небольшая, но очень перспективная фирма, занимающаяся дорогим ремонтом, была уничтожена в одночасье. Долги, обман, подставные счета.
Имя партнера-предателя — Артем Петров. Ее муж.
А в самом низу страницы, под злополучной вырезкой, той же дрожащей, с сильным нажимом ручкой, что и на фотографии в конверте:
«ОН УКРАЛ МОИ ДЕНЬГИ, МОЕ ДЕЛО. А ТЫ, ВЕРА, УКРАЛA МОЮ ЖИЗНЬ, МОЮ ЛЮБОВЬ. НО Я ДОЖДАЛСЯ. Я ВЫЖДАЛ».
Воздух в комнате стал густым и невыносимым, невозможно было дышать.
София с силой захлопнула альбом. Ее руки внезапно перестали дрожать. Первоначальный страх уступил место чему-то другому, более холодному и острому. Жгучему пониманию.
Артем. Ее муж, которого она все эти годы оплакивала. Человек, которого она считала честным и порядочным. Оказалось, он построил их семейное счастье, их общую жизнь на руинах чужой судьбы, на горе другого.
И она. Она тогда, в далекой молодости, выбрала Артема. Она смутно помнила, как Виктор был без ума влюблен в нее. Помнила, как он смотрел на нее, словно на единственное сокровище. А она… она просто перестала отвечать на его звонки, взяла и исчезла из его жизни, когда Артем, более настойчивый и решительный, сделал ей предложение.
Она взяла тяжелый альбом, прижала его к груди и вышла из кабинета, ее шаги были твердыми.
Он ждал ее.
Его кресло-каталка стояло уже не у окна, а прямо посреди гостиной, лицом к выходу из кабинета, будто он заранее знал, что она появится именно сейчас.
Его живые, полные тяжелого ожидания глаза впились в нее, не отрываясь.
— Вы нашли то, что искали, — это был не вопрос, а констатация факта, произнесенная низким, глухим голосом.
Голос.
Софию прошиб ледяной пот. Голос был не старческим, не слабым. Он был низким, ржавым от долгого молчания, но в нем звучала странная, металлическая сила. И безумное, торжествующее злорадство.
— Это… это были вы, — прошептала она, крепче прижимая к себе альбом, как щит. — Та фотография… вы подбросили.
— Я, — коротко и четко сказал Виктор, и его губы медленно, неестественно скривились в безрадостной улыбке.
— Но… паралич. Вам же… вам не должны были…
— Двадцать долгих лет, Вера, — перебил он ее, и его улыбка стала шире, обнажая ровные зубы. — Двадцать лет я лежал в этой комнате и ждал. Ждал тебя. Паралич — очень удобная маска, прекрасная ширма. Люди не видят угрозы в тех, кого считают беспомощными, немощными, они теряют бдительность.
София инстинктивно отступила на шаг назад, к стене.
— Меня зовут София!
— Для меня ты всегда будешь Верой! — рявкнул он, и от низкого звука его голоса зазвенели хрустальные бокалы в старинном серванте. — Моей Верой. Ту, которую у меня украли, которую я так и не смог забыть.
— Артем умер! — крикнула она, и ее голос сорвался. — Он умер пять лет назад! Чего вы хотите от меня теперь? Отомстить мертвецу?
— Умер? — Виктор громко, беззвучно усмехнулся. — Он слишком легко отделался. Слишком быстро ушел. А ты? Ты все эти годы наслаждалась жизнью, дышала воздухом. На мои деньги. На те средства, что он у меня украл.
— Я ничего не знала! Я не знала, откуда эти деньги! Я работала, мы не шиковали! Мы жили очень скромно!
— Ложь! — он смотрел на нее с такой старой, выдержанной ненавистью, что ей стало физически плохо. — Вы оба, вы сломали меня, как спичку. Он забрал мое дело, мое будущее, ты — мое сердце, мою веру в людей, мою волю к жизни. Я потерял абсолютно все. Я сознательно провел двадцать лет в этой неподвижной оболочке, планируя, вынашивая свой план.
— Вы… вы настоящий маньяк, — прошептала София. Она увидела, что его правая рука, лежавшая на подлокотнике кресла, медленно сжалась в белый от напряжения кулак. Тот самый кулак, что вчера «случайно» сжал ее плечо.
— А ты — молчаливая соучастница. И за соучастие тоже нужно платить.
— Я ухожу, — холодно и твердо сказала София. — Я сейчас же позвоню в полицию. В агентство… они узнают, кто вы на самом деле.
— Агентство? — он закатился горьким, сухим смехом. — Анна Дмитриевна? Моя родная племянница. Она всегда делала все, что я скажу, все, что я попрошу. Это я поручил ей найти тебя, выследить.
Я знал, что после смерти Артема ты останешься ни с чем, без гроша в кармане, и пойдешь работать, куда возьмут. Я знал, что ты работаешь сиделкой, мы следили за тобой. Она искала тебя почти полгода, проверяла базы данных. И нашла. В базе того самого агентства, куда ты устроилась в отчаянии.
Он специально, хладнокровно нанял ее, заманил в эту ловушку.
— Вы не можете меня здесь удерживать силой. Это противозаконно.
София резко бросилась к массивной входной двери. Она изо всех сил дернула за бронзовую ручку. Дверь не поддалась. Заперта на тяжелый замок.
Она метнулась на кухню, к черному ходу. Задняя дверь, ведущая в сад. Тоже заперта на большой висячий замок.
Она подбежала к огромным окнам в гостиной. Тяжелые дубовые рамы с витражными вставками были заперты на небольшие, но очень прочные врезные замки, ключей от которых у нее не было.
Она медленно, обессиленно обернулась, чувствуя, как стены этого дома смыкаются вокруг нее.
Виктор Александрович смотрел на нее с тем же жутким, нечеловеческим торжеством.
— Ты никуда не пойдешь, Вера. Ты останешься здесь.
— Вы… вы не можете просто…
И тут он сделал то, отчего у Софии подкосились ноги и она едва не рухнула на пол.
Он медленно, с глухим скрипом суставов, но абсолютно уверенно и самостоятельно… поднялся и встал с инвалидного кресла.
Он не был немощным стариком. Он был мужчиной лет пятидесяти, иссушенным двадцатилетней злобой и неподвижностью, но физически не сломленным. Его ноги держали его твердо.
— Артем украл у меня двадцать лет моей жизни, — сказал он, делая к ней первый, тяжелый шаг. — Ты вернешь мне их. Я возьму с тебя сполна. Год за год. День за днем.
— Откройте дверь! Я хочу уйти! — закричала она, отступая к камину, ее спина наткнулась на холодный мрамор.
— Я же сказал, Вера. Я ждал слишком долго, чтобы просто так тебя отпустить. У нас с тобой теперь будет много времени. Очень много. Мы поговорим. Обо всем. О том, как ты, будучи слепой и глупой, выбрала вора и подлеца. А не меня.
Он сделал еще один шаг. Он наслаждался каждой секундой ее беспомощного ужаса, ее паники. Это было написано на его лице, в его горящих лихорадочным блеском глазах. В них плескалось торжество, которое он копил и лелеял все эти два десятилетия.
— Ты боишься. Я вижу. И это правильно. Ты должна бояться. Должна наконец-то понять, что ты натворила.
София прижалась спиной к холодным резным поленьям камина. Ужас был настолько всепоглощающим, что парализовал ее тело, сковал мышцы. Но сквозь эту ледяную пелену страха пробивалось что-то еще, новое и незнакомое.
Глубокая, всепоглощающая ненависть.
Но не к нему, Виктору. К Артему. К человеку, с которым она прожила бок о бок пятнадцать лет. К человеку, который своей подлостью, своим предательством подставил и ее, обрек на этот кошмар, на эту расплату за его грехи.
И в этот самый момент, странным образом, животный страх перед Виктором вдруг ушел, испарился.
— Чего вы хотите? — спросила она негромко, и ее голос вдруг стал удивительно ровным и спокойным.
Он остановился, явно удивленный. Он ждал слез, истерики, мольб, унижений. Но не этого холодного спокойствия.
— Я хочу, чтобы ты поняла, наконец, — медленно, с расстановкой сказал он. — Что ты тогда натворила. Ты выбрала его. Вора. Ты предала меня. Ты смеялась тогда надо мной, над моими чувствами.
— Я никогда над вами не смеялась, Виктор, — тихо сказала София.
— Ты ушла с ним! Бросила меня! И вы все эти годы жили на мои деньги! На мои кровные!
— Мы не жили. Мы выживали. — София сделала шаг вперед, отрываясь от опоры. — Он все проиграл, все до копейки, что у вас украл. Он был патологическим игроком, вы же не знали? Он спустил все ваши деньги, все ваши сбережения за пару лет в подпольных казино и на тотализаторе. Мы жили в бесконечных долгах, в вечном страхе. Он заложил сначала нашу квартиру, потом мою машину, потом даже мои украшения, подаренные матерью.
Виктор замер, его лицо вытянулось от изумления. Эта информация явно не входила в его тщательно выверенный, отрепетированный сценарий мести.
— Я работала на двух, иногда на трех работах, чтобы как-то оплатить его бесконечные кредиты, его долги. Я не наслаждалась жизнью, Виктор. Я расплачивалась. Расплачивалась за каждый его грех. За каждую его подлость. И в том числе за то, что он сделал с вами.
— Он умер от обширного инфаркта, — продолжила она, ее голос стал глухим и безжизненным, — когда к нам в очередной раз пришли коллекторы описывать последние наши пожитки. Он оставил мне… ровным счетом ничего. Кроме горы долгов, которые не снились и вам.
Его лицо стало меняться на глазах. Торжествующая маска спала, обнажив растерянность, почти испуг.
— Ты… ты врешь. Это ложь.
— Зачем мне сейчас врать? — София горько, по-старушечьи усмехнулась. — Вы оба… вы оба, в итоге, сломали мне жизнь. Артем — своим предательством, своей трусостью и слабостью. А вы — своей слепой, больной одержимостью, своей жаждой мести.
Она шагнула к нему, и теперь, странным образом, боялся уже он, отступая на шаг назад.
— Вы думаете, вы — единственная жертва в этой истории? Вы двадцать лет добровольно просидели в этом кресле, упиваясь своей ненавистью, лелея ее. Вы построили себе роскошную тюрьму из собственной мести. И были в ней счастливы.
— Я ждал… я ждал этого дня…
— Чего вы ждали? — ее голос вновь наполнился силой и жесткостью. — Что я приду сюда, в этот дом, и вы, как злой гений, встанете и покажете мне, какой вы сильный? Какой могущественный? Вы — самый слабый человек, которого я знала за всю свою жизнь. Артем был вором и игроком, но он хотя бы жил, пусть и ужасной, но жизнью. А вы… вы — призрак. Призрак, который боится солнечного света.
Он отшатнулся, будто от удара. Эти простые, страшные в своей правдивости слова разрушили весь его тщательно выстроенный за двадцать лет мир, его веру в собственную правоту.
Его плечи внезапно сгорбились, опустились. Вся та гигантская злоба, что копилась и кипела в нем два десятилетия, вышла из него, как воздух из проколотого шарика, оставив после себя лишь горький пепел и пустоту. Человек, стоявший перед ней, был уже не грозным мстителем. Он был просто усталым, опустошенным, несчастным стариком.
— Убирайся, — прошептал он, не глядя на нее.
— Я уже ухожу.
— Убирайся отсюда! — крикнул он внезапно, но в этом крике не было уже ни угрозы, ни силы. Только бесконечное, всепоглощающее отчаяние и стыд.
Он, пошатываясь, рухнул обратно в свое кресло. Уже по-настоящему. Не как актер, возвращающийся на свое место, а как человек, у которого выбили из-под ног всю опору, весь смысл существования.
София посмотрела на него в последний раз. И не почувствовала ни капли жалости. Лишь огромную, всезаполняющую пустоту.
Она подошла к старинному телефону на стене в прихожей. Набрала номер агентства.
— Анна Дмитриевна? — сказала она удивительно спокойным, ровным голосом. — Я увольняюсь. Прямо сейчас, сию минуту. Ваш дядя… кажется, ему сейчас действительно понадобится серьезный уход. Он только что… упал. Будьте любезны, приезжайте.
Она не стала дожидаться возражений, оправданий или угроз. Просто положила трубку.
Ключи от входной двери, она это теперь поняла, висели на том самом крючке у камина. Он специально повесил их так, чтобы «беспомощный паралитик» якобы не мог до них дотянуться.
Она спокойно взяла их. Металл был холодным.
Тяжелый замок щелкнул один раз, громко и четко, разрезая тишину.
София вышла на крыльцо. Тот же моросящий дождь ударил ей в лицо, но теперь он казался очищающим. Она вдохнула полной грудью сырой, холодный, свободный воздух. Он пах дождем, мокрой землей и долгожданной, выстраданной свободой.
Она пошла по длинной, залитой дождем аллее, не оборачиваясь, не глядя на темный силуэт дома в своем зеркальном окне.
Она не знала, что будет делать дальше, завтра, через неделю. Она окончательно потеряла свое прошлое — ее брак с Артемом оказался грандиозной, чудовищной ложью. Она потеряла свое хрупкое настоящее — у нее больше не было работы, не было денег.
Но впервые за долгие-долгие годы она была не Верой, которую когда-то любили и теперь так страстно ненавидели двое мужчин.
Она была просто Софией. Одинокой, израненной, но свободной. И это странное, горькое чувство одиночества было самым лучшим, самым чистым и настоящим, что она чувствовала за последние двадцать лет.
Эпилог
Прошло три месяца. Три долгих и одновременно мимолетных месяца.
София стояла у единственного окна своей новой комнаты. Назвать это помещение комнатой было большим преувеличением — это была крошечная, почти миниатюрная студия на самой окраине города, на последнем, пятом этаже старой панельной хрущевки.
Она нашла это жилье через неделю после того, как навсегда ушла из того дома. Агентство ей, разумеется, не заплатило ни копейки. Наоборот, Анна Дмитриевна еще долго названивала ей, угрожая неустойкой за «оставление тяжелобольного клиента в опасности». София после третьего звонка просто молча положила трубку и больше не поднимала.
Она устроилась на работу не по своему профилю. Фасовщицей в ночную смену на местный хлебозавод. Это была тяжелая, монотонная работа. Руки и спина гудели от постоянного напряжения, воздух вокруг постоянно пах горячим тестом, дрожжами и сладковатой ванилью. Но здесь, в этом шуме и суете, никто не знал ее прошлого. Никто не звал ее Верой. Для всех она была просто Еленой Викторовной. Или просто Леной, без лишних вопросов.
Она продала все, что осталось от Артема, все, что еще имело хоть какую-то ценность. Немногочисленное золото, его дорогие, но старые часы, разбитую машину, которая все равно была в глубоком залоге. Вырученных денег едва-едва хватило, чтобы внести залог за эту студию и купить самый необходимый, спартанский минимум: тонкий матрас на пол, простой электрический чайник и небольшой деревянный столик.
Она сидела на полу у окна, завернувшись в старое, но теплое одеяло, и пила крепкий растворимый кофе из жестяной, помятой кружки.
Первый месяц она почти не спала, особенно по ночам. Она бесконечно прокручивала в голове тот день, те события, тех двух мужчин, которые, по сути, растоптали ее жизнь, каждый по-своему, оставив глубокие шрамы.
Артем, построивший их общую жизнь на воровстве, лжи и азарте. И Виктор, превративший свою собственную жизнь в мрачный, душный алтарь для мести, на котором ей, ни о чем не подозревающей, было уготовано место главной жертвы.
Она больше не плакала по Артему. Вся ее многолетняя скорбь по мужу окончательно превратилась в горькое, холодное, как камень, понимание. Она все эти годы жила с чудовищем, просто это чудовище было обаятельным, улыбчивым и очень хорошо умело скрывать свою сущность.
О Викторе она старалась не думать вообще, вычеркивая его из своей памяти. Правда, от одной из бывших коллег по агентству она случайно услышала, что он действительно слег, слег окончательно и бесповоротно.
По-настоящему. Когда рухнула вся его титаническая, двадцатилетняя конструкция мести, рухнул и он сам, его дух. Племянница наняла ему двух крепких, суровых санитаров, которые уже не спускали с него глаз. И ей, Софии, не было его жаль. Ни капли.
Ее жизнь теперь стала простой до предела, до самого дна. Работа, короткий сон, простая еда. Дни сливались в однообразную, серую ленту.
Но в этой новой, спартанской простоте было то, чего у нее не было никогда за всю ее сознательную жизнь. Ни с Артемом, ни тем более в доме Виктора.
Тихий, глубокий, личный покой.
Не гнетущий, как в том доме-гробнице. А ее собственный. Выстраданный. Покой, в котором не было места чужим ожиданиям, чужой лжи, чужой боли и чужой одержимости. Покой, который принадлежал только ей одной.
Она взяла с подоконника старый, еще отцовский, семейный альбом. Тот, что она чудом сохранила у себя все эти годы, не держа его с собой в доме Артема.
Она медленно открыла его. На первой странице смотрела на нее она сама — маленькая, восьмилетняя девочка. С двумя смешными торчащими косичками. Беззаботно и радостно улыбающаяся в объектив.
Она долго, внимательно смотрела на эту девочку, на ее ясные, полные доверия к миру глаза.
Потом встала, достала с полки кухонные ножницы. Аккуратно, стараясь не повредить, вырезала эту фотографию по контуру.
Она пошла на свою крошечную кухню. На ее старом, потрескавшемся холодильнике висел один-единственный, простой магнит-кружок. Она прикрепила им вырезанную фотографию на дверцу.
Девочка с косичками, запечатленная на веки, смотрела на нее с легкой улыбкой.
София посмотрела на нее в ответ, и впервые за долгое время уголки ее губ тоже дрогнули в легком, едва заметном подобии улыбки.
— Привет, Вера, — тихо, почти шепотом сказала она пустой комнате. — Теперь, я обещаю, мы будем жить. Только для себя. Только так, как хотим мы сами.
И в тишине комнаты эти слова прозвучали не как прощение прошлого, а как обет новой, настоящей жизни, свободной от чужих теней.
